льше и их любить  -
можно было бы любить просто так, как  бурые  водоросли  на  отмели,  как  те
нежные большие глаза, которые ушли в  смерть.  Была  Нежность  на  дне  этой
корки. Это было последнее немое слово жизни.
   Так что? Тогда что, черт возьми!
   Это что - оно было, возможно, первым немым словом жизни.
   Эта Нежность - она, возможно, была последним не  найденным  словом  -  не
могущим жить в этой корке.
   Тогда,  в  тот  день,  наш  первозданный  Идиот  эпохи  до  мудрецов,  до
священников, до ученых не-идиотов, последовавших за ними, отправился  читать
последние  прописные  мудрости  мыслителей  не-идиотов.  И  вот  однажды,  в
какой-то гавани на какой-то особой и неопределенной долготе, он наткнулся на
мудрость мыслящих ракообразных - наш современный кровоточащий Идиот умел все
же читать - и увидел грандиозный заголовок: Бытие и Небытие. Небытие  -  это
понятно, это было прожито, а вот бытие... что это такое? Оно ушло с большими
нежными глазами. И он прочел,  изумленный,  в  конце  пятисот  страниц  этой
скучной мудрости не-идиота:

   Человек - это напрасная страсть.

   Тогда Бигарно, экс-закосневший и полный идиот, застыл в немом молчании на
этой пристани на берегу черной речки,  как  тот  умерший  человек,  с  груди
которого списывали лагерный номер.
   Это был такой Скандал - сметь формулировать подобные мудрости... В  какой
стране, на каком  континенте  или  планете,  в  конце  стольких  тысячелетий
смертей кровавых и нежных, возможно было такое?  Этого  мудреца,  совершенно
ракообразного и не-идиота, нужно было впихнуть  в  Черный  Вагон,  чтобы  он
научился жить.
   И наш Экс-Бигарно номер 53766, узнав об этом черном  Скандале,  поклялся,
что больше не будет - но Больше-Никогда - номера 53767 на  пустой  раковине.
Он взял свои манатки и навсегда ушел с этого черного  Континента,  покрытого
касками и митрами и закостеневшего, ушел с этой долготы  Небытия  и  Смерти,
чтобы поплыть к "нечто", что еще не существовало.
   И к черту на кулички.



   Там, вблизи неизведанного водопада, вскрикнула трясогузка.
   И человек посмотрел.
   Возможно, он пережил исчезнувшие миры?





   8

   Путь, которого еще нет


   О, малыш, есть старая рана, которая кричит в глубине человека.
   Бигарно долго прижигал  свою  рану,  на  множестве  широт  и  долгот,  на
множестве пристаней, но всегда было так, как если бы  дыра  становилась  все
более глубокой, а огонь все более жгучим, как безнадежное ничто. И где  было
это  "нечто  иное"?...  И  это  ничто  было  таким  жгучим,  что  оно   было
единственной вещью, как сплетение Да и Нет, как жизнь и смерть  бок  о  бок,
обнявшись как супруги в одном и том же теле; и  было  то  одно,  то  другое.
Когда становилось совсем невмоготу, он шел еще дальше,  менял  окружение,  и
это "еще дальше" было другой дырой, которая сразу же ловила его, как  ничто,
которое все же было. Как быть старому  первому  бигарно,  который  хотел  бы
стать человеком, тогда, в конце веков? Как быть старому  никакому  человеку,
который хотел бы стать "чем-то", там, в конце...  чего?  Возможно,  в  конце
своего износа. Надо было "износить" немало шкур, жестоких людей и  маленьких
скотов, а также несчетное количество хорошеньких людей, которые были не  так
уж хороши. Так что Бигарно шел и шел, благо что это было  единственным,  что
мог делать человек на двух  ногах.  Углублять  свою  дыру,  чтобы  придти...
куда-то. И всякий раз, на той или иной пристани, спадала какая-то маска: это
ранило немного больше, это жгло немного  больше,  это  было  так,  как  идти
наперекор всему миру: дьяволам, богам, змеям и всему содому.  Это  была  как
большая Жажда, как старая нескончаемая пустыня, которая продолжалась  просто
из-за того, что была жажда.
   Он бросался на все: хорошее, плохое. И  ничто  не  было  ни  хорошим,  ни
плохим. Или же то и другое было переплетено, как  любовники,  как  еще  одна
жажда.  Остановиться  означало  смерть   -   это   моментально   уподобиться
ракообразным. Он не хотел "преуспеть": каким бы ни был "успех",  он  был  бы
успехом старых  "корок",  самоуверенных  и  торжествующих;  и  он  не  хотел
потерпеть неудачу, потому что от  этого  стало  бы  только  больше  на  одно
известковое отложение старого головоногого на взморье -  эта  "голова"  была
старым Несчастьем.  Тогда  чего  же  он  хотел,  этот  бедный  странствующий
Бигарно?
   Того-чего-еще-нет.
   Очень трудно стать тем, чего нет.
   Это ночь, и ночь без глаз, смотрящих в будущем.
   "Но если я это ищу, значит оно существует!", - говорил он себе - "это уже
существует, иначе я бы не искал", как первая  клетка  уже  содержала  своего
старого "изношенного" голово-человека. Надо еще "износить"  старого  доброго
малого.
   Где этот Путь, которого еще нет?
   Нет пути! его надо найти в собственной шкуре.
   И однажды он остановился на пристани отчаяния.
   Он закрыл газа, как единственный человек на краю света.
   Тогда старая Нежность взглянула ему в глаза.





