вы  платили  ему  скопом
пятьдесят долларов, а вам железная дорога платила по шестьдесят за голову.
Ведь правильно? - Он молча глядел на нее. -  А  в  последний  раз  вы  ему
ничего не заплатили. Заместо этого я и взяла мула. А вам уплатила разницу,
десять долларов.
   - Да, - сказал он тихо, торопливо,  ошеломленный  до  глубины  души;  а
потом крикнул: - Нет, погодите! Тут-то вы и попались.  У  нас  с  ним  был
уговор, что я ему ничего не должен до тех пор, покуда мулы не...
   - По-моему, вам лучше бы помолчать, - сказала миссис Хейт.
   - Покуда дело не сделано. А на этот раз, когда  дело  было  сделано,  я
никому не остался должен, потому что тот человек, которому  я  остался  бы
должен, уже был не человек! - воскликнул он с торжеством. - Понятно вам? -
Миссис Хейт сидела на ящике неподвижно, глядя себе под ноги, и,  казалось,
была погружена в раздумье. - Так что забирайте назад свои десять  долларов
да скажите, где мой мул, и мы  останемся  добрыми  друзьями,  какими  были
всегда. Разрази меня бог, я всех больше жалею об этом пожаре...
   - Разрази меня бог! - подхватила старая Хет. - Вот  это  был  костерок,
правда?
   - ...но ведь после того, как вы получили кучу денег с железной  дороги,
у вас только  случая  не  было,  чтоб  новый  дом  отгрохать,  куда  лучше
прежнего. Так вот. Берите. - Он сунул ей деньги. - Где мой мул?
   Миссис Хейт пошевельнулась не сразу.
   - Вам угодно вернуть мне деньги? - спросила она.
   - Само собой. Мы ведь всегда были друзьями. И теперь  давайте  покончим
дело миром, как в прежние времена. Я не злопамятен, и вы тоже не попомните
на мне зла. Где вы спрятали мула?
   - В овраге за домом мистера Спилмера, - сказала она.
   - Так. Ясно. Хорошее, укромное местечко, ежели принять  в  соображение,
что хлева у вас нет. Только лучше б вы оставили  его  у  меня  на  выпасе,
тогда мы оба избавились бы  от  зряшных  хлопот.  Но,  говорю  вам,  я  не
злопамятен. А теперь позвольте пожелать вам спокойной  ночи.  Я  вижу,  вы
неплохо  тут  устроились.  По-моему,  вам  вообще  незачем  строить   дом,
сэкономите кучу денег.
   - Может, вы и правы, - сказала миссис Хейт.
   Но он уже ушел.
   - Зачем вы увели мула в этакую даль? - спросила старая Хет.
   - По-моему, он теперь совсем далеко, - ответила миссис Хейт.
   -  Совсем  далеко?  -  Но  миссис  Хейт  молча  подошла  и  глянула  на
сковородку, а старая Хет сказала: - Вы чего-то сказали  про  свинину,  или
это я сказала, а не вы?
   Они ужинали в редких еще сумерках, и тут вернулся Сноупс.  Он  тихонько
подошел к ним и стоял, грея руки у костра, как будто на дворе был  невесть
какой холод.
   - Пожалуй, я все же возьму эту десятку, - сказал он.
   - Какую такую десятку? - спросила миссис Хейт.
   Он задумчиво смотрел в огонь. Миссис Хейт и старая Хет тихонько жевали,
и только старая Хет взглянула на Сноупса.
   - Вы, стало быть, не отдадите ее? - спросил он.
   - Но ведь вы же сами предложили покончить миром, - сказала миссис Хейт.
   - Видит бог, это вы предложили, деваться некуда, -  подтвердила  старая
Хет.
   А Сноупс все смотрел в огонь; потом  он  заговорил  в  каком-то  тихом,
недоверчивом удивлении:
   - Я столько лет мучаюсь, рискую, лезу из кожи вон и Получаю за мула  по
шестьдесят долларов. А вы разом, безо всяких хлопот и риска, даже не зная,
что вы их получите, загребли восемь с половиной тысяч. И я  нисколько  вам
не завидовал, никто не посмеет утверждать, что я завидовал, хотя несколько
странно, что вы загребли все денежки, хотя не вы его наняли,  вы  даже  не
знали, где он и чего делает за эти  деньги,  вам  всего-навсего  случилось
быть за ним замужем. А теперь,  после  того  как  я  столько  лет  вам  не
завидовал, вы отняли у меня лучшего мула и отказываетесь даже уплатить  за
него несчастные десять долларов. Это не по справедливости.
