ого шлака и бездонных чанов,  опутанных  ползучими  растениями  и
сорняком. Когда-то здесь  было  пастбище,  -  до  тех  пор,  пока  в  один
прекрасный день хозяин стада не хватился одного из своих мулов. И хоть  он
дотошно тыкал длинным шестом в каждый чан, ему так и не  удалось  нащупать
дно.
   - Джон, - сказал парикмахер.
   - Да прыгай же, - сказал Мак-Лендон, швыряя машину по ухабам.
   Рядом с парикмахером заговорил негр:
   - Мистер Генри!
   Парикмахер подался вперед. Узкая колея дороги терялась,  убегая  вверх.
Машина шла вперед, а воздух был, как  в  погасшей  домне:  прохладный,  но
совершенно мертвый. Машина перепрыгивала с ухаба на ухаб.
   - Мистер Генри!
   Парикмахер стал неистово дергать дверцу.
   - Эй там, поберегись!  -  сказал  солдат,  но  парикмахер  успел  ногой
толкнуть дверцу и повис на  подножке.  Перегнувшись  через  негра,  солдат
потянулся было к нему, но он уже спрыгнул. Машина продолжала свой путь, не
сбавляя скорости.
   Стремительная инерция движения швырнула его в пропыленный бурьян, и  он
с шумом покатился в кювет. Вздымалась пыль, а он лежал  среди  тоненького,
зловещего хруста худосочных стеблей, задыхаясь и борясь с  тошнотой,  пока
мимо не промчался второй автомобиль  и  шум  его  не  замер  вдали.  Тогда
парикмахер поднялся и зашагал, прихрамывая;  он  вышел  на  шоссе,  а  там
свернул к городку, на ходу отряхивая ладонями  одежду.  В  небе  поднялась
луна, она стояла высоко, наконец-то избавившись от пыли, и через некоторое
время из-за пыли засверкали огни  городка.  Парикмахер  все  шел  да  шел,
прихрамывая. Но вот он услышал рев автомобилей, и  позади  него  все  ярче
становился свет их фар, и он сошел с дороги и опять затаился в пропыленном
бурьяне, покуда машины не промчались мимо. Теперь машина Мак-Лендона  была
замыкающей. В ней сидели четверо, и Крепыш ехал не на подножке.
   Машины продолжали свой путь;  пыль  поглотила  их,  яркий  свет  и  рев
исчезли вдали. Какое-то время в воздухе клубилась поднятая  ими  пыль,  но
вскоре ее вобрала в себя пыль вековая. Парикмахер выкарабкался на шоссе  и
захромал дальше по направлению к городку.



   4

   В тот субботний вечер, когда она переодевалась к ужину, плоть ее пылала
как  в  лихорадке.  Руки  дрожали  над  крючками  застежек,  глаза  горели
лихорадочным огнем, волосы  потрескивали  под  расческой.  Не  успела  она
покончить с переодеванием, как за нею зашли приятельницы  и  сидели,  пока
она натягивала тончайшее белье, чулки и новое полупрозрачное платье.
   - Ты уже в силах выйти на улицу? - спрашивали они, а у самих глаза тоже
задорные  и  поблескивают  мрачно.  -  Когда  оправишься  от   потрясения,
непременно нам все расскажешь. Что он говорил, что делал; все-все.
   В темноте под деревьями, на пути к площади,  она,  чтобы  унять  дрожь,
дышала  глубоко,  словно  пловец  перед  тем,  как  нырнуть,   а   четверо
приятельниц держались чуть позади, шагали медленно - из-за зноя,  а  также
из сочувствия к ней. Но у площади ее опять охватила дрожь, и она  вскинула
голову, прижав к бокам стиснутые кулаки, а голоса приятельниц журчали, и в
глазах у них тоже появилось что-то лихорадочное.
   Вступили на площадь, она - в центре группы, хрупкая, в свежем платьице.
Дрожь усилилась. Шла она все медленнее и медленнее,  наподобие  того,  как
дети доедают мороженое, голова вскинута,  лицо  как  сникший  стяг,  глаза
сверкают; она миновала отель, и со стульев вдоль обочины тротуара вслед ей
глядели коммивояжеры в рубашках без пиджака:
   - Вон та, видишь? В розовом, та что в середке.