   Песнь на Краю Света


   Я любил
   Я любил столько проходящих вещей

   Я любил большой ветер
   и прибой
   и свободную птицу на своей скале
   Я любил этот нежный облик
   и эту мать как открытое море
   я любил
   я любил столько проходящих вещей

   Но этот ветер поведал мне другое
   и этот облик улыбнулся кстати
   и эта птица пролетела через мое сердце
   недавно
   с недавних пор

   Я любил
   Я любил столько невзгод
   и прогуливал печаль как годы

   Я любил, в конце концов
   то, что билось в моем сердце
   повсюду
   то, что пело в моих печалях
   повсюду
   и что улыбалось во всем
   Я любил тебя - мое путешествие
   и мой большой простор
   и мой океан на краю печалей
   и путей

   О, Ты, моя птица
   такая старая
   так поющая всегда
   я не знал
   я не знал
   что я всегда тебя любил
   извечно

   Ты - мое небо и мой ад
   и моя радость и моя печаль
   и то, что поет всегда-всегда
   И также с криком из-за того
   что не любил тебя всегда
   не знал того
   что узнал я недавно
   со скалами и прибоем
   и это не важно что
   что проходит
   что проходит
   что есть всегда





   9

   Загадка


   Тогда старая Нежность взглянула ему в глаза.
   - О, малыш, ты страдаешь, не зная почему...
   Он открыл глаза, но никого не увидел: у него еще не было глаз завтрашнего
дня. Было только дерево на краю пристани. И внезапно он  почувствовал  запах
жимолости, как  на  тропинках  Семафора,  но  запах  шел  не  откуда-то,  он
обволакивал. Он посмотрел еще раз, но ничто не шелохнулось, его  тело  стало
совершено спокойным, как ровная река, как "ничто", что текло и текло с  этой
рекой, возможно, извечно.
   - Малыш, ты как раз в самом начале...
   Ты в начале мира.
   Ты думаешь, что когда-то родился на берегу этой черной речки, родился  от
этой матери и от этого отца, ты думаешь, что несколько дней путешествовал  в
этом Черном Вагоне, но ты уже давным-давно путешествуешь по  моей  Реке,  ты
жил во множестве опустошенных  людей,  которые  не  знали,  из-за  чего  они
опустошены, ты преуспевал и гибнул во множестве руин, построенных тобой,  ты
молился во множестве храмов,  здесь  или  там,  и  было  тягостно  на  твоем
обманутом сердце, ты скитался с острой болью обиды и протеста, но  это  твое
сердце причиняло тебе острую боль, потому что  это  было  "Нет"  и  еще  раз
"Нет", потому что нужно было покончить со всем этим, ты любил или желал  тот
или иной облик, и ты их бросал, и ты любил еще раз, потому что  надо  что-то
любить, но твое сердце оставалось как  каменная  дыра,  которая  так  сильно
жаждет, ты плыл на том или ином галиоте, будучи на борту рабом и господином,
и был еще сброшен в этот черный трюм, где оставался в течение  долгих  дней,
которые были лишь ночью Ужаса, но это все еще твое сердце выбрало этот трюм,
оно так хотело навсегда пробить эту Ночь и этот Ужас,  и  ты  бежал,  хороня
тела и блага, всегда без  Блага,  в  мучительном  Ничто,  которое  было  как
