ричал:
  -- Не посылайте больше этого старого черта, чтоб он подох!
  Даже всегда добрые и спокойные глаза Акима и те сердито поблескивали за
стеклами  очков.  Казалось,  приди  в эту минуту  Пинчук -- его разорвут  на
части.  Но стоило Петру появиться с термосом, наполненным горячим супом, как
страсти  немедленно  остывали.  Широкое  лицо  Пинчука,  как  всегда,  сияло
добродушной и пребезобиднейшей улыбкой. Его  серые лучистые  глаза  смотрели
кротко и невинно, а толстый нос был под стать зрелой сливе. Все  знали,  что
Петр "на взводе", но  чудесный  запах жареного лука и  жирного  супа  убивал
всякое  желание ругать  его,  тем  более  что  обычно  Пинчук  щедро  угощал
папиросами, предназначенными  только  для генерала.  Где доставал их Пинчук,
одному ему да Борису Гуревичу -- завпродскладом АХЧ* -- было известно. Никто
до  сих  пор  не  знал,  чем  Пинчук  мог  пленить сердце  этого  маленького
кучерявого бойца с черными и бойкими глазами...

  * Адмимистративно-хозяйственная часть.

  ...Пинчук  шагал медленно, твердо  и  основательно ставя  толстые ноги.
Глядя  на его  широкую спину, на эту твердую и уверенную  поступь, Яков  сам
наполнялся уверенностью, потому что никак нельзя было допустить мысль, что с
Пинчуком могло что-то случиться.
  В спокойной воде озерка  по-прежнему купались  звезды. Где-то под самым
диском луны тарахтел невидимый самолет.
  -- Кукурузничек наш не спит, -- тихо заметил Сенька.
  Разведчики   молча  приближались   к  селу,  спрятанному  за  недалеким
перелеском.
  Огромный  и величавый  мир  обступал  людей, украдкой шедших в ночи  по
родной земле, грубо попранной и оскорбленной врагом.
  -- Стой! -- поднял руку Шахаев.
  Все остановились, окружили сержанта.
  -- Вот отсюда и начнем, -- тихо проговорил он.

