костюмов,  какие в  рекламах  мужских
магазинов   именуются   ансамблем:  одного   цвета   рубашка   и   брюки  из
коричневато-желтой  шерсти, и  стоили они  слишком дорого, и  слишком  много
складок и сборок было  на рубашке;  он полулежал на стальной койке в обшитой
сталью камере, которую уже двадцать часов охранял вооруженный часовой, курил
сигареты и отвечал на вопросы молодого белого в очках, сидевшего против него
на стальном табурете, с распухшим портфелем на коленях, и по манере говорить
никто бы не признал в заключенном южанина, а тем более негра.
     -   Сэмюел  Уоршем  Бичем.  Двадцать   шесть.   Родился  неподалеку  от
Джефферсона, штат Миссисипи. Жены не имею. Детей...
     -  Погодите. - Статистик быстро записывал. -- Вы же не под  этим именем
были приго... жили в Чикаго.
     Тот стряхнул с сигареты пепел.
     - Ничего не знаю. Полицейского другой ухлопал.
     - Ладно. Занятие...
     - Деньги лопатой гребу.
     - Без определенных занятий. - Статистик быстро
     записывал. - Родители...
     - А как же. Целых двое. Не помню их. Бабка растила.
     - Как ее зовут? Она еще жива?
     -  Не  знаю.  Молли  Уоршем  Бичем.  Если жива,  должна быть  на  ферме
Карозерса Эдмондса, в семнадцати милях от Джефферсона, штат Миссисипи. Все?
     Статистик застегнул портфель  и  поднялся. Он был года  на  два  моложе
того, другого.
     -  Если  не  будут знать, кто вы на самом деле, как они узнают, куда...
как вы попадете домой?
     Тот стряхнул пепел с  сигареты, по-прежнему  лежа  на  стальной койке в
шикарном голливудском костюме и в туфлях, каких статистику не иметь до конца
жизни.
     - А это уж не моя забота будет, - сказал он.
     Статистик ушел. Часовой снова запер стальную дверь.
     А тот,  другой, все лежал на стальной койке  и курил  - пока за ним  не
пришли, и не разрезали его модные брюки, и  не  сбрили модную шевелюру, и не
увели из камеры.


II

     В  это  же  знойно-солнечное  июльское  утро  тот  же  знойно-солнечный
ветерок,  который  качал  листья шелковицы за  окном  Гэвина  Стивенса  {1},
залетел  к  нему  в контору,  создав видимость прохлады  из  того, что  было
всего-навсего   колыханием  воздуха.  Он  пошелестел  на  столе  бумагами  и
взъерошил преждевременно  побелевшие волосы сидевшего за  столом человека  с
худощавым  интеллигентным  нервным  лицом,  в  мятом  полотняном костюме, на
лацкане  которого болтался на  часовой  цепочке ключик Фи-Бета-Каппа{2}: это
был Гэвин Стивенс, член  общества Фи-Бета-Каппа,  выпускник Гарварда, доктор
философии Гейдельбергского университета;  контора  для  него  была причудой,
хотя именно  она давала  ему  средства  к  жизни,  а серьезным занятием  был
неоконченный труд двадцатидвухлетней давности,  перевод  Ветхого  завета  на
классический   древнегреческий.  Посетительница  его,   однако,   оставалась
нечувствительна  к ветерку,  хотя  на  вид весу и  плотности  в  ней было не
больше, чем в нерассыпавшемся пепле от сгоревшего клочка бумаги, - маленькая
старуха  негритянка  с  невероятно  древним  сморщенным  личиком  под  белым
головным платком  и  черной  соломенной  шляпой,  которая могла  быть  впору
ребенку.
     -  Бичем?  -  переспросил Стивенс.  -  Вы  живете  у  мистера Карозерса
Эдмондса?
     - Я ушла, - сказала она. - Я пришла искать моего мальчика.