единственное острое биение мира, и ты снова все начинал, чтобы найти то, что
причиняло такую острую боль под той или иной шкурой, на  этой  широте  и  на
множестве других, ты путешествовал и  путешествовал  через  века  надежды  и
страдания, добра и зла, никогда не находя пристанища, потому что твое сердце
бесконечно как мое великое Море, и ты умирал столько раз, что твоему  сердцу
тяжко ото всех этих никчемных смертей,  от  всей  этой  скорби,  никогда  не
удовлетворенной, как если бы это была Смерть, которая  шла,  чтобы  жить,  и
НИКОГДА не была Жизнью.
   О, малыш, ты в начале Времен, ты еще гибнешь,  как  миллионы  и  миллионы
перед тобой - которые были тобой.
   Она замолчала, и эта долгая секунда была такой недвижимой, такой  острой,
что она была как жемчужина Вечности  на  берегу  первозданного  Моря,  такой
полной,  что  она  готова  была  разразиться  великим   прибоем   любви   на
первозданной скале.
   "О, Мать... Мать Нежности", - сказал  малыш,  который  цеплялся  там,  на
своей скале, - "о, Мать, я так страдаю".
   Было еще  это  Молчание,  в  котором  ощущалась  жимолость,  и  все  было
недвижимым, как грандиозный вопрос без слов, как  первое  журчание,  которое
еще не журчало на этих берегах.
   "Я так страдаю", - повторил малыш.
   И это было как первый прибой страданий мира.
   - Малыш...
   И была такая большая нежность в этом Голосе  на  никаком  языке,  который
сладко веял как легкий ветерок на укропном поле,  как  музыка,  позабытая  и
найденная снова.
   - Малыш, ты наконец-то подходишь к моей первичной ране, к  этой  Радости,
которая покрыта столькими корками, к этой Любви, которая  покрыта  столькими
масками, к этой Жизни, которая покрыта Смертью, чтобы наконец-то  найти  то,
что находится во чреве, и разгадать эту ранящую Загадку и  побежать  к  моим
песчаным берегам Нежности, чтобы не было больше  нужды  отправляться  ни  на
Небеса смерти, ни на Олимп богов, ни к  печальному  Стиксу,  чтобы  еще  раз
начать все сначала. Надо разгадать эту Загадку, вылечить старую рану в твоем
теле, здесь-и-сейчас, на твоей первичной голой скале,  в  твоей  Изначальной
материи, которая содержит свой конец - и свой Смысл для этой Земли.
   - Но...
   - Послушай, дитя, нет тридцати  шести  или  53766  материй,  нет  материи
человека, материи птицы или вулкана, есть только одна материя. Нет  тридцати
шести спасений, в каком-то другом месте или на  Небесах,  есть  только  ОДНО
спасение - это спасение на Земле, в Земле, в твоем теле, там,  где  возникла
моя первая рана.
   И ее голос сделался степенным, как гул отдаленного Моря.
   - И Земля, ты понимаешь, эта Земля, сейчас, как  ты,  должна  найти  свой
Смысл и свое настоящее лечение, либо умереть еще один раз.



   Затем все смолкло.
   Она исчезла в запахе жимолости.
   Он  оставался  на  голой  пристани  на   берегу   одной   реки,   которая
текла-текла-текла...
   И было такое глубокое молчание в душе этого ребенка.