   - Вы получили своего мула обратно  и  все-таки  недовольны,  -  сказала
старая Хет. - Чего ж вы хотите?
   Сноупс поглядел на миссис Хейт.
   - В последний раз спрашиваю, - сказал он, - отдадите вы мне мою десятку
или нет?
   - Какую еще десятку? - спросила миссис Хейт.
   Тогда Сноупс повернулся и пошел  прочь.  При  этом  он  споткнулся  обо
что-то - это была бумажная сумка старой Хет, - но не упал и побрел дальше.
Они видели его тень словно в раме меж двумя закопченными трубами  на  фоне
догорающего заката; видели, как он воздел к небу стиснутые кулаки,  словно
какой-нибудь древний галл в неистовстве и  бессильном  отчаянье.  А  потом
исчез. Старая Хет поглядела на миссис Хейт долгим взглядом.
   - Голубушка, - сказала она. - Что вы сделали с  этим  мулом?  -  Миссис
Хейт склонилась над огнем.  У  нее  на  тарелке  лежал  кусочек  черствого
печенья. Она взяла сковородку и полила печенье жиром, на котором  жарилась
свинина.
   - Я его пристрелила, - сказала она.
   - Что-что? - переспросила старая Хет. Миссис Хейт  положила  печенье  в
рот. - Так,  -  сказала  старая  Хет  весело,  -  мул  спалил  дом,  а  вы
пристрелили мула. По-моему, это и есть справедливость. - На  дворе  быстро
темнело, а ей еще надо было пройти три мили до  богадельни.  Но  январская
ночь длинна, а богадельня  никуда  не  денется.  Старая  Хет  вздохнула  с
облегчением, мирно и радостно. - Ох, друзья мои, - сказала  она.  -  Ну  и
денек у нас нынче выдался!



   Уильям Фолкнер.
   Красные листья

   -----------------------------------------------------------------------
   W.Faulkner. Red Leaves (1930). Пер. - О.Холмская.
   В кн. "Рассказы. Медведь. Осквернитель праха". М., "Правда", 1986.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 14 November 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   1

   Оба индейца прошли через плантацию на  тот  ее  край,  где  жили  рабы,
принадлежавшие племени. Здесь стояли два ряда сложенных  из  необожженного
кирпича лачуг; все они  были  аккуратно  выбелены  известкой.  Между  ними
протянулась  узкая  улочка,  испещренная  следами  босых  ног.   Несколько
самодельных игрушек немо лежало в пыли. Нигде не было и признака жизни.
   - Я знаю, что мы тут найдем, - сказал один индеец.
   - Чего мы не найдем, - ответил другой.
   Время уже перевалило за полдень, но на улочке не видно  было  ни  души;
везде было тихо и пусто; из щелястых,  обмазанных  глиной  труб  нигде  не
поднимался дымок.
   - Да. То же самое было, когда умер отец того, кто теперь вождь.
   - Ты хочешь сказать, того, кто был вождем.
   - Да.
   Одного из индейцев звали Три Корзины.  Ему  было  лет  шестьдесят.  Оба
индейца сложением напоминали зажиточных бюргеров - плотные, приземистые, с
брюшком; у обоих были большие головы и большие широкие землисто-коричневые
лица  с  печатью  какого-то  мутного  спокойствия,  как  на  тех  каменных
изваяниях, которые иной раз видишь вдруг выступающими из тумана на  гребне
полуразрушенной стены где-нибудь в Сиаме или на Суматре. Солнце сделало их
такими - палящее солнце и резкая тень. Волосы  у  обоих  были  как  осока,
уцелевшая после пала. У Трех Корзин в мочке уха была подвешена  отделанная
эмалью табакерка.
   - Я давно говорю, что все это неправильно. Раньше  не  было  рабов.  Не
было у нас негров. И можно было делать, что хочешь. У  всех  было  сколько
угодно времени. А теперь все время уходит на то, чтобы придумывать для них
работу. Они не могут без работы.
   - Они как лошади и собаки.
   - У них нет ни капли разума. Непременно  подавай  им  работу.  Они  еще
хуже, чем белые.
   - Когда Старый Вождь был жив, не приходилось искать для них работу.
   - Верно. Мне не нравится рабство. Это неправильно. В старину люди  жили
правильно. А теперь нет.
   - Ты же не помнишь, как жили в старину.
   - Я слышал от тех, кто помнит. И сам  старался  так  жить.  Человек  не
создан для работы.
   - Это верно. Посмотри, какое у них от этого тело.
   - Да. Черное. И горькое на вкус.
   - Ты разве ел?
   - Один раз ел. Я тогда был молод  и  вкус  у  меня  был  неприхотливый.