     И  вдруг,  недвижно  сидя  против  него  на жестком стуле,  она  начала
нараспев: "Рос Эдмондс продал моего Вениамина. Продал в Египет{3}. Теперь он
жертва фараонова..."
     - Постойте, - сказал Стивенс. - Постойте, тетушка Молли. - Ибо механизм
его памяти  готов был уже сработать. -  Если вы  не  знаете,  где ваш  внук,
откуда  вам известно, что  он в беде? Разве  мистер Эдмондс отказался помочь
вам искать его?
     - Рос Эдмондс его продал. Продал в Египет. Где он, не знаю. Только знаю
- он жертва фараонова. Вы - закон. Я хочу найти моего мальчика.
     - Хорошо, - согласился Стивенс. --  Попробую  найти его. А у  вас здесь
есть  где  остановиться, если  вы  не собираетесь  возвращаться  домой? Ведь
быстро его  найти  не  удастся, раз вы не  знаете,  где он,  и пять  лет  не
получали от него вестей.
     - Я буду у Хэмпа Уоршема. Моего брата.
     - Хорошо, - сказал Стивенс. Он не удивился. Хэмпа Уоршема он знал целую
вечность,  но  старой негритянки  никогда прежде не  встречал. А если  бы  и
встречал, то все равно не удивился бы. У них всегда так. Можешь годами знать
их,  они даже будут годами работать у тебя под  разными  фамилиями. И  вдруг
выясняется, что они брат и сестра.
     Он сидел, обвеваемый жарким колыханием воздуха, которое не было ветром,
слушал,  как она  медленно спускается со  ступеньки на  ступеньку  по крутой
лестнице,  и припоминал ее внука. Бумаги по его  делу, прежде чем  попасть к
окружному прокурору, прошли через  контору Стивенса  лет пять-шесть  назад -
Бутч Бичем, под таким именем его знали в городе в тот год, который он провел
то на воле, то в тюрьме; сын дочери старой негритянки, он лишился матери при
рождении и был брошен отцом, и бабка взяла и воспитала его, вернее, пыталась
воспитать. Потому что в  девятнадцать лет он  ушел с фермы в  город и провел
год то на воле, то в заключении за азартные игры и драки,  пока, наконец, не
попал в тюрьму по серьезному обвинению во взломе бакалейной лавки.
     Застигнутый  полицейским  на месте преступления, он ударил его обрезком
железной трубы, а когда тот свалил его на землю рукояткой пистолета, лежал и
ругался сквозь разбитые губы, застывшие в окровавленном, похожем на яростную
улыбку оскале. А спустя две ночи бежал из тюрьмы, и больше его  не видели, -
юноша, которому  и  двадцати одного  еще  не исполнилось, чем-то похожий  на
отца, зачавшего  его и  бросившего,  а  теперь сидевшего в  каторжной тюрьме
штата за убийство, - семя не только буйное, но и опасное и злое. "И его-то я
должен  разыскать,  спасти",  -  думал  Стивенс. Потому  что  ни  минуты  ее
сомневался в верности чутья старой негритянки. Если бы она даже угадала, где
внук  и что его ожидает, он бы и тут не удивился, ему только гораздо позднее
пришло в голову удивиться: до чего  все-таки быстро он обнаружил, где парень
и что с ним.
     Первым  его побуждением было позвонить  Карозерсу  Эдмондсу,  на  ферме
которого муж старой негритянки был с давних пор арендатором.  Но, судя по ее
словам,  Эдмондс уже умыл  руки. Стивенс  сидел неподвижно,  только  горячий
ветерок развевал  его вздыбленную белую гриву. Он наконец понял, что имела в
виду  старая  негритянка.  Он  вспомнил, что  именно  из-за Эдмондса внук ее
очутился в Джефферсоне: Эдмондс поймал мальчишку, когда тот лез в его склад,
приказал ему убираться с  фермы и запретил  впредь там показываться. "Да, не
шериф, не полиция, -  думал он.  -  Что-то более гибкое, шире охватом..." Он
поднялся, взял свою старую, изрядно поношенную панаму, спустился по наружной
лестнице  и  через  пустынную  площадь, сквозь  жаркое  марево  наступающего
полудня, направился в редакцию местной  газеты. Редактор был у себя - старше
Стивенса, но не с  такими  белыми волосами, чудовищно толстый, в старомодной
крахмальной рубашке и черном узком галстуке бабочкой.