   10

   Чрево Земли


   Было молчание, которое уходило далеко в глубину, как  в  ту  третью  ночь
Черного Вагона; молчание, которое  жгуче  погружалось  у  голой  скалы,  где
отчаянно цеплялась смертная пустая скорлупа человеческого  ребенка,  который
больше не был человеком, а был чем?
   Долго - секунды или годы - он оставался в этом жгучем молчании, как  если
бы был поражен  немотой,  и  это  было  таким  немым,  таким  обширным,  что
соединялось с Веками, когда еще не  было  ничего,  кроме  моря  и  ветров  и
первого прибоя; и это было таким мучительным  жжением  Ничего  под  какой-то
звездой, что оно вызывало почти что крик, разлом столь грозный, что он готов
был взорваться как вулкан первозданных времен и расколоть эту голую скалу.
   Тогда из глубины Времен, из глубины первого живущего под звездами,  начал
подниматься  Огонь,  и  это  было  как  катаклизм  без  взрыва,  всемогущий,
неудержимый, нестерпимый, как если бы первичная Жизнь  зажимала  бы  Смерть,
чтобы разорвать ее с предельной глубины, исторгнуть  ее  наружу  и  охватить
своим непереносимым Огнем этот никчемный  и  ошарашенный  каркас,  чтобы  он
готов был  вскрикнуть:  но  я  же  умру!  И  это  Смерть  умирала  под  этой
непереносимой  лавой,  лавой  плотной,  неумолимой,  которая  поднималась  и
поднималась из глубин чрева земли и раздирала, кромсала, давила и искореняла
старую смерть, которая всегда была почвой для всех живущих.
   Катаклизм молчаливого Огня.
   Нет, никогда больше не будет номера 53767.
   Это взорвался Черный Вагон.
   Это взорвался мир.
   Это началось невозможное "Нечто", которое взорвало все живущие  маленькие
смерти, все обманывающие и фальсифицирующие маленькие миры,  все  вопящие  и
торгующиеся химеры, все терзающие  бессмысленные  маленькие  страсти  -  всю
безумную старую зоологию - чтобы  заставить  их  быть  чем-то  действительно
настоящим, либо исчезнуть.
   Там, наверху, когда-то Великая Мать сказала: "Моя Боль хочет найти отклик
среди людей...  не  важно,  какими  средствами",  и  ее  Голос  нависал  как
спокойный шторм, который покрыл черный горизонт.
   Ибо ее Боль, являющаяся болью Земли - это не  быть  этой  Радостью,  этой
Любовью, этой Жизнью, которая проклевывается под нашей Скалой Лжи.
   Ее  Рана,   являющаяся   нашей   раной   -   это   не   быть   тем,   чем
мы-есть-на-самом-деле.





   11

   Неизведанная Жизнь


   - Э! поехали...
   Это было на одной пристани здесь или там, на Амазонке,  Ниле  и  Ганге...
Почем мне знать?
   "Я даже не знаю своего я", - сказал он себе.
   Это было  только  дуновение  лавы,  которая  поднималась  и  поднималась,
которая вибрировала как плотный прилив-отлив, и  была  эта  маленькая  живая
вещь, через которую это дуновение проходило, как вскрытое, как новорожденное
явление земли. Это было непостижимо. Это было как грозное чудо.
   Это было очень СВЯЩЕННО.
   И ничто в мире не сравнится  с  этим!  Ничто.  Кроме,  возможно,  первого
ветра, который дул через девственный лес, кроме птицы, которая  смотрела  на
эти ветки, эти листья, эти трепещущие побеги, и там, внутри: этот взгляд.  И
потом, это поет, потому что надо хорошо пропеть это Чудо.  Его  надо  хорошо
прокричать,  прореветь,  просвистеть,  пропорхать  с  запаха  на   запах   и
прожужжать, чтобы сказать, что есть в этом Чуде:  я-там  везде,  с  ветками,
листиками и молодыми побегами, и это дуновение чудесным образом  выходит  из
черного чрева. Хочется прокричать его везде, быть со всем, во всем,  как  ту
же самую песню из ничего, для всего, потому что это и есть чудо бытия.
   Этот молодой побег  не  был  еще  ни  Бигарно-Улиткой,  ни  лягушкой,  ни
чем-либо, что знает "самого-себя", о! это "я",  которое  внезапно  вышло  из
черного чрева, закрыло все двери мира и позабыло свою песню.  Это  было  как
грандиозное забвение, которое покрылось коркой, чтобы забыть свое  забвение,
чтобы ограничить эту необъятность, слишком для него широкую; оно должно было
изобрести свою грамматику, чтобы узнать свой мир и выучить свой язык; и  все
стало непосвященным, невежественным, и ничто не жило, кроме старания быть...
ничем. И "я" и  "ты"  сделалось  чем-то,  чем  нужно  завладеть,  что  нужно
подчинить или проглотить, ненавидеть  и  опасаться,  либо  сожительствовать,
чтобы увеличить войско в том или ином замке или церкви,  под  тем  или  иным
знаменем, на старом черном чреве, которое пропело  один-единственный  раз  и
как будто чудом взрастило новые зерна, как всегда в надежде,  как  всегда  в
ожидании и в вечном будущем, которое спало там, под  этим  старым  чревом...
неизведанном.
   Но они уже составили свою грамматику неизведанного.
   - Эй! Странник, из какой ты страны?
   - Проклятье...
   Бигарно почесал голову. Одним махом он снова стал бигарно в  человеческой
шляпе и с паспортом-разрешением.
   Но ничто больше не "разрешалось" - ничто не происходило. Либо происходило
ничто.
   Тогда Бигарно принялся ходить, потому что это единственная вещь,  которой
его хорошо обучили. И вдруг он вспомнил старый морской язык, который навеял:
это надо пре-о-до-леть.



