данного. Эта вибрация, эта тяжелая волна,  бывшая
однако настолько легкой, что она бороздилась насквозь - это то,  к  чему  он
прислушивался, это было как его немой Секрет,  и  это  было  так  несказанно
священно... Он слушал и слушал, как если бы это собиралось  рассказать  свой
секрет, увести его на свой неизведанный Север, направлять и  вести  его  как
птицу.
   К чему прислушивалась эта птица, птица-которой-еще нет? К "нечто  иному",
что дышит невозможным воздухом, воздухом подземным и  настоятельным,  соком,
поднимающимся из никакого дерева; к "нечто иному", что бьется, чтобы  узнать
то, что есть, чтобы смочь жить тем, что есть в  этом  старом  продырявленном
панцире, который был человеком, на старом берегу,  который  не  знал  своего
Севера. Но они наносили координаты, долготы и широты на старый глобус  былых
времен, они старательно смастерили клетку, чтобы поймать  дикую  птицу,  они
нашли секстанты, расставили маяки и бакены, чтобы управлять своим судном.  А
галера плыла, и люди на борту глупели, бунтовали и вели междоусобицу,  чтобы
протащить в трюмы последнюю снедь. И трюмы были пусты.
   Трюмы были пусты. Они были совершенно пусты.
   Дикая птица расправила свои крылья и улетела с судна, это  вечная  птица,
которая летала на их земли и на другие земли, пребывала на этом судне  и  на
других судах, и в их сердце; но их сердце было пустым, как  и  их  трюмы,  и
галера плыла, потому что ничего больше не было на борту, а капитаны потеряли
свой курс.
   Он, птица-которой-еще  нет,  он  послушал-послушал  это  биение  крыльев,
которое не говорило ничего, эту Вибрацию, такую нагруженную и такую  легкую,
которая поднималась, как  спокойная  буря,  из  глубины  Веков,  из  глубины
Небытия,  которое  было  грандиозным   "нечто"   посреди   бедствия   старых
ракообразных в их раковине, пустой как и их сердца и их трюмы.
   Но было больше, чем еще одна пустая раковина в  ходе  времен,  на  старых
исчезнувших отмелях, больше, чем еще  один  окаменелый  скелет,  стремящийся
сотворить настойчивое будущее; и какой была эта упрямая птица,  которая  еще
билась и билась в жаждущем сердце, чтобы сотворить Будущее, несмотря  ни  на
что или из-за всего этого?
   Сделает ли он улучшенный скелет или что?
   Это был вопрос, бившийся в его сердце, Вибрация, которая заставляла жить.
Вопрос, который заставлял родиться.
   Вечной птице не  нужно  составлять  географической  карты,  не  нужно  ни
наносить координат, ни сажать в  клетку  Чудо;  она  живет  всей  географией
единственного  взмаха  крыльев  и  своими   птичьими   координатами   каждое
мгновение.
   Но как быть ему, птице еще не рожденной  или  птице,  которой  невозможно
родиться при этом землетрясении под его пятками,  в  непостижимом  там,  без
секстанта и компаса?
   Галера плыла.
   Смерть возобновила свои дела.
   А он? Он, живущий несмотря ни на что жизнью, которая не знала саму  себя,
как и выход из собственной могилы.
   Тогда это биение крыльев завибрировало в его  сердце,  и  он  упорхнул  с
борта; он оставил этот берег, смеющихся чаек, пристани, гавани и эту галеру,
которая плыла свои курсом.
   - Свистать всех наверх, есть человек, который знает.
   Казалось, что это сказало это нечто, которое вибрировало  в  его  сердце,
как первое дуновение на никаком языке.
   Это было из непосредственной географии.