Теперь бы ни за что не стал.
   - Да. Теперь их не едят. Невыгодно.
   - Невкусное у них мясо. Горькое. Мне не нравится.
   - Да и невыгодно их есть, когда белые дают за них лошадей.
   Они вошли в улочку. Жалкие немые игрушки - фетиши из дерева,  тряпок  и
перьев - валялись в пыли у побуревших порогов среди обглоданных  костей  и
осколков сделанных из тыквы мисок. Ни шороха в лачугах, ни единого лица  в
дверях. Так было со вчерашнего дня, с тех самых пор, как умер Иссетиббеха.
Но индейцы уже и сами знали, что тут найдут.
   Они подошли к лачуге побольше размером, стоявшей  в  середине  поселка.
Здесь в определенные дни  лунного  месяца  собирались  негры  и  совершали
первую часть обрядов, а с наступлением темноты  переходили  на  реку,  где
держали свои большие барабаны. В  этой  комнате  хранились  разные  мелкие
принадлежности; магические украшения и записи обрядов - деревянные дощечки
с нарисованными красной глиной символическими знаками. В середине  комнаты
под отверстием в крыше был очаг с остатками золы  и  подвешенный  над  ним
железный котел. Ставни на окнах были закрыты,  и  в  первую  минуту  после
яростного солнечного света индейцы ничего  не  могли  различить  -  только
какое-то движение и тень, где поблескивали белки глаз: казалось, в комнате
полным-полно негров. Оба индейца остановились на пороге.
   - Ну вот, - сказал Три Корзины. - Я же говорю, что это неправильно.
   - Не нравится мне здесь, - сказал другой.
   - Запах, да? Это оттого, что они боятся. Они пахнут не так, как мы.
   - Уйдем отсюда.
   - Ты тоже боишься. Я это чую по запаху.
   - Может быть, мы это Иссетиббеху чуем.
   - Да. Он знает. Он знает, что мы тут найдем. Он, еще когда умирал,  так
уже знал, что мы сегодня тут найдем. - Из комнаты навстречу  индейцам  шел
острый запах, в густой тени поблескивали глаза негров. - Вы  меня  знаете.
Люди прозвали меня Три Корзины. Тот, кого мы  ищем,  убежал.  -  Негры  не
отвечали. В знойном неподвижном  воздухе  запах  от  негров,  от  их  тел,
казалось, шел волнами, то усиливаясь, то ослабевая. Казалось, они все, как
одно существо, думают  о  чем-то  чуждом  и  непостижимом.  Они  были  как
притаившийся в темноте осьминог, как разрытые корни огромного дерева.  Как
будто только что  подняли  пласт  земли  и  под  ним  обнаружился  большой
перепутанный вонючий клубок скрытой  от  света  и  внезапно  потревоженной
жизни.
   - Ну же, - сказал Три Корзины. - Вы знаете, зачем мы пришли. Тот,  кого
мы ищем, убежал?
   - Они что-то думают, - сказал другой индеец. - Уйдем отсюда.
   - Они что-то знают, - проговорил Три Корзины.
   - Ты думаешь, они его прячут?
   - Нет. Он убежал. Он убежал еще вчера вечером. То же самое было,  когда
умер дед того, кто сейчас вождь. Мы его три дня ловили. Три  дня  Дуум  не
мог уйти в землю, он говорил: "Я вижу моего коня и мою  собаку.  Но  я  не
вижу моего раба. Что вы с ним сделали, почему не даете мне  успокоиться  в
могиле?"
   - Они не хотят умирать.
   - Да. Цепляются за жизнь. Всегда с ними хлопоты. Это люди без  чести  и
без достоинства. Всегда с ними хлопоты.
   - Не нравится мне здесь.
   - Мне тоже не нравится. Но что поделаешь. Это  дикари.  Нельзя  от  них
ждать, чтобы они уважали обычай. Вот почему я и  говорю,  что  теперь  все
неправильно.
   - Да. Они цепляются за жизнь. Они даже готовы лучше потеть  на  солнце,
чем уйти в землю вместе с вождем. Но того, кто нам нужен, здесь нет.
   Негры ничего не говорили, не издали ни звука. Глаза  их  отсвечивали  в
темноте, дикие и покорные; запах шел волнами, густой и острый.
   - Да, они боятся, - сказал другой индеец. - Что нам теперь делать?
   - Пойдем, поговорим с вождем.
   - А станет ли Мокетуббе слушать?
   - А как же иначе? Ему это не понравится. Но он теперь вождь.
   - Да. Теперь он вождь. Теперь он может хоть весь день  носить  туфли  с
красными каблуками.
