аны из чего-то другого, а не
из этой  гримасничающей  дезоксирибонуклеиновой кислоты, которой похваляются
наши Знахари. И даже конвульсии нашей старости, может быть, придуманы только
для того, чтобы заставить нас приблизиться к Тайне.

x x x

     Иногда случаются  странные  совпадения в истории, как  и в расположении
планет,  которые  позволяют  нам  предвидеть  переломные моменты  в  будущем
человечества, а также его тупики.
     Когда родился Сократ, Будда несколькими годами раньше ушел в Нирвану, а
Эсхил  еще  только готовился написать  Прометея.  Три  великих  человеческих
рождения, чьи последние дни сокрыты покровом  тайны и неизвестности. Почти в
одно и то же время.
     Можно сказать, что одновременно с  Нирваной  Будды в Азии тоже наступил
перелом, который нельзя назвать  "фатальным", как  перелом на Западе, потому
что  он  был  мягким,  благоприятным  и  утешительным,  предписывающим  этим
"безумцам",  как говорил Будда, обрести свой рассудок и свою  реальность. Но
эта  "реальность"  толкала  Азию   в  безвыходный  тупик,  наименее  земной,
отсылающий нас в  небытие,  из  которого  мы никогда  уже не должны  были бы
выбраться, кроме  как посредством  некоего отклонения от  нормы,  о  котором
нельзя сказать  —  от Бога оно или от  Дьявола, или нашего собственного
изготовления.
     Но очень скоро наша материалистическая наука уравняет все это, сравняет
Восток и Запад в одном и том же утилитарном  болоте, которое  покроет отныне
все континенты.
     Конечно,   можно   еще  предаваться  приятным   камерным  медитациям  и
индивидуальным "освобождениям", ничто ведь не мешает нам, и это так освежает
посреди нашего беспорядочного мира. Но Земля так и остается прикованной, как
Прометей  на Кавказе, и  давление мутного  болота  нескоро  позволит  нашему
сознанию встать  на ноги. Потому что не стоит больше обманывать себя: остров
Красоты никогда не  оживет в окружающем Варварстве, не  будет ни  Тибета, ни
Афин.
     И мы  это  заслужили, не так ли. На сегодняшний день нас уже более пяти
миллиардов. Это немного пугает.

x x x

     Остается Прометей.
     Но этот зародыш еще пребывает в состоянии мифа или поэзии, этот сияющий
знак  на  запутанных  и  полностью  интеллектуализированных  следах,  а   мы
нуждаемся  в  конкретном  пути, в  конкретной  тайне, в эволюционном законе,
который  заставит  нас  сделать   шаг  из  нового  ледникового  периода  или
Апокалипсиса, не меняющих ничего, потому что надо будет все начинать сначала
до  тех  пор, пока  мы не подойдем к  тайне наших  клеток. Нет ничего  более
неумолимого, чем клетка — это само упорство, и миллиарды лет не в счет.
     Но  почему  сегодня?  Потому,  конечно, что мы  уже  стучались  во  все
обманные двери, какие только были.
     Огонь...
     Прометей  хотел принести  божественный Огонь  людям, но где искать его,
когда все тайны Индии отсылают нас к Трансцендентному?
     Вот и все.
     Задолго  до греков, намного раньше Будды и Упанишад и, может  быть, еще
до  первой  египетской династии,  примерно за три или за  пять тысяч лет  до
нашего юного Христа на вершинах Гималаев  жили  странные песнопевцы, которых
называли ришами; они оставили свои гимны и свою тайну, столь же недоступные,
как тайны  подземелий и фресок Фив, поскольку их передавали от  отца к сыну,
от  учителя  к  ученику,   сохраняя  тончайшие  интонации,  как  и  положено
обращаться  со всеми священными формулами. От этих гимнов, названных Ведами,
нам осталась некая Риг-Веда, посвященная  божественному  Огню  —  Агни,
расшифрованная Шри Ауробиндо, как были  расшифрованы иероглифы  Шампольоном,
но  расшифрованная  не с  помощью  "розеттского  камня",  ни  даже с помощью
высшего  сознания,  расшифрованная  и  вновь обретенная  посредством  опыта,
произведенного Шри Ауробиндо  в своем собственном теле и в своих собственных
клетках. Именно  в  этом. Именно в этом —  истина! Клетки  знают. Можно
думать все, что  угодно, но  у тела есть собственный способ, как узнать свою
мать.

