х солдат". - "А  разве  они  не
для этого вступали в армию?" - спрашивает он. - "Они  вступили  в  военную
организацию, задачей которой является выгодное расходование каждого из  ее
участников. Но, видно, вы не считаете  меня  достаточно  ловким  торговцем
человеческим мясом?" - "Боюсь сказать, - ответил он,  -  с  позавчерашнего
дня я не очень-то много раздумывал, как вы и другие ведете эту  войну".  -
"А чем же вы занимались позавчера, что так резко изменило ваши  взгляды  и
привычки?" - "Частично воевал. Рассеивал  силы  противника".  -  "Где?"  -
спросил я. - "В имении одной дамы, в нескольких милях  от  Джефферсона,  -
сказал он. - Один из  негров  звал  ее  бабушкой,  как  и  белый  мальчик.
Остальные звали ее мисс Рози".
   На этот раз бабушка смолчала. Она ждала, что будет дальше.
   - Ну? - сказала она.
   "Я  все  еще  пытаюсь  выигрывать  сражения,  даже   если   у   вас   с
позавчерашнего дня пропала к этому охота, - сказал я. - Вот я пошлю вас  к
Джонсону в Джексон.  Он  вас  загонит  в  Виксберг,  а  там  можете  вести
единоличные боевые операции сколько вашей душе  угодно,  хоть  днем,  хоть
ночью". - "Будь я проклят, если  вы  это  сделаете",  -  сказал  он.  А  я
ответил: "Будь я проклят, если этого не сделаю".
   И бабушка ничего ему не сказала. Совсем как позавчера Эбу Сноупсу, - не
то, чтобы она его не слышала, но словно  сейчас  было  не  время  обращать
внимание на подобную ерунду.
   - И сделали? - спросила она.
   - Не могу. И он это знает. Нельзя наказывать человека  за  то,  что  он
побил противника вчетверо  сильнее  его.  Что  ж  я  потом  скажу  там,  в
Теннесси, где мы оба живем, не говоря уж  о  его  дяде,  о  том,  которого
провалили шесть лет назад на  выборах  в  губернаторы;  сейчас  он  личный
помощник Брагга и заглядывает  ему  через  плечо  всякий  раз,  когда  тот
вскрывает депешу  или  берется  за  перо.  А  я  еще  стараюсь  выигрывать
сражения! Но не могу. Из-за какой-то девчонки, из-за  какой-то  незамужней
молодой особы, которая в общем  ничего  против  него  не  имеет,  если  не
считать того, что, к несчастью, он спас ее от шайки неприятелей при  таких
обстоятельствах, о которых все, кроме нее, постарались бы поскорее забыть,
а она, видите ли,  не  желает  слышать  его  фамилию!  Ведь  теперь  какое
сражение ни начну, я должен думать о капризах двадцатидвухлетнего сопляка,
прошу прощения! А если ему снова взбредет в  голову  затеять  какую-нибудь
вылазку, когда он подобьет на это хотя бы двоих солдат в серых мундирах?
   Он замолчал и поглядел на бабушку.
   - Ну? - спросил он.
   - Вот в том-то и дело, - сказала бабушка. - Что "ну", мистер Форрест?
   - Надо покончить со всей этой белибердой. Как я вам сказал, я  отправил
этого юнца под арест и даже приставил к нему часового со штыком. Но с этой
стороны затруднений не будет. Вчера утром я считал,  что  он  спятил.  Но,
похоже, с тех пор, как начальник полиции его посадил, он маленько очухался
и понял, что я все еще считаю себя его командиром, даже  если  он  так  не
считает. Поэтому теперь нужно, чтобы вы на нее прикрикнули. И как  следует
прикрикнули. Сейчас. Вы же ее бабка. Она живет в вашем доме. И  похоже  на
то, что ей еще долго придется Тут жить, прежде чем она сможет вернуться  в
Мемфис к своему дядюшке, или кто там  числит  себя  ее  опекуном.  Поэтому
стукните кулаком, и все. Заставьте ее. Мистер Миллард сделал бы это,  если
бы он был здесь. И я даже знаю, когда. Он бы два дня назад это сделал.
   Бабушка дождалась, пока он кончит. Она стояла, скрестив на груди руки и
держа себя за оба локтя.
   - И это все, что от меня требуется? - спросила она.
   - Да, - сказал генерал Форрест. - Если поначалу  она  не  пожелает  вас
слушать, может, я, как его командир.