   И эта движущаяся лава, поднимавшаяся из-под подошв его ног, с каждым днем
все  более  плотная,  более  настоятельная,  заполняла  его  голени,  бедра,
туловище и принималась биться-колотиться по чердаку мыслящего бигарно, еще и
еще раз, как потрясающий шлюз в чреве этой земли, как потрясающее  дуновение
с другой  стороны  миров;  и  иногда  наш  старый  "добрый  малый",  все  же
ракообразный,  однако  распотрошенный  и  ничтожный  чувствовал,   как   его
охватывает  паника...  что  это?  Что  происходит?  Неизведанное?  Но   даже
первозданный девственный лес, под  какой-то  там  звездой,  давал  известный
выход из черного чрева: первая выжившая птица поет свое Чудо; а он, Бигарно,
что пел он? Он вовсе не пел, он был даже  ошарашен,  как  при  землетрясении
земли, но с неким упоением, потому что его киль рулил в неизведанном море, к
совсем не открытой земле -  все  наше  прошлое  "неизведанное"  проживалось,
прощупывалось, вдыхалось-выдыхалось тысячи раз под нашей кожей, скапливалось
миллионы раз в наших пещерах; Амазония, он знал ее  сердцем.  Но  Это?...  И
Бигарно с изумлением посмотрел на свои стопы, как Жан-Идиот, на свои  стопы,
так нагруженные "нечто", что вело в Неизведанное.  Нет,  это  не  было,  или
больше не было, как старое дерево, которое всасывало сок из  старой  Ночи  -
это была ночь до этой Ночи, это был новый Сок, который разрывал  само  Чрево
старой Ночи и все эти известные деревья,  которые  приносили  плоды  смерти,
чтобы жить еще, все эти классифицированные  виды,  которые  приносили  детей
смерти, которые надеялись жить еще, но которые тоже становились покойниками.
Нет, это было другое - Другое. Это не была больше эта "жизнь"! там внутри не
было смерти! Или же это было чрево Смерти, открывшееся чему-то иному. И  это
было очень СВЯЩЕННО, это было непостижимо, это было другое рождение,  но  не
рождение матерью, доброй матерью  Луизой  там,  на  старой  пристани  -  это
рождение не было бретонским или морским; все известные  пристани  мира  были
сметены одной настоятельной бурей, которая внезапно дунула  из  неизвестного
чрева, которое, все же, было Чревом Земли, но какой Земли? Нет, это не  была
географическая земля или грамматическая земля старой грамматики Смерти,  или
литургическая земля старых священников Смерти... это было... страшное Чудо.
   И вдруг Бигарно сказал "Спасибо" Черному Вагону, "Спасибо" -  всем  своим
страданиям, свои несметным грехам, "Спасибо" -  всем  своим  ничтожествам...
потому что он так  бы  и  оставался  в  этом  Ничто-и-никогда,  если  бы  не
преодолел этот старый катаклизм.
   И он сказал "Спасибо" Смерти,  потому  что  без  нее  он  бы  никогда  не
вскричал, чтобы наконец-то зажить, чтобы разбить  старый  панцирь  мыслящего
ракообразного  и  избавиться  от  него,  такого  старого  и  ничтожного,  но
кажущегося людям наполненным и увековеченного ими на их старой галере.
   Сейчас же, ему надо было пре-о-до-леть другой Катаклизм...  неизведанный,
это страшное Чудо наизнанку, которое еще не нашло ни своей песни, ни  своего
языка, ни своих средств к жизни.





   12

   И Галера плывет


   Он  следовал  берегом,  линией  скал,  белым  песком,  где   приземлилась
смеющаяся чайка, а  мудрый  баклан,  весь  черный,  уселся  на  волнорезе  -
невозможно было себя обмануть: это был все тот же берег, вся та же  сторона;
а он шел тяжелой и  причудливой  походкой,  немного  раскачиваясь,  как  под
дуновением какого-то Посейдона; и он выпрашивал свою чашечку  риса  или  бог
весть что, здесь или там, потому что ему еще надо  было  чем-то  питать  это
блуждающее нечто; но питало не это, а это было как старая струя  за  кормой,
тянущаяся за судном. И там внутри  вибрировал  странный  пассат,  он  всегда
поднимался из глубин Неизве