     О Огонь, ты сын неба
     через тело Земли...
     О Огонь, ты сын вод, сын лесов,
     даже в камне и там ты присутствуешь ради
     человека.*

     В этом есть тайна.
     Вот она:

     Наши отцы своим криком разрушат неприступные
     крепости;
     своим криком они разобьют вдребезги горную скалу,
     они сделают
     в нас проход...
     и придут к Свету и солнечному миру,**
     и откроют Свет и солнечный мир.***

     Эта  "скала", эти  "неприступные крепости" — все  это, может быть,
есть  наша "стена"  смерти, невидимая Бастилия, против которой Земля подняла
мятеж.
     Следующий шаг вида.

     Примечания:
     * Риг-Веда, III, 25.1 и I, 70.2
     ** Риг-Веда.
     *** Риг-Веда, I, 71.



3

СФИНКС

     Иногда надо  суметь стать проще  и, оставив литературное множественное,
сказать "я", как бы мимоходом: "Который час  или куда ты идешь? И что движет
тобою, человек?"
     Так говорил Сократ:  "Остановись, мой друг, побеседуем немного.  Не  об
истине, которая поблекла,  не  о  скрытой  природе  мира, но  о том, что  ты
собирался делать, когда  я тебя встретил. Ты думаешь, что  ты хочешь сделать
справедливо,  красиво  или хорошо  потому только,  что  ты  собираешься  это
сделать.  Но объясни мне тогда, что такое  справедливость, красота, добро".*
Справедливость — красота — добро... Черт возьми! Где  прячутся все
эти птицы?
     Я  иду... я  много  прошел. Я  даже промчался галопом  через  несколько
континентов. Но что заставляло меня идти? Что приводило в движение мои ноги,
и  почему я  выбирал тот или  иной  курс из  стольких  всяких курсов, словно
ясновидящий  безумец? Ни разу  во  мне  не шевельнулась  мысль,  ни  разу не
возникла абстракция: я моряк,  бретонец, я люблю морской простор, чаек, хотя
и родился в Париже на улице Джордано Бруно (тоже довольно упрямый еретик, за
что  и  был  сожжен  заживо).  Все  начиналось  хорошо.  Однако  на  дорогах
Афганистана я вспоминал Мальро: "Пусть других поразит сдача на волю судьбы и
мучительная  предопределенность  неведомого".  Неведомое  —  это  очень
по-бретонски  (один  из  моих  предков  был  юнгой  на  первых  парусниках),
неизвестность,  приключения,  тем  более  что  "обыденное" вызывало  во  мне
тошноту.

     Примечание: * Цитата по Всемирной Энциклопедии, 15.91.

     Но почему так? Что заставило меня тронуться в путь? Моряки говорят, что
они "отдают швартовы". В конце пути находишь то же, что было в начале —
и это, может быть, вопрос,  который задают все.  Молчаливый вопрос  ребенка,
глядящего на бегущие волны и на  то,  как легкий ветер гонит их  в  открытое
море. "И что же все это значит?"
     Тогда этот вопрос обрушился на меня, как землетрясение. Это случилось 5
мая 1945 года. Мне был  двадцать один год с небольшим; я выходил из  барака,
полного вшей, и уже переболел тифом, подхваченным в последние дни пребывания
в концентрационном лагере. Меня спасли, не знаю почему.

     Было отчего сомневаться во всем.
     Я был зияющей бездной.
     Восемнадцать месяцев пребывания в человеческом кошмаре.
     Нет: не "наци", не "немцы", не "чужие", а опустошение Человека.
     Без малейших колебаний я бросился в  самое сердце  дикого  мира, как те
рыжие обезьяны, что  лают в  гвианской ночи. Может  быть, они лают,  пытаясь
обрести смысл своего существования? Я очень постарался, чтобы найти свой.