   Бабушка даже не произнесла "ха". И даже меня не послала.  Она  даже  не
вышла в переднюю, чтобы кого-нибудь позвать. Она сама пошла наверх,  а  мы
стояли, и я надеялся, что теперь она, может, принесет и  лютню;  я  думал,
что, будь я на месте генерала Форреста,  я  вернулся  бы  к  себе,  привез
кузена Филиппа, заставил бы его сидеть в  библиотеке  чуть  не  до  самого
ужина и слушать, как кузина Мелисандра играет на лютне и поет. Тогда можно
будет увозить кузена Филиппа обратно и кончать войну без всякой помехи.
   Лютню она не принесла. Только привела кузину Мелисандру. Они  вошли,  и
бабушка стала в сторонку, снова скрестив руки и держа себя за локти.
   - Вот она, - сказала бабушка. - Говорите... Это мистер Бедфорд Форрест,
- сообщила она кузине Мелисандре. - Говорите, - сказала она генералу.
   Но он не успел ничего сказать. Когда кузина Мелисандра к нам  приехала,
она пробовала читать нам с Ринго вслух. Было это не бог весть что. То есть
это было не так уж плохо, хотя речь там почти всегда шла о дамах,  которые
выглядывают в окно и на чем-то играют (может, даже на лютне), в  то  время
как кто-то где-то воюет. Все дело в том, как  она  читала.  Когда  бабушка
объяснила, что вот это - мистер Форрест, лицо кузины Мелисандры  сделалось
точно таким,  каким  бывал  ее  голос,  когда  она  нам  читала.  Войдя  в
библиотеку, она сделала два шага и присела, приподняв кринолин.
   - Ах, генерал Форрест, - сказала она,  -  я  знакома  с  одним  из  его
сослуживцев. Не будет ли генерал Форрест так любезен  ему  передать  самые
искренние пожелания воинской славы и успеха в любви от  той,  кто  никогда
больше его не увидит?
   Потом она снова присела, подхватив  кринолин,  поднялась,  сделала  два
шага назад, повернулась и вышла.
   Немного погодя, бабушка спросила:
   - Ну как, мистер Форрест?
   Генерал Форрест закашлялся. Он отвел полу сюртука, другую руку сунул  в
карман с таким видом, будто собирался вытащить  по  крайней  мере  мушкет,
однако вынул оттуда только платок и долго в него  кашлял.  Платок  был  не
особенно чистый. Он был похож на тот, которым  кузен  Филипп  позавчера  в
беседке обмахивал пыль со своего мундира.
   Потом генерал спрятал платок. Он тоже не сказал: "Ха!"
   - Могу я выехать на дорогу к Холли Бранч, минуя Джефферсон?  -  спросил
он.
   Тут вступила в дело бабушка.
   - Открой бюро, - приказала она. - Вынь чистый лист бумаги.
   Я вынул. Помню, как я стоял у одного края бюро, а генерал Форрест  -  у
другого, и как мы следили за уверенными движениями  бабушки,  державшей  в
руке перо; она водила им достаточно быстро и не очень  долго:  бабушка  не
любила тратить много времени на слова, устные или письменные. Правда, я не
читал тогда этой бумаги, я увидел ее позже, когда она висела в рамочке под
стеклом над камином кузины Мелисандры и кузена Филиппа, - тонкий,  ровный,
наклонный почерк бабушки и размашистая подпись генерала Форреста,  которая
сама по себе напоминала мощную кавалерийскую атаку.

   "Лейтенант Ф.С.Клозет, 4-й роты, Теннессийского  кавалерийского  полка,
которому в этот день было присвоено  внеочередное  звание  генерал-майора,
пал в бою с врагом.
   В связи с чем лейтенантом 4-й роты Теннессийского кавалерийского  полка
назначается Филипп Сен-Жюст Кло.
   Генерал Н.Б.Форрест".

   Тогда я этого не видел. Генерал Форрест взял бумагу.
   - А теперь мне нужен этот бой, - сказал он. - Дай-ка, сынок, еще лист.
   Я положил на стол еще один лист бумаги.
   - Какой бой? - спросила бабушка.
   - Чтобы доложить о нем Джонсону, - сказал он. - Черт возьми, мисс Рози,
неужели даже вы не можете понять, что, хоть я и простой  смертный  и  тоже
могу ошибаться, я все же  пытаюсь  командовать  войском,  соблюдая  твердо
установленные правила, как бы глупо они ни выглядели на взгляд умников  со
стороны?
   - Ладно, - сказала бабушка. - У вас был бой. Я сама его видела.
   - И я тоже, - сказал генерал Форрест. - Ха! Бой у Сарториса.
   - Нет, - сказала бабушка, - не возле моего дома.
   - Стреляли у ручья, - сказал я.