   - Эта? А что сделали с черномазым? Его не...
   - Точно. С ним порядок.
   - Порядок?
   - Точно. Отвезли куда надо.
   Дальше - аптека, где даже молодые люди, подпирающие  дверь,  приподняли
шляпы и долго провожали глазами ее бедра и лодыжки.
   Они шли да шли мимо приподнятых мужских шляп, мимо внезапно  умолкающих
голосов, почтительных, заботливых.
   - Вот видишь? - говорили приятельницы. Голоса их звучали как  протяжные
глубокие вздохи шипящего ликования. -  На  площади  ни  одного  негра.  Ни
единого!
   Вошли в кинотеатр.  Он  походил  на  волшебную  страну  в  миниатюре  -
освещенное фойе, цветные  литографии  жизни,  схваченной  в  ее  жутких  и
сладостных превращениях. У нее задергались губы. В темноте, когда начнется
фильм, все будет хорошо; она удержится от смеха, не надо растрачивать  его
так скоро и попусту. И вот она заторопилась сквозь скопище оборачивающихся
на нее физиономий, сквозь шепоток приглушенного изумления,  и  они  заняли
привычные места, откуда  виден  проход,  ведущий  к  серебристому  экрану,
видно, как парочки идут к своим креслам.
   Погасили свет; экран заструился, и на нем начала разворачиваться жизнь,
прекрасная,  пылкая  и   печальная,   а   парочки   по-прежнему   входили,
раздушенные, шурша в полумраке, прильнувшие друг к другу силуэты хрупки  и
стройны, изящные быстрые тела угловаты, пленительно  молоды,  а  над  ними
плывут и окутывают  их  серебристые  грезы.  На  нее  напал  смех.  Силясь
сдержать его, она смеялась все пуще; на  нее  снова  стали  оборачиваться.
Приятельницы подняли ее с места и вывели из зала, все еще смеющуюся, и она
стояла у края тротуара,  смеясь  пронзительно,  на  одной  ноте,  пока  не
подъехало такси и ее туда не усадили.
   С нее сняли розовое полупрозрачное платьице, тончайшее белье  и  чулки,
уложили в кровать, накололи льду - прикладывать к  вискам,  и  послали  за
доктором.  Разыскать  доктора  не  удалось,  поэтому   женщины   принялись
ухаживать  за  нею  сами,  с  приглушенными  восклицаниями  меняли  лед  и
обмахивали ее веером. Покуда лед был свеж  и  холоден,  она  не  смеялась,
лежала спокойно, лишь чуть постанывая. Но вскоре смех опять  прорвался,  а
голос повысился до крика.
   - Тссссссссссс!  Тсссссссссссссс!  -  говорили  приятельницы,  наполняя
пузырь свежим льдом, приглаживая ей волосы, присматриваясь, нет ли  седых.
- Бедняжка!
   А потом - друг другу:
   - Как, по-твоему, что-нибудь и в самом деле  было?  -  А  глаза  мрачно
горят, скрытные и взбудораженные. - Тише вы! Ах, бедняжка! Бедная Минни!



   5

   Било полночь, когда Мак-Лендон подъехал к своему новенькому чистенькому
дому. Нарядный, свежий, как птичья клетка, и почти такой же величины,  дом
был аккуратно  выкрашен  в  зеленое  и  белое.  Мак-Лендон  запер  машину,
поднялся на  веранду  и  прошел  в  комнату.  С  кресла,  стоявшего  возле
настольной лампы, поднялась жена. Мак-Лендон остановился посреди комнаты и
пристально смотрел на нее, пока жена не опустила глаза.
   - Гляди-ка, который час, - сказал он, подняв руку и  показав  ей  часы.
Она стояла перед ним, склонив голову, с журналом в  руках.  Лицо  бледное,
напряженное, ус" талое. - Сколько раз тебе говорить, чтоб  не  сидела  вот
так, не ждала, не проверяла, в котором часу я возвращаюсь?
   - Джон, - сказала она. Она положила журнал. Покачиваясь на каблуках, он
не отводил от нее разгоряченных глаз, не отворачивал вспотевшего лица.
   - Сколько раз тебе говорить?