     - Я  по поводу старухи негритянки Молли Бичем, - начал Стивенс. - Она с
мужем  живет у Эдмондса.  Меня интересует ее внук. Помните,  Бутч  Бичем лет
пять-шесть  назад провел год в городе, большей частью за решеткой, и попался
в  конце  концов, когда  однажды  ночью  залез в лавку  Раунсуэлла? Так вот,
теперь с  ним  приключилось что-то похуже.  Я уверен, она  не  ошибается.  Я
только надеюсь, что дело его на  сей раз по-настоящему плохо и больше ему не
выпутаться,  -  так будет лучше  для нее  и  для общественности,  которую  я
представляю.
     - Подождите, - сказал редактор. Ему даже не понадобилось вставать из-за
стола.  Он  снял  с  накалывателя  телеграмму  информационного  агентства  и
протянул  Стивенсу. Она пришла этим утром из Джольета, штат Иллинойс. {"Негр
из  Миссисипи накануне  казни за убийство чикагского полицейского раскрывает
свое настоящее имя в анкете переписи населения - Сэмюел Уоршем Бичем"...}
     Пять минут  спустя  Стивенс  снова  шел  через пустынную  площадь,  над
которой еще ниже опустилось полдневное жаркое марево. Поначалу ему казалось,
что он  направляется обедать к  себе в пансион, но тут же он понял, что идет
совсем  не туда. "Да я  и дверь в контору не запер", - подумал он. И как она
ухитрилась проделать в такую жару семнадцать  миль до города? Чего  доброго,
пешком  шла.  "Выходит, я  не всерьез  говорил,  что надеюсь на  худшее",  -
произнес он вслух,  снова поднимаясь по лестнице, и, оставив позади слепящее
сквозь  дымку  солнце и полное  уже безветрие, вошел  в контору. И застыл на
месте. Потом сказал:
     - Доброе утро, мисс Уоршем.
     Она  тоже  была  совсем  старая   -   сухонькая,  прямая,  с  аккуратно
причесанными, по-старомодному высоко  взбитыми белыми волосами под выцветшей
шляпкой тридцатилетней давности,  в  порыжелом черном платье,  с обтрепанным
зонтиком,  до того вылинявшим, что из черного он превратился в зеленый. И ее
он тоже знал  целую вечность. Она жила одна в  оставленном  ей  отцом  доме,
который понемногу приходил в негодность, давала уроки росписи по фарфору и с
помощью  Хэмпа Уоршема,  потомка  одного  из  отцовских  рабов, и  его  жены
выращивала кур и овощи на продажу.
     - Я пришла из-за Молли, - сказала она. -- Молли Бичем. Она говорит, что
вы...
     Он рассказал  ей, а  она не сводила с  него глаз, выпрямившись  на  том
самом жестком стуле, на  котором сидела  старая негритянка, к ногам  ее  был
прислонен  вылинявший  зонтик.  А на коленях  под  сложенными  руками  лежал
старомодный ридикюль из бисера, чуть не с чемодан величиной.
     - Его казнят сегодня вечером.
     - И ничего  нельзя сделать?  Родители Молли и Хэмпа принадлежали  моему
дедушке. Мы с Молли родились в одном месяце. Мы росли вместе, как сестры.