   - У какого ручья?
   Я ему рассказал. Ручей протекал через выгон и назывался  Ураганным,  но
даже белые звали его Угонным, - все, кроме бабушки. Генерал  Форрест  тоже
так его назвал, сев  к  бюро  и  написав  докладную  генералу  Джонсону  в
Джексон.

   "Одно из подразделений под моим командованием сегодня, 28 числа  апреля
месяца 1862 года, будучи посланным на особое задание,  вступило  в  бой  с
отрядом противника возле Угонного ручья, отогнало его и рассеяло. Потери -
один человек.
   Генерал Н.Б.Форрест".

   Эту бумагу я видел. Я следил за тем, как он  ее  пишет.  Потом  генерал
встал, положил оба листа в карман и направился к  столу,  где  лежала  его
шляпа.
   - Погодите, - сказала бабушка. - Вынь еще лист. Вернитесь-ка назад.
   Генерал Форрест обернулся к ней:
   - Еще?
   - Да! - сказала бабушка. - Отпускную или пропуск, не знаю уж, как  ваша
военная организация это зовет. Но чтобы Джон Сарторис смог хоть  ненадолго
приехать домой и... - тут она произнесла это сама, поглядев  мне  прямо  в
лицо и выпрямившись, произнесла это дважды, чтобы ее правильно  поняли:  -
Приехать домой и выдать эту чертову девицу замуж!



   4

   Вот и все. Настал  день,  когда  бабушка  разбудила  нас  с  Ринго  еще
затемно, и мы позавтракали чем бог послал  на  заднем  крыльце.  Потом  мы
вырыли сундук, внесли его в дом и почистили серебро. Мы с Ринго  натаскали
кизиловых веток и веток багрянника с выгона, а бабушка срезала цветы,  все
как есть, и срезала их сама, - кузина  Мелисандра  с  Филадельфией  только
несли корзины; цветов было так много, что они заполонили весь дом, и нам с
Ринго казалось, будто мы  слышим  их  запах,  даже  когда  возвращаемся  с
выгона. Мы его в самом деле слышали, правда, больше из-за еды - последнего
окорока из коптильни, жарящихся кур и муки,  которую  бабушка  берегла,  и
остатков сахара, которые она вместе с бутылкой шампанского тоже  припасала
на тот день, когда северяне сдадутся, -  всей  той  еды,  которую  Лувиния
готовила вот уже два дня; она-то и напоминала нам  всякий  раз,  когда  мы
подходили к дому, о цветах и о том, что здесь творится. А уж о чем  мы  не
могли забыть - это о еде! Потом они нарядили кузину Мелисандру, а Ринго  в
своих новых синих штанах и я в своих, хоть и не  таких  новых,  но  серых,
стояли в сумерках на веранде:  бабушка  с  кузиной  Мелисандрой,  Лувиния,
Филадельфия, Ринго и я - и смотрели, как они въезжают в  ворота.  Генерала
Форреста среди них не было. Мы с Ринго  надеялись,  что,  может  быть,  он
будет, хотя бы для того, чтобы привезти кузена Филиппа. Потом  мы  решили,
что раз отец все равно приезжает, генерал  Форрест  поручит  ему  привезти
кузена Филиппа, может, даже скованного с ним наручниками и в сопровождении
солдата со штыком, а, может, прямо прикованного к солдату, и  пока  они  с
кузиной Мелисандрой не поженятся, отец его не раскует.
   Но генерала Форреста среди них не было, а кузен Филипп вовсе не был  ни
к кому прикован, и не только  штыка  там  не  было,  но  даже  ни  единого
солдата, потому что все они были офицерами. Потом мы стояли в гостиной,  и
в  последних  лучах  солнца   горели   самодельные   свечи   в   блестящих
подсвечниках. Филадельфия, Ринго и  я  начистили  их  вместе  с  остальным
серебром, потому что бабушка с  Лувинией  были  заняты  готовкой,  и  даже
кузина Мелисандра тоже чистила  серебро,  хотя  Лувиния  сразу,  почти  не
глядя, отличала то, что чистила она, и отправляла Филадельфии  перечищать,
а кузина Мелисандра была в платье, которое совсем не пришлось  перешивать,
потому что мама была не намного старше ее, даже когда умерла, а платье  до
сих пор было впору бабушке, совсем  как  в  тот  день,  когда  она  в  нем
выходила замуж. Тут же были и священник, и отец, и кузен Филипп, и четверо
других офицеров в серых мундирах с галунами и саблями,  а  лицо  у  кузины
Мелисандры теперь было обыкновенное и у кузена Филиппа тоже, потому что на
нем было выражение "какая красавица" и другого никто у него больше никогда
не видел. Потом все сели есть, - а мы с  Ринго  три  дня  только  этого  и
ждали, - потом мы поели, потом и это стало с каждым днем забываться,  пока
во рту не осталось даже и привкуса еды,  только  слюнки  продолжали  течь,
когда мы вслух перечисляли друг другу те блюда, а потом и слюнки текли все
реже и реже, и надо было называть вслух то, что  мы  мечтали  когда-нибудь
съесть,  если  они  когда-нибудь  кончат  воевать,  чтобы  слюнки  потекли
снова...