   Он подошел к ней вплотную. Тогда она подняла  глаза.  Он  сгреб  ее  за
плечо. Она стояла безвольно, глядя на него снизу вверх.
   - Не надо, Джон. Мне не спалось. Из-за жары или еще чего... Прошу тебя,
Джон. Мне больно.
   - Сколько раз тебе говорить?
   Он выпустил ее и то ли ударил, то ли просто отшвырнул в кресло,  и  она
осталась там лежать и молча смотрела, как он выходит из комнаты.
   Он прошел через весь дом, на ходу срывая с себя рубашку, остановился на
задней веранде, темной, застекленной, голову  и  плечи  обтер  рубашкой  и
отбросил ее в сторону. Он вынул из кармана пистолет и  положил  на  ночной
столик, и сел на кровать, и снял ботинки, и встал, и стащил с себя  брюки.
Он опять потел, а потому нагнулся и стал яростно шарить в поисках рубашки.
В конце концов он ее нашел, снова обтер тело и, прижавшись к стеклу, стоя,
часто и тяжело дышал. Вокруг - ни шороха, ни звука, ни даже мошки.  Темный
мир, казалось, лежал поверженный под холодной луной и  не  смыкающими  век
звездами.



   Уильям Фолкнер.
   Моя бабушка Миллард, генерал Бедфорд Форрест и битва при Угонном ручье

   -----------------------------------------------------------------------
   W.Faulkner. My Grandmother Millard and General Bedford Forrest
   and the Battle of Harrykin Creek (1943). Пер. - Е.Голышева.
   В кн. "Рассказы. Медведь. Осквернитель праха". М., "Правда", 1986.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 14 November 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   1

   Происходило это сразу после ужина, прежде чем мы встанем  из-за  стола.
Сначала, когда стало известно, что янки взяли Мемфис, мы  проделывали  это
три вечера подряд. Но постепенно мы приноровились, наловчились, и  бабушка
стала довольствоваться одним разом в неделю.  А  после  того,  как  кузина
Мелисандра, наконец, выбралась из Мемфиса и стала  жить  с  нами,  бабушка
ограничивалась одним разом в месяц, но когда в Виргинии после  голосования
в полку отца лишили звания полковника, и он, возвратившись  домой,  пробыл
здесь три месяца, пока снимал урожай,  приходил  в  себя,  успокаивался  и
набирал  кавалерийскую  часть  под  командование  генерала  Форреста,   мы
прекратили это занятие совсем. Вернее, проделали как-то раз  при  отце,  у
него на глазах, но в тот вечер мы  с  Ринго  слышали,  как  он  хохочет  в
библиотеке, хохочет в первый раз с тех пор, как вернулся домой, а примерно
через  минуту  оттуда  выплыла  бабушка,  заранее   приподняв   подол,   и
прошествовала вверх по лестнице. И мы этим больше не занимались, пока отец
не набрал отряд и не уехал опять.
   Бабушка,  бывало,  свернет  возле  прибора  салфетку  и  скажет  Ринго,
стоящему у нее за стулом, даже не повернув головы:
   - Ступай, зови Джоби и Люция.
   И Ринго отправляется прямо на  задний  двор,  через  кухню.  По  дороге
бросит в спину Лувинии: "Ну вот, готовься", зайдет в хижину и возвращается
не только с Джоби, Люцием и зажженным фонарем, но и с  Филадельфией,  хотя
Филадельфии  ничего  делать  не  полагается,  она  должна  только  стоять,
смотреть, проводить нас в сад и назад  в  дом,  а  потом  подождать,  пока
бабушка не скажет, что на сегодня все и они с Люцием могут идти спать.  Мы
же стаскиваем с чердака большой сундук (мы столько  раз  это  делали,  что
теперь, поднимаясь на чердак и доставая сундук, уже обходимся без фонаря),
причем я еще должен каждый понедельник утром смазывать его замок перышком,
смоченным куриным жиром; Лувиния приходит из кухни с немытым  после  ужина
серебром в тазу под мышкой и кухонными часами в другой руке, ставит таз  и
часы на стол, вынимает из  кармана  передника  пару  свернутых  бабушкиных
чулок, передает их бабушке; бабушка их  развертывает,  вынимает  из  чулка
свернутую тряпицу, расправляет ее и достает ключ  от  сундука;  отколов  с
груди часики, заворачивает их в тряпицу, сует назад  в  чулок,  свертывает
снова чулки вместе и кладет в сундук. Потом, на глазах  у  наблюдающих  за
ней Мелисандры и Филадельфии, а в тот раз, когда он  был  здесь,  и  отца,
бабушка встает прямо против часов, подняв и  разведя  примерно  на  восемь
дюймов  руки  и  пригнув  шею,  чтобы  видеть  циферблат   поверх   очков,
дожидается, чтобы большая стрелка дошла до ближайшего часа.