8

  В  ту ночь, когда  группа  Шахаева уходила  в  тыл противника, командир
дивизии  был  на  своем наблюдательном пункте.  Отсюда  он  руководил  боем,
отвлекающим  внимание противника  от разведчиков, переплывающих Донец. Перед
Баталиным одновроменно была поставлена задачa: овладеть высотой, находящейся
в  руках  немцев,  и выяснить систему организации огня  противника  на  этом
участке, то есть произвести разведку боем.
  По   приказанию  Сизова   усиленный  батальон   без  единого   выстрела
переправился через Донец  солдатам  запрещалось разговаривать  выпрыгивая из
лодок,  они молча,  с автоматами в руках укрывались  в  прибрежных зарослях
наша  артиллерия  заголосила  лишь  тогда,  когда  последняя  группа  бойцов
достигла правого берега. Вслед за первым  орудийным залпом, лизнувшим ночной
мрак полымем зарниц, туго стянутая ночная, настороженная тишь была разорвана
шелестящим свистом сигнальной ракеты.
  Генерал  всматривался  в  темноту.  Сухой,  весь  как-то  по-особенному
подобранный, похожий на солдата, готовившегося к атаке, он неподвижно  стоял
у амбразуры блиндажа. Высота 117,5, конечно, не была в темноте видна Сизову.
Но  острый,  натренированный  слух  улавливал   звуки,  помогавшие  генералу
воссоздавать картину боя, которая, по-видимому, не совсем его удовлетворяла.
Он то и дело брал из рук радиста  трубку и отдавал своим отчетливым, звонким
не по летам голосом негромкие, отрывистые приказания. Фразы его были коротки
и  точны,  словно  он  заранее  готовил  их  и произносил  не  в  бою,  а на
тактических занятиях в академии. Ни одного  лишнего, вырвавшегося  в горячке
боя слова...
  Неопытному человеку трудно было бы понять, что же творилось на  высоте.
То ее на миг выхватывали из темного зева ночи разрывы снарядов, то она вновь
пропадала  в сплошной звенящей мгле. Сквозь  пулеметный и  автоматный треск,
сквозь сердитый  рев орудий  и минометов  изредка  прорывалась слабая  волна
красноармейского  "ура", она докатывалась сюда, до наблюдательного пункта, и
тогда все, кроме генерала, оживлялись.
  Из соседнего блиндажа доносился голос полковника Павлова:
  -- Гунько... Гунько! Перенеси огонь по левому скату!..
  Только  по этому  голосу  и  можно  было  догадаться,  что  высота  еще
находилась  в  руках противника, хотя бой за  нее длился уже  более  часа --
время, вполне достаточное для того, чтобы выдохлась любая атака. Генерал это
отлично понимал и не выражал  никакого  оживления. Внешне непроницаемый, он,
однако,  все   чаще  и  чаще  поднимал  трубку  аппарата.  Только  начальник
политотдела, который хорошо изучил  Сизова и в трудные  минуты  всегда был с
ним, умел по  каким-то неуловимым признакам читать его  душевные движения. И
сейчас, когда,  казалось, выражение лица генерала  нисколько не  изменилось,
Демин понимал, как  ему тяжело, и испытывал нетерпеливое желание  принять на
себя хоть часть бремени с острых солдатских плеч этого сурового человека.
  -- Вас просит подполковник Баталин, товарищ генерал! -- доложил радист.
  Сизов поднял трубку.
  Баталин докладывал:
  --  Разрешите прекратить  атаки.  Несу  большие потери.  Комбат  и  его
заместитель ранены...
  Генерал долго  и с ненавистью смотрел на  трубку  рации, будто она была
виной всему случившемуся.
  Многим  офицерам,  находившимся  на  НП  комдива,   положение  казалось
непоправимым.  Они  были уверены, что генерал  прикажет  отвести  солдат  на
исходный   рубеж,  --  ведь  разведчики,   наверное,   уже   успели  перейти
оборонительную линию врага. Но комдив сказал:
  -- Атаки продолжать! Высота  должна быть взята! Сейчас  дадим еще огня.
Свяжитесь с Павловым.
  Генерал  передал трубку радисту и  вновь  стал  смотреть перед собой, в
темноту.  Затем он  приказал  артиллеристам  еще раз  обстрелять противника.
Некоторое  время   высота  безмолвствовала,  проглоченная   чернотой   ночи.
Полковник Демин и сейчас отлично  понимал  генерала: комдив  хотел  до конца
разведать организацию огня противника у высоты 117,5.
  Прошло еще  около  часа.  И  снова  зло  ударили  пушки.  Над  высотой,
разгребая  темноту,  заплясали  огненно-красные  языки  разрывов.  Гул  этих
разрывов,  заглушая  все   звуки,   по-весеннему  бодро  и  торжественно,  с
необычайно мощной силой кинулся от высоты и ворвался на наблюдательный пункт
освежающим ветром, и все физически ощутили его возбуждающую энергию.
  -- Товарищ генерал, Баталин...
  На этот раз комдив  мгновенно  взял трубку. И  все увидели, как  ярко и
задорно  блеснули  его глаза. Разговаривая  с Баталиным, он  свободной рукой
вытирал пот с высокого лысеющего лба.
  -- Кто командовал батальоном? -- спросил Сизов.
  -- Капитан Крупицын...
  Генерал  удивленным  взглядом  обвел  присутствующих и остановил его на
полковнике Демине. Тот улыбнулся. Положив трубку на рацию, генерал подошел к
нему.
  -- Значит, это вы, Федор Николаевич?..
  -- Он попросил  разрешения, ну  а я, конечно, разрешил. Крупицын еще  с
вечера находился в батальоне. Пошел комсомол свой расшевелить.
  Сизов несколько минут смотрел в лицо полковника,  потом молча пожал ему
руку. И быстро отошел.
  --  Передайте  Баталину,  чтобы  после  боя  прибыл  ко  мне  вместе  с
Крупицыным.
  Через минуту радист доложил:
  --  Подполковник Баталин не  может  приехать, товарищ генерал.  Он  уже
полтора часа как тяжело ранен.
  Генерал  промолчал. Подошел к  стенке  блиндажа  и прислонился горячим,
потным лицом к сырой, холодной земле.
  --  Передайте,  чтоб отходили!  --  распорядился он, увидев вошедшего в
блиндаж довольного майора Васильева. --  Да смотрите, чтоб ни один солдат не
остался  на том берегу!  -- И,  взглянув  на  окружавших его офицеров штаба,
коротко бросил: -- К переправе!
  И сам первый направился к выходу.