   Вот  и  все.  Последний  скрип  колес  и  топот  копыт  замерли  вдали,
Филадельфия вышла из гостиной, неся подсвечники и на ходу задувая свечи, а
Лувиния поставила на стол кухонные часы и собрала остатки немытого серебра
в миску так, словно ничего и не произошло.
   - Ну, - сказала бабушка. Она сидела неподвижно, слегка опершись локтями
о  стол,  чего  мы  никогда  раньше  не  видели.  Она  сказала  Ринго,  не
поворачивая головы: - Ступай, зови Джоби и Люция.
   И даже когда мы принесли сундук,  поставили  его  у  стены  и  откинули
крышку, она не шевельнулась. Даже не взглянула на Лувинию.
   - Положи туда и часы, - сказала она ей. -  Пожалуй,  сегодня  не  стоит
морочить себе голову и замечать время.



   Уильям Фолкнер.
   Мул на дворе

   -----------------------------------------------------------------------
   W.Faulkner. Mule in the Yard (1934). Пер. - В.Хинкис.
   В кн. "Рассказы. Медведь. Осквернитель праха". М., "Правда", 1986.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 14 November 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   В конце января день выдался пасмурный, но не морозный, потому  что  был
туман. Старая Хет пришла из богадельни и сразу вбежала через  прихожую  на
кухню, крича громким, ясным, бодрым  голосом.  Ей,  верно,  было  уже  под
семьдесят, хотя по собственному ее расчислению,  учитывая  возраст  разных
джефферсонских дам, от невест и до бабушек, которых, как она говорила,  ей
доводилось нянчить с колыбели, ей было чуть ли не все  сто  или  даже  все
триста.  Высокая,  худая,  покрытая  изморосью,  в  резиновых  тапочках  и
длинном, мышиного  цвета  пальто,  отороченном  тем,  что  лет  сорок  или
пятьдесят  назад  называлось  мехом,  в  модной,  хотя  далеко  не   новой
ярко-красной шляпе, напяленной поверх головного  платка,  с  сумкой  (было
время, когда она совершала свой еженедельный  обход,  следуя  из  кухни  в
кухню,  с  вышитым  саквояжем,  но  после  того,   как   открылись   лавки
десятицентовых товаров, саквояж ее заменили бесчисленные  бумажные  сумки,
которые там продавались почти что задаром), вбегает она,  стало  быть,  на
кухню и кричит по-детски громко и радостно:
   - Мисс Мэнни! У вас на дворе мул!
   Миссис Хейт, которая присела на корточки  у  плиты,  выгребая  в  ведро
раскаленные угли, вскочила, как подброшенная пружиной: ухватив ведро,  она
сверкнула глазами на старую Хет и сказала - голос у нее тоже был  громкий,
решительный.
   - Ах, сукины дети, - говорит.
   И прочь из кухни,  не  бегом,  но  с  какой-то  упрямой  резвостью,  не
выпуская ведра из рук, - плотная, лет сорока с лишком, и  на  лице  у  нее
неиссякающая, но  умиротворенная  скорбь,  словно  овдовела  она  по  вине
какой-то женщины, и притом женщины, не обладающей  особыми  достоинствами.
На ней был ситцевый капот, свитер и мужская  фетровая  шляпа,  доставшаяся
ей, как знали все в городе, от покойного мужа, которого вот уж десять  лет
на свете не было. Зато мужские ботинки на ней теперь уж были  собственные.
Высокие ботинки с пуговками и с носками,  которые  смахивали  на  луковицы
тюльпанов, и все в городе знали, что она купила их себе сама  в  магазине,
они тогда были ненадеванные. Вместе со старой Хет она выбежала за дверь  и
нырнула в туман. Потому-то мороза и не было -  из-за  тумана:  словно  все
сонное дыхание города, накопившееся за долгую зимнюю ночь, плененное,  еще
лежало меж этим туманом и землей, в темном, тесном пространстве - меж сном
и  пробуждением;  постоянное,  выходящее  из  дремы  тепловое  равновесие,
рожденное и поддерживаемое исправным  отоплением:  будто  слой  застывшего
сала покрывал ступени, и деревянную крышку подпола, и доски, проложенные к
сараю, что стоял в углу заднего двора; и, когда миссис Хейт ступила на эти
доски,  побежала  по  ним,  не  выпуская  ведро  с  углями,  она   здорово
поскользнулась.