x x x

     Существует, тем не менее, высшая Милость.
     Может  быть,  некоторые  из   криков  вынуждают  божественную   Милость
снизойти?
     Ровно  через  семь месяцев  после  того, как я вышел из нечеловеческого
мира  и вновь окунулся в море, которое мне  ничего не говорило, кроме  того,
что оно любит меня, и я люблю его, наконец-то у меня было что-то, что  можно
было любить, я оказался на  борту старого военного самолета —  никакого
другого транспорта не  было в послевоенном хаосе — на пути в Каир. Либо
индийцы,  либо  бретонский  кузен, кто-то  из  них  должен  был  стать  моим
учителем.
     А потом Гиза, Сфинкс.
     Я был потрясен.
     Я  был  совсем один,  орды туристов  еще  не нахлынули на  мир, подобно
Чингисхану.
     Мне было  двадцать два года. Я был мертвецом, стоящим на двух ногах. От
меня остались только  мои глаза,  которые  смотрели  и смотрели на песок, на
Сфинкса,  как прежде на море, я был  словно  ребенок,  потерявший память, со
своей черной  дырой. Не было  никого, была эта бездна, была тоска — это
единственное "что-то", что  было.  И потом "нечто", которое смотрело на меня
из глубины вечности, как море, умеющее видеть.
     Я был маленьким. Чем я был?
     Я не  был даже  "человеком":  из  меня  вырвали  мое человеческое. Если
размышлять над чем-то, что является НИЧЕМ,  бездной, криком —  это все.
Огонь — да. Это бездна, которая  жжет  жестоко. Быть — значит быть
огнем, который жжет. Это — до  людей, до эпох. Первый крик, раздавшийся
над горными вершинами Земли, был огнем.  Это мое  огненное  существо  стояло
перед Сфинксом.
     И потом было что-то, что походило на бунт или на обманутую любовь, но я
был обманут "человеком".

x x x

     Был  ли  ответ?  Ответ  на что?  Я  не  занимался  поисками  мысли  или
философии, я искал биение сердца.
     Я приземлился в Северном Египте один, совсем один! Весь Северный Египет
принадлежал мне! Абидос, Фивы, Лускур, Долина  Королей, и Наг-Хаммади, где я
прожил полтора месяца на берегу Нила.
     Я прожил  полтора месяца  в состоянии непередаваемого ощущения — я
словно впитывал  в себя целый мир. Там  была пустота, были  пески, развалины
—  все  это  было  готово  рухнуть,  как  колонны   Луксура,  разбитые,
массивные, потрескавшиеся на  солнце, но устойчивые и реальные,  как если бы
они все еще несли на своих плечах бога Ра. Это было живым! Это было там.
     Внезапно Запад предстал передо мной пустой позолоченной скорлупой, даже
греческие колонны казались мне слишком женственными рядом с этими гигантами.
Неожиданно  западный  мир   со  своими  церквями,  соборами,   академиями  и
Сорбоннами показался мне чем-то искусственным, надуманным,  довольно изящным
и ловко скроенным, чистеньким и таким хрупким, словно подвешенным в пустоте.
     Там ты словно прогуливаешься по бульвару в  никуда. Здесь ты чувствуешь
себя  проглоченным,  подавленным,  пораженным  миром,  который  не  является
вопросом с  заранее готовыми ответами,  но который представляет из  себя сам
вопрос,  старый, прочувствованный,  живой, расстилающийся  под солнцем и уже
готовый быть погребенным в пески, чтобы возрождаться вновь и вновь, как если
бы  вопрос,  повторенный тысячу  и тысячу раз,  вобрал в себя  могущество  и
скрытый огонь, являющийся самим Ответом.
     Интеллект  — ни  что иное, как  способность проглотить "это";  все
остальное  —  забавные  анекдоты, состряпанные так,  чтобы  с легкостью
циркулировать  по мозговым  извилинам.  Внезапно  я  наткнулся  на  "ничто",
которое оказалось великолепным нечто, без  слов. И всегда это нечто зажигало
огонь в моем сердце, огонь, который был всем.
     А  потом Фивы,  подземелья: все говорило  со  мной,  как ни  одна книга
Запада.  Это  было  очень  забавно:  все  было  непонятно  и,  вместе с тем,
исполнено смысла. Витал ли я в облаках? Нет, черт возьми! Ведь было гестапо,
бросившее  меня в  пропасть тотального непонимания.  Этот  Ужас,  он повсюду
втихомолку следовал  за мной, как если бы весь Запад был повинен в этом. Вся
его культура, интеллект, машины были ветром, который втягивала в себя черная
дыра.
     Достаточно  было одного дуновения, как все рушилось, оставались  только
колоны Луксура.  Я  смотрел  на  сумеречные  фрески,  на  иероглифы,  полные
неосознанного смысла, как  вдруг передо  мной  предстала  великая  Змея Фив;
людишки, стоящие  цепочкой  друг  за  другом  с  венцом великой  Змеи вокруг
головы, они шли и шли сквозь века, жизни  и падшие династии. Куда  они  шли,
зачем, влекомые единым Роком?