9

  Лесная  опушка.   Тишина.  Тревожное  ожидание.  Звездная  россыпь  над
головой. Беззвучное  течение реки.  Влажный, гонящий по  телу мелкие мурашки
ночной воздух.
  Впереди  --  в  одном  километре  --  смутно проступает село.  Бугрятся
копнами соломенные крыши.  Разведчики  разделились  на две группы. Сенька  и
Аким проникнут к северной окраине  селения  Шахаев и Пинчук -- к  южной. Там
они  одновременно  откроют  отчаянную  пальбу  из  автоматов, чтобы  отвлечь
внимание  врагов от моста. Уварову, как  саперу,  предстоит самое главное  и
сложное -- он подползет к мосту и подожжет его.
  --  Будь готов  к схватке. На мосту  --  часовой, --  напутствовал  его
Шахаев.
  Разведчики  положили руки на автоматы. Проверили их,  ощупав  быстрыми,
нервно  прыгающими  пальцами.  Уваров переложил  бутылки с  горючей смесью в
ведро, прихваченное им у Силантия. Каждый делал свое дело молча...
  -- Немцы!
  Это слово как кнутом обожгло солдат.
  Их почти  одновременно увидели все  разведчики.  Немцы большой колонной
двигались   по   грейдеру   к   селу.   Впереди   --  длинные,   приземистые
бронетранспортеры,  за  ними  --  танки, потом  --  мотопехота  на  открытых
грузовиках. Около двадцати машин насчитал Шахаев. Тускло отсвечивали плоские
каски солдат. Колонна своей  головой уже входила в населенный пункт. И долго
еще в селе не умолкал разноголосый гул -- немцы устраивались на ночевку.
  Шахаев  понимал,  как  трудно   будет  разведчикам  выполнить  задание.
Гарнизон  немцев  значительно  усилился, по селу, конечно, ходят патрули. Но
уничтожить мост, в то время когда он так нужен врагу, необходимо.
  Только  сейчас Шахаев по-настоящему осознал, почему генерал дал им  это
задание.
  -- Ну иди, Яша... -- сказал  он Уварову  и  почувствовал, что голос его
прозвучал взволнованно. Это -- слабость. Шахаев понимал, что в таких случаях
она вредна. Но не  смог быть до конца сурово сдержанным.-- Иди!..-- повторил
сержант. Потом вдруг притянул к  себе сапера, торопливо поцеловал  и тихо, в
третий раз сказал: -- Иди, Яша!..
  -- Ну,  желаем удачи,  дорогой! -- Пинчук  и Аким крепко  жали  большую
узловатую руку Якова.
  Сенька подошел позже всех.
  Уваров чуть приметно улыбнулся и крепко пожал Сенькину руку.
  -- Ну, в  добрый путь, товарищи, -- сказал Шахаев, и разведчики пошли в
разные  стороны. Через  минуту они  уже  не  видели  друг  друга,  растаяв в
темноте.
  Огородами, где ползком, где короткими перебежками, Яков достиг середины
села.
  Немецкий часовой,  ежась от ночной прохлады, ходил по мосту, притопывая
и постукивая твердыми коваными сапогами. Вдруг в разных концах села внезапно
раздалась отчаянная автоматная стрельба. Солдат заметался по мосту, не зная,
в чем дело.
  Уваров  понимал  неизбежность  встречи  с немецким  часовым.  Ползя  по
огородам, он думал об этом.  И  все-таки, увидев часового, в  первую  минуту