   Мы же, остальные, следим за ее руками. Она не произносит ни  слова.  Да
ей и говорить ничего не надо. Когда часовая стрелка доходит  до  ближайшей
цифры, раздается легкий, звонкий хлопок в  ладоши,  -  часто  мы  начинаем
двигаться даже до того, как ее  руки  сойдутся,  то  есть  мы  все,  кроме
Филадельфии. Ей бабушка вообще не разрешает  помогать  из-за  Люция,  хотя
именно Люций и выкопал почти всю яму и каждый раз чуть ли не один  таскает
сундук. Но Филадельфия должна присутствовать. Бабушке пришлось только  раз
ей сказать: "Я хочу, чтобы тут были и жены  всех  вольных.  Пусть  вольные
видят, что нам, остальным, приходится делать, чтобы остаться тем,  что  мы
есть".
   Эта история началась месяцев восемь назад. Однажды даже я почувствовал,
что с Люцием что-то неладно. Потом я понял, что  и  Ринго  это  заметил  и
знает, в чем  дело,  поэтому,  когда  Лувиния  в  конце  концов  пришла  и
рассказала бабушке, она это сделала не потому, что  Люций  подбил  на  это
свою мать: просто  ему  надо  было,  чтобы  кто-нибудь,  безразлично  кто,
выложил бабушке все начистоту. Сам он повторял это не раз  и,  как  видно,
впервые сказал своим ночью в хижине, а потом говорил и  в  других  местах,
другим людям, даже неграм с других плантаций. Мемфис к  тому  времени  уже
сдали, Новый Орлеан тоже, у нас  остался  только  Виксберг  [речь  идет  о
событиях Гражданской войны между Севером и Югом 1861-1865  гг.;  Мэмфис  -
был взят войсками северян в июне 1862 г.; еще раньше, в  апреле  1862  г.,
войска северян взяли Новый Орлеан; Виксберг - пал  после  полуторамесячной
осады в июле 1863 г.], и, хотя мы в это еще не верили, его нам  тоже  было
долго не удержать. И вот как-то утром, когда бабушка перекраивала на  меня
потертые форменные брюки, в которых отец приехал из армии, вошла Лувиния и
рассказала бабушке, что Люций говорит, будто янки скоро заберут не  только
всю  Миссисипи,  но  и  округ  Йокнапатофа,  и  тогда  все  негры   станут
свободными, но когда это произойдет, его уже тут не будет и в помине. В то
утро Люций работал в саду. Бабушка вышла на заднюю веранду как  была  -  с
брюками и иголкой в руках. Она даже очки на лоб не сдвинула. Она  сказала:
"Эй, Люций", больше ничего, и Люций сразу же появился из сада с  тяпкой  в
руке, а бабушка стояла и смотрела на него поверх очков,  как  она  смотрит
поверх них, что бы она ни делала - читала,  шила  или  ожидала,  глядя  на
циферблат, когда придет пора зарывать серебро.
   - Можешь идти сейчас же, - сказала она. - Нечего тебе дожидаться янки.
   - Идти? - спросил Люций. - Я же не свободный.
   - Ты свободный уже почти три минуты, - сказала бабушка. - Вот и ступай.
   Люций так долго молчал, что можно было сосчитать до десяти.
   - Куда ж я пойду? - спросил он.
   - Этого я тебе сказать не могу, - ответила  бабушка,  -  я-то  ведь  не
свободная. Но, по моему разумению, теперь к твоим услугам вся их  держава.
Ходи, где хочешь, у этих янки.
   Люций моргал. Он больше не смотрел на бабушку.
   - Вы меня для этого звали? - спросил он.
   - Да.
   Он пошел обратно в сад. Разговоров о воле мы больше от него не слышали.