x x x

     В течение полутора месяцев мое оцепенение не проходило,  и я устремился
в другое рождение,  не знаю зачем,  ведь  я уже не был тем,  кто  родился на
улице  Джордано Бруно. Но,  без всяких сомнений, я был тем, кто умер в одном
из  подвалов гестапо. Я застегнул свой ранец и сел на ночной поезд, идущий в
Каир. Было 21 февраля 1946 года. Случайность ли это?  День рождения кого-то,
кого я  еще не  знал,  и  кто должен был  перевернуть  всю мою жизнь: Матери
— там в Индии.  Я молча грезил, в то время как за  окнами  расстилались
поля сахарного  тростника, а в  водах Нила  мерцало отражение  луны.  Я  был
пылающим черным взглядом, пытающимся проникнуть в Тайну; надо было найти или
выпрыгнуть — это ясно. Невозможно жить с  этим отвратительным ощущением
под ложечкой.  Все  человеческое  во  мне  умерло. К  тому же могущественные
призраки пустыни пытались поселиться в моих внутренних подвалах.
     Тем  не  менее, однажды вечером  возле  Абидоса  я  увидел эти чудесные
статуи   моих  предков   с   лицами,   варварски   изуродованными   каким-то
мусульманским  фанатиком (Храни  меня  Господь)  прошедших  времен.  О,  эти
"прошедшие  времена"  — прошли  ли они навсегда?  Под великим Змеем Фив
остается  разверстая  пасть. Что  было таким мятежным  на дне  человеческого
существования? Я смотрел, я оттачивал мой черный взгляд... Прежде всего, был
Спартак со своим отрядом восставших рабов:  они считали, что восстали против
римлян, но...  Потом Глабер, потом подлый  Красс, приказавший распять  шесть
тысяч рабов Спартака вдоль дороги из Капуи в Рим.
     Красс — это было до Христа. Гитлер — это было после Христа. В
чем разница? И кто будет следующим Гитлером?
     Сорок лет спустя, мы знаем, что Гитлер расплодился повсюду и что именно
он выиграл войну.
     Нет,  не руины Запада я разглядывал, сидя в моем  каирском  поезде,  но
что-то гораздо более глубокое,  в чем был  Секрет жизни или  смерти, который
надо  было вырвать, чтобы  не пасть подобно Спартаку  в тысячном бесполезном
восстании.

x x x

     В  последний  раз пришел  взглянуть на  Сфинкса. Я  должен  был сесть в
Порт-Саиде на английский корабль, отправляющийся в  Бомбей. Честно говоря, я
плевал на все, я был как бы самоубийцей, взявшим отсрочку.
     Он  стоял  на  своем  месте, этот Сфинкс, приводящий в  оцепенение, как
некий Титан, выкорчевавший вопрос из Земли, чтобы молча погрузить его в вас.
А кругом — пески.
     Который час, о прохожий? Куда идешь ты?