   Индейцы повернулись и вышли. В дверном проеме не было двери. Ни в одной
лачуге не было дверей.
   - Он и раньше их надевал.
   - Тайком от Иссетиббехи. Но теперь туфли его, потому что он вождь.
   - Да. Иссетиббехе это не нравилось. Я знаю. Я раз слышал, как он сказал
Мокетуббе: "Когда ты станешь вождем, туфли будут  твои.  А  пока  это  мои
туфли". Но теперь Мокетуббе вождь и может их носить.
   - Да, - сказал другой индеец. - Теперь он вождь. Раньше он носил  туфли
тайком от Иссетиббехи, и никто не знал, известно об этом  Иссетиббехе  или
нет. Но теперь Иссетиббеха умер, хотя еще не был стар, и туфли принадлежат
Мокетуббе, потому что Мокетуббе теперь вождь. Ты что об этом думаешь?
   - Я об этом не думаю, - сказал Три Корзины. - А ты?
   - Я тоже не думаю, - ответил другой.
   - Вот и хорошо, - сказал Три Корзины. - Это ты умно делаешь.



   2

   Дом стоял на пригорке, окруженный дубами. Спереди он был одноэтажный  -
собственно говоря, просто рубка парохода, который  когда-то  сел  на  мель
возле берега. Дуум, отец Иссетиббехи, со  своими  рабами  расснастил  этот
пароход и перекатил его по кипарисовым каткам к себе  домой  -  двенадцать
миль по суше, на что ушло пять месяцев. В то  время  его  дом  состоял  из
одной кирпичной стены. Он приставил к ней рубку широкой стороной, и сейчас
золоченые карнизы в стиле  рококо,  местами  выщербленные  и  облупленные,
возвышались в своем поблекшем великолепии над завешенными  жалюзи  дверями
кают; сохранились и надписи золотыми буквами над дверьми.
   Дуум принадлежал к роду вождя, но не по  мужской  линии  -  он  был  из
племени минго [прозвище ирокезов], один  из  родственников  с  материнской
стороны. В юности  он  совершил  большое  путешествие,  до  самого  Нового
Орлеана, - это было давно, и Новый Орлеан был  тогда  как  бы  европейским
городом; Дуум спустился в лодке с севера Миссисипи к Новому  Орлеану,  где
свел знакомство с кавалером Сье Блонд де Витри, чье общественное положение
было так же сомнительно, как и его  собственное.  Под  руководством  этого
наставника  он  прошел  хорошую  школу  среди  игроков  и  головорезов   в
новоорлеанском порту.  Там  он  выдавал  себя  за  вождя,  наследственного
владельца всей земли, которая составляла достояние мужской линии  рода.  И
так как вождь у индейцев зовется "Человек", то кавалер де Витри стал звать
его du Homme, откуда и получилось - Дуум.
   Они всюду появлялись вместе -  приземистый  индеец  с  грубым  лицом  и
дерзким, непроницаемым  взглядом,  и  парижанин,  изгнанник,  бывший,  как
говорили, другом Каронделя [Каронделе, Франциско (1748-1807)  -  испанский
губернатор Луизианы; ее американским губернатором в 1805 г.  стал  генерал
Джеймс  Уилкинсон  (1757-1825),  отличавшийся  жестокостью  в   войнах   с
индейцами] и своим человеком в  доме  у  генерала  Уилкинсона.  Затем  оба
исчезли, покинув внезапно  те  недоброй  славы  притоны,  где  они  обычно
проводили время, и оставив за собой легенды и  сплетни  -  о  колоссальных
суммах, будто бы выигранных Дуумом, и  о  его  связях  с  некоей  девицей,
происходившей   из   довольно   зажиточной   вест-индской   семьи.   После
исчезновения Дуума брат этой  девушки  еще  долго  с  пистолетом  в  руках
разыскивал его в тех притонах, которые он имел обыкновение посещать.