Яков  испугался. Он забежал за  хату и  поймал себя на том, что ему вовсе не
хотелось  выходить  из  своего  укрытия. Он  терял одну  минуту  за  другой,
оправдывая себя  тем, что обдумывал. Но  в сущности он думал только об одном
-- о том,  что выходить страшно. Кровь прилила к лицу: на короткое время  он
увидел Шахаева, устремленные на него, Уварова, черные проницательные глаза и
услышал  тихий доверчивый  голос:  "Иди". Ему  верили, на него надеялись,  а
он...
  Яков нахмурился  и  решительно  вышел  из-за  укрытия. Широкими  шагами
приблизился к мосту.  На  южной и  северной окраинах села трещали автоматные
очереди.  За  мостом,  вдоль вытянутых  в неровную цепочку  домов,  метались
немцы. Они беспорядочно стреляли и куда-то бежали.
  ...Внезапно перед  часовым, стоящим у моста, из темноты возникла фигура
коренастого русского парня.
  -- Вохин гейст ду?* -- заорал растерявшийся и перепуганный немец.
  Парень показал на ведро: за водой, мол, иду.
  --  Цурюк!**  --  завизжал  часовой  и вскинул автомат. Но в тот же миг
страшный удар в челюсть опрокинул  его. Часовой, не успев вскрикнуть, упал в
бушевавший под опорами моста водоворот. Тяжела была рука тракториста.
  С быстротой кошки  Яков  метнулся на мост, разбросал,  а  затем  разбил
бутылки "КС". И вот в разных концах моста вспыхнуло пламя. Оно  разрасталось
с чудовищной  быстротой.  A в селе гремели выстрелы. Только сейчас, кажется,
стреляли одни немцы...  Широкоскулое лицо Якова покрылось каплями  пота. Его
русые волосы прилипли к мокрому лбу, в черных глазах металось пламя костров.
К мосту  бежали враги. Их много. "Скорей!.. Скорей!" -- а  он все еще был на
мосту. Рядом послышалась  чужая испуганная речь. Вслед за тем опять  донесся
треск  родных автоматов. Пригнувшись, побежал  от моста. Над головой провела
красный  пунктир пулеметная строчка. Вспыхнувший, как порох, деревянный мост
осветил все село. Уварова  заметили.  Он почувствовал это по торжествующему,
злобному  реву у  себя за спиной.  Яков бросился в узкий  переулок, ведший к
лесу.
  -- Форвертс!..***  -- кому-то скомандовал  немецкий офицер, выскочивший
из  одного дома, а сам побежал  за Уваровым. Уваров свернул на другую улицу.
Немец не отставал. Расстояние между  ними  быстро сокращалось: короткие ноги
Уварова не могли  состязаться с длинными ногами противника. Яков чувсттовал,
что его настигают. И может же случиться с человеком такое -- он совсем забыл
про свой пистолет, которым вооружил его Шахаев.
  Якову показалось, что в него целятся.  Он упал. О него споткнулся немец
и  со  всего  размаха  ударился  о  каменную мостовую. Пистолет выстрелил  и
вылетел из его рук. Бабахнул  второй выстрел, и,  будто  по  команде,  опять
вспыхнула стрельба по всему селу.

  * Куда тебя несет? (нем.)
  ** Назад! (нем.)
  *** Вперед! (нем.)