4

РЕВОЛЮЦИОНЕР

     Что движет тобою, о человек, и кто ведет нас в неведомые глубины внутри
нашего  существа  и заставляет блуждать то здесь, то там, чтобы в конце пути
увидеть,  как забрезжит чудо?  Словно  это чудо, говоря словами  Мальро, уже
было "предсказано"  прежде.  И каким путем прошли  мы прежде, в прошлый раз,
чтобы вновь пересечь этот след, где все кажется узнаваемым, взаимосвязанным,
возобновленным? Наконец мы здесь, мы дошли, и это начинается после  стольких
ложных шагов и стольких ошибок.
     Меня никогда не перестанет  та ослепительная траектория,  которая, едва
выйдя из "человеческих" развалин, привела  меня сначала к  подножию Сфинкса,
древней занесенной  песком  Тайне,  а  потом  к  сияющему  чуду  —  Шри
Ауробиндо. Через  десять месяцев  после  той  тифозной агонии, когда жить не
хотелось и не стоило, я очутился перед самой Судьбой, жизнью и смертью.
     Был день 24 апреля 1946 года. Мне было двадцать два с половиной года.
     Когда я  пришел в "правительство Пондишери", я еще ничего не знал о Шри
Ауробиндо, я знал только, что он "революционер", что он был посажен в тюрьму
англичанами и, что его едва не повесили.
     Это сразу же внушило мне симпатию к нему.
     Говорили также, что он "мудрец".
     Но я был полным тупицей  в том, что касается "азиатских мудростей". Мне
были ближе Васко  де Гама, Кристофор Колумб и бретонские пираты, берущие  на
абордаж испанские  галионы.  И, по  правде  сказать,  я предпочитал Спартака
Будде.
     24 апреля все опрокинулось в новое неоткрытое море.
     Стояла адская  жара,  было  два  с половиной  часа пополудни.  Павитра,
выпускник французского политехнического института (Бог  мой), поджидал  меня
возле ступеней Ашрама. Это был человек необыкновенно сердечный  и простой, с
каким-то улыбчивым светом в глазах. Он заставил меня  вскарабкаться по узкой
лестнице,  где  теснилась  вереница  послушников,  потом  —  лестничная
площадка, и вот  —  эта  комната, заполненная молчанием,  можно было бы
сказать —  прочным  молчанием,  обитая белым полотном. В глубине сидели
два существа.
     Двигаясь  автоматически, я  приблизился.  Я  сложил руки  на  индийский
манер,  как  меня  тому  научили.  Там  был  Он  —  почти  придавленный
неподвижным могуществом. Его лицо излучало голубое сияние  (я думаю, что это
были неоны). Он взглянул на меня. Взгляд  был  широким, шире, чем все  пески
Египта, нежнее,  чем воды всех морей. И  все перевернулось в... я  не знаю в
чем. Всего за три секунды.
     Потом  Мать, сидящая справа от него, которая так широко улыбнулась мне,
повернув немного шею и подбородок, словно хотела сказать: "Ааа!.." Я стоял в
полном оцепенении. Три секунды.
     Я вернулся в  мою  комнату в "Правительственном  дворце",  сел на  свое
гигантское  ложе,  которое  стояло здесь,  может  быть,  со времен Индийской
Кампании, и остался так сидеть,  ничего не понимая, не больше,  чем в Долине
Королей или в  Фивах.  Это  был другой мир. Он  вибрировал, уходя далеко  за
горизонты... а потом ничего больше... ничего больше  не знаешь. Я  знал, что
это  — "то,  что  дается навсегда". Три секунды и навсегда. Существо...
единственное, какого я нигде больше не встречу. Существо.
     Потом  я  почувствовал как бы  палец, который  погружался  в мой  череп
сквозь макушку. Это было очень странно.  Физическое  ощущение. К тому же это
было неподвижно, могущественно и лишено смысла. Не было ничего, что имело бы
смысл!
     Но, тем не  менее, никогда еще я не чувствовал себя таким живым, как  в
тот день.

x x x

     Мы слишком бедны словами, чтобы суметь высказать то, что лежит у нас на
сердце.
     Мы всегда  бываем вынуждены пользоваться чем-то  вроде цирковых трюков,
сочиняя всевозможные обороты. Когда же,  наконец,  мы сможем переложить свои
слова на музыку?
     Я  был  в   таком   смятении,  непостижимом  смятении,  что  немедленно
набросился  на  все,  что мог прочесть  у  Шри  Ауробиндо  на  своем  плохом
английском: научные  труды, письма, статьи, несколько переписанных лекций...
И вдруг, я наткнулся на обрывок фразы из четырех слов:

     "ЧЕЛОВЕК — ПЕРЕХОДНОЕ СУЩЕСТВО".

     Эти слова совершили что-то вроде переворота в моей голове, моем сердце,
моей  жизни.  В  самом деле,  я  мог бы  никогда  не  знать о том, что Земля
круглая, что она вращается вокруг Солнца, не знать ни о ньютоновском яблоке,
ни  обо  всем этом  "священном" научном  хламе  —  и это  ничего бы  по
существу не изменило в моей жизни. Я мог бы только плавать на более красивых
парусниках  по  менее   достоверным  морям.  Но  то,  что  человек  является
переходным существом, это была потрясающая новость.
     Можно плавать, имея компасные карты и астролябию, или просто держа  нос
по  ветру, но можно ли  плавать,  неся  смерть в своем сердце?  Человеческое
сердце полно смерти. И оно сеет ее повсюду.
     Безусловно, я читал Ламарка (по крайней мере, то, что написано о нем  в
старых  философских  трактатах,  и  это  меня  вдохновило), но я  никогда  и
вообразить бы не смог, что  наш победоносный  вид был только  звеном, чем-то
вроде "высшего" бабуина и что мы должны перейти во что-то другое.
     "Другое" — мое сердце кричало, пытаясь отыскать его, не в небесах,
не в  библиях того  или иного жанра, а в теле —  в смертном, пору