   - Осторожней! - бодро крикнула старая Хет, которая ничуть не  скользила
в своих резиновых тапочках. - Они перед домом!
   Но миссис Хейт не упала. Она даже и не  остановилась.  Единым  холодным
взглядом окинула она все вокруг и  побежала  снова,  а  из-за  угла  дома,
внезапно и бесшумно, как  призрак,  возникший  из  тумана,  появился  мул.
Казалось, он был выше жирафа. Длинноголовый, огромный, ринулся он прямо на
них, безудержно и неотвратимо, словно выходец из преисподней, а  недоуздок
хлестал его по оттопыренным ушам.
   - Вот он! - орала старая Хет, размахивая бумажной сумкой. - Ого-го!
   Миссис  Хейт  резко   повернулась.   При   этом   она   опять   здорово
поскользнулась на заиндевелых досках, и они с мулом бежали теперь рядом  к
коровнику, из  открытой  двери  которого  уже  выглядывала  неподвижная  и
удивленная морда. Корове, без сомнения, даже жираф не показался  бы  таким
высоким и чудовищным, как этот мул, возникший из тумана, не  говоря  уж  о
том, что он явно норовил пробежать прямиком сквозь коровник, словно  перед
ним всего-навсего соломенный плетень или, может, даже просто  мираж.  И  у
самой коровы тоже вид был какой-то быстролетный, кроткий и  неземной.  Она
сразу исчезла, угасла, как спичка на ветру, хотя ум  постигал  и  рассудок
доказывал, что она не угасла, а лишь скрылась в коровнике,  свидетельством
чему был неописуемый звук, удивленный и испуганный,  будто  кто-то  рванул
струну лиры или арфы. На этот звук  и  ринулась  миссис  Хейт,  опрометью,
безоглядно, словно блюдя единство  женского  сословия  против  враждебного
мира мулов и мужчин. Они с мулом со всех ног мчались к коровнику, и миссис
Хейт уже размахивала ведром с раскаленными угольями, норовя швырнуть им  в
мула. Конечно, все это произошло в мгновение ока, и, видимо, мул не принял
решительного боя. Старая Хет еще орала: "Вот он! Вот  он!"  -  а  мул  уже
круто повернул и устремился прямо на нее,  но  она  стояла,  высокая,  как
печная труба, и замахнулась на него бумажной сумкой, и он  пробежал  мимо,
свернул за другой угол дома и снова исчез в тумане,  из  которого  возник,
неуловимо, мгновенно и совершенно беззвучно.
   Миссис Хейт повернула  назад  все  с  той  же  неторопливой  резвостью,
поставила ведро на кирпичную приступку у спуска в подпол, и они со  старой
Хет тоже свернули за угол дома и в самое время поспели, чтоб увидеть,  как
мул, похожий на привидение, налетел на негодующего петуха с восемью белыми
курами, которые как раз вылезали из-под дома. И тогда на миг  бегство  его
обрело по всем статьям подлинную театральность: исчадие ада возвращалось в
ад, исчезало бесследно в  тумане,  словно  уносимое  на  облаке  маленьких
крылатых тварей, а потом мул скрылся в тусклой и бесплотной  пустоте,  как
бы проглоченный туманом.
   - Там, перед домом, еще есть! - крикнула старая Хет.
   -  Ах,  сукины  дети,  -  сказала  миссис  Хейт  все  тем  же  суровым,
пророческим голосом, без тени озлобления или запальчивости. Она  не  мулов
бранила;  и  даже  не  ихнего  хозяина.  Слова  эти   имели   десятилетнюю
предысторию, известную всему городу, когда ранним апрельским утром то, что
осталось от мистера Хейта, отделили от того, что осталось от пяти мулов  и
нескольких  футов  новехонькой  пеньковой  веревки,   разбросанных   вдоль
железнодорожного полотна, где у самой городской окраины от  него  отходила
ветка, заканчивавшаяся тупиком; здесь географически определялась судьба ее
дома; а главными составными частями ее утраты были мулы, покойный  муж  да
еще хозяин этих самых мулов. Фамилия его была Сноупс; про него тоже  знали
в городе - знали, как он купил целый табун на ярмарке в  Мемфисе,  пригнал
м