   13

   Чудо Земли



   Но все же оставалась эта  старая  печаль,  которая  кровью  обливала  его
сердце. И почему?
   В человеке так много старых могил.
   Он столько жил, и это была как Нищета всех людей вместе,  слезы,  никогда
не выплаканные, нежности, никогда не высказанные. Отваги, которые уходили  в
рассвет какого-то настоящего дня и молчания, которые  уходили  в  их  вечное
Молчание, с нежностью,  как  с  их  любовью  покинутого  мира,  покинутой  и
безутешной матери. А! Родимся ли мы когда-нибудь?
   Однако он родился, этот малыш, на заре сказочной и  неизвестной,  но  эта
заря послужила ему всеми зорями и  всеми  сказками,  раз  уж  сердце  как-то
печалится, раз уж любовь уходит в полном одиночестве в  старую  Ночь  Земли,
раз уж малыш вон там идет и приходит, и бежит и ударяется о  ничто,  раз  уж
старая галера терпит крушение и тонет в этой безумной дыре,  в  этом  старом
океане, который хранит все: печали, любви  и  надежды,  отчаяния  и  смерти,
которые возобновляются, чтобы  надеяться  снова.  Это  была  такая  глубокая
Нищета, что она порождала жемчужину огня в центре этого  бездонного  сердца,
или рану, которая кровоточила всеми печалями,  не  излечимыми  никогда.  Это
была его птица огня, его дикая чайка, которая била крыльями  на  его  совсем
одинокой скале. И не рождаемся ли мы для того, чтобы нам всем вместе быть  в
одной и той же волне, дикой и нежной, в одном и том же крике?
   В чем был смысл всех дорог, уходивших в бесконечность, всех этих  курсов,
сбивавшихся с цели? И этих зеленых бакенов, которые  здесь  и  там  выдували
бессмертный крик на великий ветер?
   Он шел, этот малыш, этот новорожденный из великого вопроса, он  взбирался
по неизведанной тропе, ведомый  этим  биением  крыльев,  этой  птицей  огня,
которая была как его собственное бьющееся сердце. Он долго  ходил  со  своей
глубинной лавой, которая поднималась и поднималась, плотная и настоятельная,
неудержимая, как первый катаклизм первой жизни под какой-то звездой.
   И он достиг тех первых снегов высоко вверху, которые так были  похожи  на
тот ослепительный крик, когда двери Черного Вагона распахнулись  на  великую
Наготу.