     - Я звонил, - сказал Стивенс. - Разговаривал с начальником  джольетской
тюрьмы  и  с окружным прокурором  в Чикаго. Его  судили  с соблюдением  всех
законов, адвокат у него был хороший  - из тех, кто занимается такими делами.
Денег  хватало.  Он  участвовал  в  подпольном  бизнесе  - обычный  источник
заработка для таких, как он.
     Она не сводила с него глаз, прямая, неподвижная.
     - Он убийца, мисс Уоршем. Он выстрелил полицейскому в спину. Дурной сын
дурного отца. Он под конец не запирался, признал вину.
     -  Понимаю, - сказала  она.  И  тут  он сообразил, что  она на него  не
смотрит, вернее, не видит его. -- Как ужасно.
     - Но ведь и убийство ужасно, - сказал Стивенс. - Так будет лучше.
     Она опять увидела его.
     - Я думаю не о нем. Я думаю о Молли. Она не должна знать.
     - Да, - сказал Стивенс.  - Я уже говорил с мистером Уилмотом из газеты.
Он  согласился ничего об этом не сообщать.  Я позвоню и в мемфисскую газету,
но, может быть,  уже  поздно... Уговорить бы ее вернуться домой до того, как
появится вечерний выпуск мемфисской газеты... Домой, где единственный белый,
кого она видит, -  это мистер Эдмондс, ему я позвоню;  если другие черные  и
прослышат об  этом, уверен, они от  нее  скроют.  А уж  потом, месяца  через
два-три,  я  съезжу  туда и скажу  ей, что  он умер  и  похоронен где-то  на
Севере...
     На этот раз она поглядела  на него с таким выражением, что он замолчал;
она  сидела, выпрямившись на  жестком стуле,  и глядела  на него, пока он не
умолк.
     - Она захочет увезти его домой, - сказала она.
     - Его? - переспросил Стивенс. - Тело?
     Она глядела на  него. На ее лице не было  возмущения,  неодобрения. Оно
выражало лишь извечное  женское понимание чужого  горя.  Стивенс думал: "Она
пришла  в город пешком по такой  жаре.  Если  только  ее  не  подвез  Хэмп в
тележке, на которой развозит яйца и овощи".
     - Он -  единственный ребенок  ее  покойной дочери,  ее  старшенькой. Он
должен вернуться домой.
     -  Он  должен вернуться домой,  - так  же  спокойно сказал Стивенс. - Я
немедленно позабочусь об этом. Сейчас же позвоню.
     - Вы добрый человек.  - Впервые она шевельнулась, чуть переменила позу.
Он смотрел, как ее руки притянули ридикюль, сжали его. - Я возьму расходы на
себя. Не скажете ли вы мне, сколько это будет?..
     Он поглядел  ей прямо  в лицо.  И  солгал, не  моргнув глазом, быстро и
легко:
     -  Десяти -  двенадцати  долларов  вполне  хватит.  О  ящике  они  сами
позаботятся - останется только перевозка.
     -  Ящик?  -  Опять  она рассматривала  его  тем же  пытливо-отчужденным
взглядом, словно ребенка. -- Он ей внук, мистер Стивенс. Когда она взяла его
к себе, она дала ему имя  моего отца - Сэмюел Уоршем. Не просто ящик, мистер
Стивенс. Я знаю, что если выплачивать помесячно...
     - Не просто ящик,  -  сказал  Стивенс. Сказал точно  таким же  голосом,
каким сказал "Он должен вернуться домой". - Мистер Эдмондс наверняка захочет
помочь. И  я знаю,  что  у старого Люка Бичема  есть кое-какие сбережения  в
банке. И если вы разрешите, то я...
     -  Ничего не  нужно,  - сказала она.  - Он  смотрел,  как она  раскрыла
ридикюль; смотрел,  как  она  отсчитывает и  кладет  на стол  двадцать  пять
долларов истертыми  бумажками и мелочью - вплоть до никелей и  центов. -  На
ближайшие расходы этого достаточно. Я скажу  ей... Вы уверены, что надеяться
не на что?