   Через полгода девица тоже исчезла. Она села на пароход,  направлявшийся
в Сент-Луис, и однажды ночью в верхнем течении Миссисипи пароход пристал к
берегу. Девица сошла  в  сопровождении  своей  горничной,  негритянки.  На
берегу ее встретили четверо индейцев с лошадью и повозкой,  и  трое  суток
они добирались до плантации; они ехали медленно, так как  молодая  женщина
была уже на сносях. Прибыв на  плантацию,  она  узнала,  что  Дуум  теперь
вождь. Как он этого достиг, он ей не стал объяснять.  Сказал  только,  что
его дядя и его брат - оба внезапно умерли. В то время дом состоял из одной
кирпичной стены, неумело сложенной рабами, к которой был пристроен  крытый
соломой сарай, поделенный на комнаты и заваленный обглоданными  костями  и
прочими отбросами. Все это находилось  посреди  занимавшего  десять  тысяч
акров великолепного,  скорее  похожего  на  парк  леса,  в  котором  олени
паслись, как домашний скот. Дуум и приезжая женщина  поженились  незадолго
до того, как родился Иссетиббеха, - их повенчал  странствующий  священник,
он же торговец рабами, совершавший свои объезды на муле, к седлу  которого
был приторочен зонтик из хлопчатобумажной  материи  и  большая  оплетенная
бутыль с виски, вместимостью три галлона. Дуум  стал,  по  примеру  белых,
приобретать рабов и возделывать часть своей земли. Но рабов было много,  и
работы  для  них  не  хватало.  Большинство  негров  пребывало  в   полной
праздности  и  вело  образ  жизни,  целиком  перенесенный  из  африканских
джунглей, кроме тех случаев, когда Дуум травил их собаками для развлечения
гостей.
   Когда Дуум умер, сыну его Иссетиббехе было девятнадцать  лет.  Он  стал
владельцем всех земельных угодий и целой толпы рабов -  за  это  время  их
стало раз в пять больше, - которые ему были ни на что не нужны.  Он  носил
титул вождя,  но  существовала  еще  целая  иерархия  дядей  и  двоюродных
братьев, которые и управляли племенем. Они в  конце  концов  собрались  на
совет по негритянскому вопросу.  Глубокомысленно  сидя  на  корточках  под
золотыми надписями на дверях кают,  они  обсудили  эту  проблему  со  всех
сторон.
   - Мы не можем их съесть, - сказал один.
   - Почему нет?
   - Их слишком много.
   - Это верно, - сказал третий. - Если начать их  есть,  придется  съесть
всех. А есть столько мяса вредно для здоровья.
   - Может, у них мясо, как оленина. Тогда это не вредно.
   - Ну так перебить тех, что лишние, но не есть, - предложил Иссетиббеха.
   Минуту все смотрели на него.
   - Зачем? - сказал кто-то.
   - Нет, это не годится, - сказал другой. - Этого нельзя. Они нам слишком
дорого стоили. Вспомните, сколько у нас было хлопот - придумывать для  них
работу. Надо делать, как белые.
   - А как они делают? - спросил Иссетиббеха.
   - Разводят негров на продажу. Возделывают побольше земли и  сеют  маис,
чтобы их прокормить. Мы тоже  будем  возделывать  земли  и  сеять  маис  и
разводить негров, а потом продадим их белым за деньги.
   - Да, но что мы станем делать с этими деньгами? - спросил третий.
   Некоторое время все усиленно думали.
   -  Там  видно  будет,  -  сказал  первый.  Они  сидели  на   корточках,
глубокомысленно размышляя.
   - Но это значит опять работать, - сказал третий.
   - Пусть сами негры это делают, - сказал первый.
   - Да,  пусть  сами.  А  нам  вредно  потеть.  Тело  делается  сырое.  И
открываются все поры.
   - И потом в них входит ночной воздух.
   - Да. Пусть негры сами. Они любят потеть.
   Таким образом, племя стало с помощью негров расчищать еще больше  земли
и сеять зерно. Раньше рабы жили в большом загоне с навесом в  одном  углу,
вроде свиного хлева. Теперь они стали строить отдельные хижины и селить  в
них попарно молодых негров и негритянок, чтобы те  производили  потомство.
Через пять лет Иссетиббеха продал сорок голов работорговцу из Мемфиса и на
вырученные деньги  совершил  поездку  в  Европу  под  руководством  своего
новоорлеанского дяди с материнской стороны. Кавалер Сье Блонд де  Витри  в
это время жил в Париже; это был уже глубокий старик; он потерял все  зубы,
носил  парик  и  корсет,  и  на  его  набеленном  иссохшем  лице   застыла
насмешливая и глубоко трагическая гримаса. Он занял у  Иссетиббехи  триста
долларов и за это ввел его в некоторые светские круги;  когда  год  спустя
Иссетиббеха вернулся домой, он привез с  собой  золоченую  кровать  и  две
жирандоли, при свете которых, говорят, мадам де Помпадур  укладывала  свою
прическу, а Людовик из-за ее напудренного плеча ухмылялся своему отражению
в зеркале. Еще  Иссетиббеха  привез  пару  туфель  с  красными  каблуками,
которые были ему тесны, что неудивительно, так как до  своего  прибытия  в
Новый Орлеан он никогда