  Уваров вскочил на ноги и завернул в какие-то ворота. Заскочил в теплый,
пахнувший навозом и парным молоком хлев. Из темноты на него смотрели большие
фиолетовые и  равнодушные  глаза  коровы.  Она  дышала  шумно  и прерывисто,
обдавая  Уварова теплой отрыжкой.  Отдышавшись, Яков выбежал  из  хлева.  По
двору, через открытую калитку, проскочил в сад и темным  полем, спотыкаясь о
кочки, побежал  к лесу. Уже у  самой опушки  леса  его  настигла  автоматная
очередь  немца, заметившего разведчика. Вгорячах  Уваров пробежал еще метров
пятьдесят в глубь леса и упал, проглоченный внезапно наступившей тишиной.
  К  нему  подбежали товарищи, хотели его  поднять. Яков еще был  жив. Он
попытался  ухватиться за ствол дерева, прижаться горячей  мокрой щекой к его
шершавой  холодной коре, но не  смог. Тихо застонав,  упал снова.  Товарищи,
поняв, в чем дело, быстро раздели его. Гимнастерка Якова была в крови.
  --  Яша!  Яша!..  Что  ты, Яша?.. -- Сенька  тормошил бойца за обмякшие
вдруг  плечи. Но Уваров  был уже мeртв.  Шaпка его валялась  в  стороне.  На
широком лбу  в  тусклом свете луны,  просочившемся  сквозь вершины деревьев,
поблескивали капельки  пота. Пуля  попала ему в спину, прошла навылет  через
грудь.
  Немцы не решились  углубляться в лес. Они постреляли еще минут тридцать
и угомонились.
  Хоронили Якова той же ночью за лесом, в степи, далеко от сeла. Хоронили
молча, без речей, без солдатских салютов. Только каждый становился на колени
и надолго припадал к холодному лбу павшего товарища. Лицо  его было сурово и
спокойно.  В  сердце  Акима  вдруг  родился  знакомый,  выплывший  откуда-то
издалека, из годов студенчества, звук скорбной, мужественной и торжественной
песни:

  В степи, под Херсоном,
  Высокие трапы.
  В степи, под Херсоном,
  Курган...

  Аким встал на колени, наклонился еще раз к товарищу.
  -- Мы никогда не забудем тебя, Яша. Никогда!