   - Я ждал тебя, малыш.
   Трясогузка взлетела с криком,  с  каплей  воды,  которую  она  выпила  из
маленького водопада. Она полетела к равнинам, и  великая  река  рассеяла  ее
крик для тех, кто слышит, кто хочет - а кто хочет?  Она  рассеяла  маленькую
каплю чистой воды для тех, кого мучит жажда.
   - О, малыш...
   Его голубой взгляд уходил в бесконечность, уходил в бесконечность  сердца
маленького человечка, терялся там как в веках.
   И ребенок выпил эту секунду, которая насыщала все, которая наполняла все,
как Победа, уже завоеванная по всем  ночам  и  всем  печалям,  как  Бальзам,
который стирает все в Любви, которая была всегда-всегда. Как  Посвящение.  И
где, стало быть, был каменистый путь, где, как не там? Все было  там,  можно
было потеряться там, как маленькой снежинке в вечных снегах...
   Затем Старец посмотрел еще раз, и это была другая  секунда,  и  голубизна
его глаз сделалась как пламя, как  сокровищница  бездонного  огня,  и  малыш
содрогнулся. Это было великое биение диких крыльев через моря его тела,  это
было как крик, еще не выкрикнутый.
   Ребенок выпил эту секунду огня, которая сразу же  присоединилась  к  огню
его сердца, и к старой Ране, и к этой лаве, которая поднималась  из  великих
глубин, как если бы внезапно вспомнились все века, и земля, и малыш в  Ночи,
который бежал, не зная куда.
   И Старец заговорил на языке, который вызывал великое биение крыльев через
века и все наслоения, который взывал как музыка, забытая и вновь  найденная.
И малыш еще раз содрогнулся своим сердцем и своим  телом,  и  это  было  как
шквал над неспокойным морем.
   - Ты выпил мою снежную секунду, но почему ты  шел  ко  мне  таким  долгим
каменистым путем, если тебе уготовано  расплавиться  там  и  составить  одну
снежную каплю, которая выйдет через великую реку - храни мою снежную секунду
на дне своих дней и булыжников каменистого пути, она молча тебя  доставит  в
свое старое вечное Молчание. Но ты был рожден для крика, ты был  рожден  для
песни, ты был рожден для жгучей Любви под старым камнем времен. И ты  несешь
эту старую вековую корку, чтобы вырвать у нее ее Загадку и  ее  Чудо,  иначе
зачем тебе было идти таким длинным путем и изнашивать столько тел и  трудов,
разве лишь для того, чтобы составить еще одну каплю в великой реке и разбить
тебя о старый Камень, всегда одинаковый?
   Он замолчал, и это была другая спокойная секунда, как если  бы  все  было
навсегда успокоено в этом старом мире, который вращался среди звезд и огней,
мерцающих во вселенной.
   - Эти огни зовут тебя в путешествие по вселенной. И ты являешься секундой
огня Великой Матери, которая зажгла эти вселенные  и  которая  печалится  от
того, что никто еще не дал тела, живущего в своей Радости, в своей Нежности,
в своих сознательных Силах - они все уходят в смерть,  чтобы  поискать,  что
есть там, они все уходят на небеса или в ад, чтобы поискать, что  есть  там,
они все окружены ложной  коркой  Силы,  которая  есть  там.  А  Чудо  всегда
проходит неизведанными морями со своим криком дикой птицы...
   Маленькая трясогузка принялась пить еще одну  каплю,  и  это  вылилось  в
крик.
   - Ты этот крик, ты этот огонь, ты это Чудо, которое ждет своего часа,  ты
- дитя Великой  Матери,  которая  хочет  своего  Чуда  -  не  важно,  какими
средствами - которая хочет настоящей Земли и  своей  песни,  и  сознательных
людей,  которые  бы  не  рождались  для  вечного  возобновления.  Ничего  не
начиналось, малыш! Ты - в самом начале.
   Малыш округлил свои глаза, он был как потерянный и  снова  найденный,  он
понимал и не  понимал,  он  появился  в  неизведанном,  слишком  новом,  без
языка...
   - Ну конечно! Ибо вся эта земля  и  все  частицы  этой  земли  составляют
субстанцию - ты понимаешь, субстанцию -  Великой  Матери,  включая  бигарно.
Есть только ОДНА субстанция. И это Она печалится в тебе, это  Она  печалится
под всеми этими людьми, чтобы высвободиться самой и освободить  их  от  этой
ужасной Лжи... любыми средствами, включая Черный Вагон. Мы  -  дети  Великой
Матери, это мы, мы. Мы - святые дети под всей этой человеческой профанацией,
и мы должны стать тем, чем являемся на самом деле.
   И вдруг эта плотная лава, которая поднималась из глубин земли, из  глубин
поруганных веков, через это тело маленького человечка и которая билась там о
черепную коробку, вдруг она нанесла последний сокрушительный удар и  хлынула
в свободный  воздух  как  белый  вулкан.  И  все  было  белым.  И  лава  еще
поднималась и поднималась, но в воздух такой плотный,  она  поднималась  без
конца, как будто бы для того, чтобы пробить бесконечность, а он... он,  что?
эта маленькая скорлупка внизу, как мост, крошечный мост  между  этой  черной
поднимающейся плотностью и другой Плотностью, той же самой белой Плотностью,
подавляющей Плотностью, которая поднималась в свой  воздух  без  дна  и  без
конца, как будто два края мира соединились в белом триумфе.
   Прошли ли секунды, прошли ли годы или месяцы?
   Ребенок посмотрел своими широко открытыми глазами  на  этого  Старца,  на
этот водопад, на эту скорлупу, на след своих шагов, которые вели туда -  это
было совершенно физически, и лава еще поднималась и  поднималась  через  эту
старую скорлупу, но это был другой воздух; он чувствовал  свое  дыхание,  но
это было другое дыхание, он видел свои стопы, которые столько ходили, и  это
было конкретным, это  было  там,  но  это  было  другое  "там"...  странное,
непонятное, подавляющее,  как  первое  "там"  в  мире,  на  великом  снежном
пространстве, где смотрел Старец. Говорили, что он улыбался.
   Все было похожим, и все было по-другому.
   Затем все остановилось.
   И вдруг, неизвестно почему, эта же самая белая Плотность, этот  же  белый
Вулкан, то же самое сокрушающее Дыхание, повернулось и начало  спускаться  и
спускаться в эту маленькую скорлупу...
   Но я же разорвусь!
   Он был ошарашен, схвачен и растолчен как тесто,  из  которого  собираются
лепить; и сейчас, вместо того, чтобы ударяться и  ударяться  об  эту  черную
коробку, это ударялось и ударялось о  ступни,  о  невидимый  панцирь  внизу,
который был словно вся земля, как если бы он сам  и  все  остальное  было  в
одной и той же свинцовой коробке - грандиозное толчение, как  бомбардировка.
С каждым вздохом это сокрушительное Дыхание  спускалось,  ударялось  о  низ,
отскакивало  и  снова  опускалось,  и  снова  поднималось  и   опускалось...
бес-ко-неч-но.
   Это  было  Могущество.  Ниагара  твердого   Могущества,   которое   могло
остановить разве что черная преграда, которая раскрывалась под его стопами в
эту дыру из Ничего, которая так кричала и кричала, чтобы обрести Смысл среди
этих живых смертей.
   Это было как пролом между двумя вселенными.
   Он высаживался в другой мир, который был все-таки прежним, бомбардируемым
и сокрушаемым грандиозным "Нечто", что было как Жизнь жизни.
   Он высаживался в Мистерию.
   Он высаживался в ужасное Чудо, которое было как Чудо  Земли,  он,  совсем
маленький и так похожий на первое живое существо, которое не очень-то знало,
как дышать этим воздухом.
   Но в глубине его тела и в миллионах клеток было нечто, что улыбалось  как
первое солнце, что снова узнавало свое невозможное чудо и свою первую улыбку
в мире. И это улыбалась Она.