     - Уверен. Его казнят сегодня вечером.
     - Тогда попозже к вечеру я ей скажу, что он умер.
     - Может быть, вы хотите, чтобы я сказал?
     - Я сама, - сказала она.
     - Тогда, может быть, мне зайти и поговорить с ней, как вы считаете?
     - Это было бы очень любезно с вашей стороны.
     И она ушла, все такая же  прямая, с лестницы донеслись легкие, твердые,
по-молодому энергичные  шаги и внизу  затихли. Он опять позвонил  начальнику
иллинойской тюрьмы, потом в  похоронное бюро в Джольете. Затем снова пересек
пустынную раскаленную площадь. На  этот  раз ему пришлось чуточку подождать,
пока редактор вернется с обеда.
     -  Мы  отвозим  его  домой,  - заявил Стивенс. - Мисс Уоршем,  вы,  я и
другие. Стоить это будет...
     - Подождите, - сказал редактор. - Кто это - другие?
     - Пока не знаю. Стоить это будет около двух сотен. Не считая телефонных
переговоров - их я  беру на себя. Постараюсь при первой же  встрече  выудить
сколько-нибудь   у   Карозерса  Эдмондса;   не   знаю   сколько,   но   хоть
сколько-нибудь.  И,  может  быть,  еще  долларов пятьдесят  на  площади.  Но
остальное ляжет на меня  и на вас. Она  настояла на том,  чтобы оставить мне
двадцать пять долларов, а  это  вдвое больше той  суммы, которую я назвал, и
ровно в четыре раза больше того, что она может себе позволить...
     - Подождите, - сказал редактор. - Подождите.
     -  Его  привезут четвертым послезавтра, и  мы поедем  на вокзал -  мисс
Уоршем и его бабка, старая негритянка, в моей машине, а мы с вами - в вашей.
Мисс Уоршем и бабка отвезут его  домой, туда, где он  родился. Где бабка его
воспитала.  Вернее,  где пыталась воспитать.  Катафалк до места будет стоить
еще пятнадцать долларов, не считая цветов.
     - Цветов? - воскликнул редактор.
     -  Цветов, - сказал  Стивенс. - На все про все двести двадцать  пять. И
скорей всего ляжет это в основном на нас с вами. Согласны?
     - То-то и оно, что  не  согласен,  - ответил редактор.  - Но  и другого
выхода я не  вижу. А если бы и видел, так, клянусь богами, новизна  ситуации
тоже  кое-чего стоит.  Первый раз  в  жизни  выкладываю  деньги за материал,
который заранее обещал не печатать.
     - Обещаете не печатать, - сказал Стивенс.
     И весь  остаток этого знойного, а  теперь еще и безветренного дня, пока
чиновники из муниципалитета,  и мировые судьи,  и  судебные  исполнители  из
разных концов округа,  проехав  пятнадцать - двадцать  миль,  поднимались по
лестнице в его  контору, и окликали его, и поджидали какое-то время впустую,
и уходили восвояси, и  возвращались снова, и  опять  сидели  и  чертыхались,
Стивенс обходил площадь по кругу - от лавки к лавке, от конторы к конторе, -
обращаясь к  торговцу и клерку, хозяину и служащему, доктору, зубному врачу,
адвокату  и парикмахеру  со своей  подготовленной короткой речью: "Это чтобы
отвезти домой мертвого негра. Ради мисс Уоршем. Подписывать ничего не надо -
просто дайте мне доллар. Ну, тогда полдоллара. Ну, четверть".
     А вечером после ужина в звездной  неподвижной темноте  он отправился на
другой  конец города, где стоял дом  мисс Уоршем, и  постучался в некрашеную
дверь.  Его впустил  Хэмп Уоршем, старик с большим животом,  раздувшимся  от
овощей, составлявших основную пищу  всех троих - его самого, его жены и мисс
Уоршем, - негр с  мутными  старческими глазами, бахромой белых волос  вокруг
лысой макушки и с лицом римского полководца.