10

  День застал разведчиков в  степи. Невесело было у них  на душе. Задание
они выполнили успешно, но какой ценой -- среди них нет Уварова... Молчаливые
и  подавленные,  укрылись под старым  стогом, спугнув  стаю серых куропаток.
Жалели  Якова. Но на  фронте мало места для  грусти.  Не  до нее. А тут  еще
вспомнили,  что  сегодня  --  Первое  мая. И  унеслись  мыслями к  светлому,
радостному...
  -- Закусить треба... -- угрюмо предложил Пинчук.
  Ванин развязал мешок, вынул оттуда небольшой ящичек, на крышке которого
готическими буквами был написан адрес.
  -- Что это у тебя? -- спросил Шахаев.
  --  Ночью... забежал  на  минутку в  хату,  откуда  немцы  выскочили  с
перепугу...  --   начал   объяснять   Сенька.--  Смотрю  --  посылка  ихняя.
Пасхальная, должно, запоздала...
  -- Да ты что,  с ума сошел?.. -- перебил его возмущенный Шахаев. -- Ну,
брат, больше ты на задание не пойдешь!
  -- Я  же вас всех  хотел угостить, --  оправдывался Сенька. -- Особенно
Акима да Уварова...
  Хозяйственный Пинчук поспешил вскрыть злополучную посылку. К его тихому
торжеству, в ней оказалось несколько коробок с сардинами и бутылка с ромом.
  -- Черт тебя понес!  Всех бы  мог  пидвести пид монастырь!  --  лукавил
Пинчук.  Но  в голосе Петра не  чувствовалось возмущения,  ибо Сенька  задел
самые  живые  струны его хозяйственной души.  Хитрый  Ванин  понимал  это  и
настойчиво твердил:
  --  Угостить  хотелось.  Для  всех старался.  У Пинчука  вон запасы  на
исходе. Ведь правда, Петр?..
  -- То правда... Но поступил ты безрассудно...
  Сенька что-то  проворчал себе  под нос и  хотел было  отшвырнуть  ногой
принесенный им ящик. Но Пинчук помешал ему это сделать.
  -- Ишь выдумав що!
  Переложив содержимое посылки в свой мешок, он неожиданно заявил:
  -- Добрэ, згодится.
  -- Ну, это уж хамство с твоей стороны, -- не на шутку возмутился Семен.
-- Моими продуктами распоряжаться!..
  -- Воны вже нэ твои, а державни, колы на мий склад поступалы...
  --  Да  перестаньте  же!..  Собственно, что вы разболтались! Неужели не
надоело! -- прикрикнул на них Аким.
  Осторожный Шахаев приказал Ванину взобраться  на  стог и наблюдать, что
делается вокруг. Влез  на стог и  Аким.  Разведчики  слышали,  как он сказал
Сеньке:
  -- Вон там... видишь, домики над речкой?..
  Сам он своими близорукими глазами этих домиков разглядеть но мог.
  Ванин посмотрел вдаль, приложив ребро ладони ко лбу.
  -- Вижу, -- наконец сообщил Сенька. -- Деревня...
  -- Как она... целая? -- нетерпеливо спросил Аким.
  -- Целая...
  Беленькие домики убегали за гору, по обе стороны небольшой  речушки, на
берегах  которой,  как часовые, стояли высокие и строгие тополи. Лучи солнца
падали  на окна,  и  хаты, словно живые,  сверкали глазами,  как бы улыбаясь
кому-то долгожданному, приближавшемуся к селу.
  Усталый  Пинчук  решил  немного  отдохнуть.  Вытянув затекшие  ноги, он
посмотрел в  синее  небо.  Звон  птичьего хора  и поднебесье будил  в памяти
бывалого  солдата  далекие  дни  детства.  Вот он  вместе  с отцом,  вспахав
делянку, варит пшенную кашу.  Тихо потрескивают сухие коренья подсолнечника.
Отец -- он был глуховат -- спрашивает Петра:
  -- Жаворонки поют?
  -- Поют, -- отвечает Петр.
  Старик  долго  щурит   глаза,  отыскивая   в   синем  океане  маленький
серебристый поплавок -- трепещущего жаворонка. И, найдя, радостно улыбается,
разгоняя морщинки на худом загорелом лице. А Петр  смотрит на эти морщинки и
думает, что  к весне их у отца всегда становится больше: прибавляются заботы
-- надо дотянуть  большую  семью до нового урожая, выпросить у Ивана Пивенка
немного семенной пшеницы, сохранить корову, поддержать лошаденку...
  Воспоминания  Пинчука  прервали с шумом спрыгнувшие  со  стога  Аким  и
Сенька.
  Отряхнувшись от  соломы,  они приблизились  к  Шахаeву, перематывавшему
портянки. Аким нетерпеливо глядел на друга. Ванин подсел к сержанту.
  -- Ты что, Ванин? -- Шахаев разогнулся, натягивая сапоги.
  -- Так, ничего...
  -- Врешь.
  -- Ну, предположим... А у вас,  товарищ сержант, девушка  любимая есть?
-- издалека начал Сенька.
  -- Ну, тоже предположим. А дальше что?
  Ванин   растерялся.  Своим   вопросом  он  хотел  вызвать  Шахаева   на
откровенность и потом уж  объявить о просьбе Акима. Но теперь этот так мудро
задуманный план явно рушился. Было ясно, что Сенька  не годился в дипломаты.
Разговор  сразу  сложился  иначе.  Ванин  стал  поспешно  придумывать  новый
вариант. И чтобы, очевидно, выиграть время, он на всякий случай сказал:
  -- Какой вы странный народ -- казахи... Замкнутый, стеснительный.
  -- Скильки разив тоби говорыты,  Семен, що сержант наш зовсим не казах,
а буряко-монголыць, -- поправ