   14

   Невозможное Тело


   "Сейчас приступим к твоей работе", - попросту сказал Старец.
   Ребенок смотрел и смотрел, не понимая.
   Машинально, или с биением диких крыльев, он снова вступил на ту же тропу,
тяжело делая шаг за шагом, давимый и толченый этим диким  воздухом,  который
вызывал миллионы маленьких улыбок в его растерянном и потрясенном теле.
   Он присел на скалу, он смотрел на те равнины там внизу, немного  розовые,
и на великую Реку, которая текла из маленького водопада, того же  самого,  и
все же ничто не было тем же самым. Он  долго  смотрел.  И  это  непостижимое
Могущество, которое как молотом ударяло по его телу  и  по  скале  под  ним,
которое месило и месило этот старый  каркас,  как  замешивают  тесто,  и  он
сопротивлялся, он сопротивлялся, как если бы был грудой железа, как если  бы
это было рождение новой жизни и агония старой  жизни,  Жизнь  и  Смерть  под
одной кожей,  возможное  и  невозможное,  как  древняя  глубоководная  рыба,
выброшенная на отмель тысячелетий, и именно эти тысячелетия бились  под  его
кожей, как нулевой год, который впитывал это солнце миллионами пор.
   Это было восхитительно, это Солнце.
   Он сделал несколько шагов и снова присел на скалу. Он смотрел и  смотрел,
не понимая, и это все его тело смотрело и  понимало,  не  понимая,  понимало
через маленький крик повсюду, через миллионы маленьких  криков,  стонущих  и
улыбающихся, которые были "да" и "да" миллионы раз, потому что  было  только
одно ДА или... что? Это "да", оно было бьющимся и идущим, это был шаг и  еще
один шаг, это было единственное Возможное или... что? Умереть? Этого не было
- это не существовало! Это был сон тысячелетий старой  Ночи,  все  его  тело
кричало об этом. Он был в невообразимом хаосе.
   Он сделал еще несколько шагов, он посмотрел на свой бродячий хаос, но все
же бродячий, это было невозможное Чудо, но все же  Чудо,  это  было  все  же
дыхание, становящееся с каждым шагом чуть более возможным.
   И, к тому же, это восхитительная вещь, которая была  такой  полной,  была
самим бытием, как плотность солнечного существования.
   Затем он остановился, вдруг пораженный  всем  своим  телом,  всеми  этими
миллионами маленьких улыбающихся пульсаций, и  это  был  крик,  единственный
крик, вырвавшийся из старой Ночи, это была очевидность, как если бы ничто не
было очевидно в ходе  ночных  тысячелетий:  но  это...  это  гран-ди-оз-но-е
ВОЗМОЖНОЕ!
   И все качнулось перед его глазами, перед старыми  глазами  еще  человека,
который  вдруг  заглянул  в  будущее,  в  сегодня  и  завтра  вместе,  но  в
грандиозное ЗАВТРА, живое-бьющееся-улыбающееся и невозможно возможное -  это
было там, это жило, это было живым Чудом каждой секунды, которая дышала. "Но
если я живу этим, значит, все могут жить этим!... Я - старый бигарно, как  и
весь мир!" И что это было за "я", он  не  очень-то  хорошо  знал,  это  было
старое я, рассыпавшееся и совершенно пористое,  которое  пило-впитывало  это
грандиозное Возможное. Это было того же рода,  и  однако  это  было  другого
рода... хаотического.
   И вдруг он понял хаос земли. Это была все та же земля. Это была одна и та
же Земля, которая катилась  и  билась  в  грандиозном  Невозможном,  которое
должно стать Возможным, в грандиозном НЕТ скалы, которая  должна  раскрыться
на старом переломе, в грандиозном ничто ночи, которое должно  раскрыться,  в
конце концов, на "нечто", на единственное ДА, которым  стоит  жить.  И  было
только тело, которое могло выкрикнуть это  миллионами  своих  клеток,  этими
миллионами удуший в старых руинах. Их голова сошла  с  ума,  их  земля  была
опустошена, но некий КРИК мог забить ключом из старого всхожего  хаоса,  как
он уже бил ключом много раз в других видах,  задыхавшихся  и  вымиравших,  у
которых было только тело, чтобы жить еще и  блуждать,  либо  сделать  другой
скелет, выброшенный на берег прибоем и большим ветром... Но не будет  никого
с компьютером, чтобы он  мог  сказать,  что  вот  этому  скелету  столько-то
миллионов лет, потому что это будет Новая Земля и другой  воздух,  и  другой
вид, без корки вокруг себя.
   Затем Бигарно сделал несколько шагов и понял  еще  кое-что.  Но  это  был
Скандал, такой Скандал, какого никогда не было со времен  того  скандала  на
старой пристани западных широт:

   Они не знают собственных средств!





   15

   Великий Обман


   Они не знаю собственных средств...
   Бигарно сделал еще несколько шагов, это было тяжело и сокрушающе, но  это
тяготило только старый киль; это было легко и невесомо, как первый  утренний
ветерок, это было первое утро старого мира,  который  дал  течь,  надо  было
найти новое средство! Надо было идти  в  этом  нечто,  которое  граничило  с
неизвестным морем, шаг и еще шаг; это тяготило старую скорлупу, кость, можно
было бы сказать, это страдал старый скелет, но он все  же  шел  и  шел  в...
нечто - это было таким легким и неощутимым, таким сокрушающим в этой  старой
корке, это  была  сама  Жизнь,  которая  шла  в  старой  смерти,  в  тысячах
наваленных  смертей:  слой  и  еще  слой  в   предыстории,   смертной   и...
несуществующей. Он смотрел на эти немного розовые равнины  и  на  эту  реку,
которая текла и текла, и на тысячи этих людей, еще стоящих на ногах, которые
бодро и быстро-быстро-быстро двигались в собственной стоячей смерти, в своем
свинцовом несуществовании, и которые текли через  тысячи  портов,  навеки  в
собственной галере; и им было достаточно своей галеры, и  они  шли  ко  дну,
чтобы  наделать  еще  маленьких  скелетов,  улучшенных  и  несомненных,  как
динозавры, плезиозавры и все остальное. У них не было средств делать  что-то
другое! Они утратили все средства перехода к чему-то другому, даже их клетки
были химическими; они раз и навсегда закоснели в своей Науке, которая  знала
все или быстро шла к тому, чтобы все знать; они закоснели в своих Спасениях,
божественных или адских, на всю вечность Бога или  Дьявола  -  черт  возьми!
невозможно же быть такими закупоренными.  И  бигарно  смотрел  и  смотрел...
Великий Обман  ракообразных  ученых,  думающих  и  переваривающих,  а  также
примитивных в своей Науке и в своей Религии.
   Это  текло,  еще  бы!  но  они  не  знали  перехода.  Они  закоснели   во
всевозможных средствах не знать собственное настоящее знание и не жить своей
собственной настоящей жизнью, не улыбаться в собственном настоящем теле; они
крали у самих себя собственную настоящую жизнь и собственное настоящее чудо,
и собственные настоящие глаза - они видели все через свои микроскопы и  свои
святые катехизисы... и  никто  не  понимал,  что  этот  мир,  видимый  через
телескопы и рентгенографию  и  неопровержимо  наделенный  небесным  Богом  и
крещеный, был миром, видимым глазами  ракообразных,  просчитываемым  мозгами
ракообразных и освященным богами ракообразных - если выйти из этого, то  все
будет по-другому. Но никто не знал,  как  выйти  из  этого!  никто  не  знал
собственного секрета. Они ехали в черном супер-вагоне де люкс с антеннами со
всех  сторон  и  клещам