     - Она вас ждет, - сказал  он.  - Она  говорила, пожалуйста, поднимитесь
наверх.
     - А тетушка Молли там? - спросил Стивенс.
     - Мы все там, - сказал Уоршем.
     Итак,   Стивенс  прошел  через  тускло  освещенную  керосиновой  лампой
переднюю (он знал, что и во всем  доме до сих пор только керосиновые лампы и
нет водопровода)  и  поднялся  впереди  негра по чистой  некрашеной лестнице
вдоль  оклеенной выцветшими обоями стены, а потом последовал за  стариком по
коридору и вошел в  чистую,  явно нежилую спальню, в которой  сохранялся еле
уловимый, но, несомненно,  стародевический запах.  Они были  там  все, как и
сказал  Уоршем, - его  жена, очень толстая  светлокожая негритянка  в  ярком
тюрбане, прислонившаяся к косяку, мисс Уоршем, как всегда прямая, на жестком
неудобном стуле, старая негритянка в единственной в комнате качалке у очага,
где даже в такой вечер тускло тлели под золой угольки.
     Она  держала  в руке  глиняную  трубку  с  тростниковым  чубуком, но не
курила, пепел в  прокуренной  чашечке  лежал  белый,  потухший,  и,  впервые
разглядев ее как следует, Стивенс подумал: "Боже ты милостивый, да  ведь она
не больше десятилетнего  ребенка". Он тоже сел,  так что вчетвером - он сам,
мисс Уоршем, старая  негритянка и ее  брат -  они образовали  полукруг перед
кирпичным очагом, в котором тлел слабый огонь - древний символ человеческого
единения и солидарности.
     - Он будет дома послезавтра, тетушка Молли, - сказал Стивенс.
     Старая негритянка  даже не взглянула на него, она ни разу не посмотрела
в его сторону.
     - Он умер, - сказала она. - Он жертва фараонова.
     - Воистину так, Господи, - сказал Уоршем. - Жертва фараонова.
     -  Продали,  продали  моего Вениамина,  - сказала старая  негритянка. -
Продали в Египет.
     Она стала медленно раскачиваться взад и вперед в качалке.
     - Воистину так, Господи, - сказал Уоршем.
     - Будет, - сказала мисс Уоршем. - Будет, Хэмп.
     - Я звонил  мистеру Эдмондсу, - сказал  Стивенс.  - Он все подготовит к
вашему приезду.
     -  Рос  Эдмондс  его продал,  -  сказала  старая  негритянка.  Она  все
раскачивалась взад и вперед. - Продал моего Вениамина.
     - Будет, - сказала мисс Уоршем. - Будет, Молли. Будет.
     - Нет, - сказал Стивенс. - Он не продавал, тетушка Молли. Это не мистер
Эдмондс. Мистер Эдмондс...
     "Она же не слышит меня", - думал он. Она и не смотрела на него. Ни разу
не взглянула.
     - Продал моего Вениамина, - повторила она. - Продал в Египет.
     - Продал в Египет, - отозвался Уоршем.
     - Рос Эдмондс продал моего Вениамина.
     - Продал фараону.
     - Продал фараону, и теперь он умер.
     - Я, пожалуй, пойду, - сказал Стивенс.
     Он стремительно поднялся. Мисс Уоршем тоже  поднялась,  но он  не  стал
дожидаться и пропускать ее  вперед. Быстро, почти бегом, он прошел коридором
и даже не зная, следует она за ним или нет. "Сейчас я буду на улице, - думал
он. - Там воздух, просторно, есть чем дышать".  Затем он услышал позади себя
ее  шаги -  легкие, твердые, энергичные и вместе с  тем  неторопливые, как