Вернее, он никак не показывал, что об этом думает, а если что  и  говорил,
Лувиния не считала нужным морочить этим бабушке голову. Бабушка сама им об
этом напоминала, особенно Филадельфии, особенно  в  те  вечера,  когда  мы
стояли, как скакуны у барьера, глядя на бабушкины руки в ожидании хлопка.
   Каждый  из  нас  точно  знал,  что  делать.  Я  отправлялся  наверх  за
бабушкиной золотой шляпной булавкой, зонтиком с серебряным набалдашником и
воскресной шляпой с перьями, - свои серьги и брошку она давно  переправила
в Ричмонд, - а потом шел в комнату отца, за его  щетками,  оправленными  в
серебро, и после того, как кузина Мелисандра поселилась у  нас,  -  за  ее
вещами, потому что раз, когда  бабушка  разрешила  кузине  Мелисандре  нам
помогать, та притащила вниз все свои  платья.  Ринго  шел  в  гостиную  за
подсвечниками, за бабушкиной лютней и за медальоном бабки по отцу, которая
жила в Каролине. Потом мы бегом возвращались в  столовую,  где  Лувиния  и
Люций уже почти опорожнили буфет,  а  бабушка  стояла,  не  сводя  глаз  с
циферблата и с сундука, держа руки  наготове,  чтобы  хлопнуть  в  ладоши;
потом она хлопала, и мы с Ринго, завернув в погреб, чтобы схватить лопаты,
бежали в сад, сметали  ветки,  траву  и  крест-накрест  положенные  палки,
открывали яму и стояли наготове в ожидании остальных: впереди шла  Лувиния
с фонарем, за ней Джоби и Люций с сундуком и рядом с ним бабушка, а  сзади
следовали кузина Мелисандра с Филадельфией (в тот единственный раз  вместе
с ними шел, смеясь, и отец). Но в первую ночь кухонных часов в сундуке  не
было. Их несла в руках  бабушка,  а  Лувиния  держала  фонарь  так,  чтобы
бабушка могла следить за стрелками; бабушка заставила нас опустить  сундук
в яму, накидать туда снова земли, разровнять  ее,  снова  прикрыть  сверху
ветками и травой, а потом опять выкопать сундук и  отнести  назад  в  дом.
Однажды ночью нам даже показалось, что всю зиму и все  лето  мы  только  и
делали, что стаскивали сундук с чердака, складывали в него серебро,  несли
сундук к яме, раскрывали ее, потом закрывали снова и, повернувшись, тащили
сундук назад, в дом, вынимали серебро и  клали  его  назад,  туда,  откуда
взяли, - в ту ночь мы все так подумали, не знаю уж,  кому  первому  пришло
это в голову, может быть, всем сразу. Но, как  бы  там  ни  было,  часовая
стрелка прошла  четыре  цифры,  прежде  чем  бабушка  хлопнула  в  ладоши,
приказывая нам с Ринго бежать и открывать яму. Когда  остальные  пришли  с
сундуком, мы с Ринго даже не стали класть на землю последнюю охапку  веток
и жердей, чтобы потом лишний раз за ними не нагибаться, а Люций по той  же
причине даже не опустил свой край сундука на дно, и, по-моему, одна только
Лувиния знала, что будет дальше, потому что мы  с  Ринго  не  видели,  что
кухонные часы все еще стоят на обеденном столе. Тут заговорила бабушка. Мы
впервые услышали от нее какие-то слова между приказом  Ринго:  "Иди,  зови
Джоби и Люция", и приказом минут через тридцать нам обоим: "Вымойте ноги и
ступайте спать".  Но  тут  она  произнесла  вполголоса  всего  два  слова:
"Закопайте его". И мы опустили сундук в яму, а Джоби с Люцием закидали  ее
землей, но даже и тогда мы с Ринго продолжали стоять, не трогая  веток.  И
бабушка сказала так же негромко: "Ну, прикройте яму". Мы опять заложили ее
ветками, а бабушка сказала: "Выкапывайте!" Мы выкопали сундук, снесли  его
в дом, положили все вещи назад, откуда взяли, и вот тогда-то я увидел, что
кухонные часы еще стоят на обеденном  столе.  Все  мы  ждали,  уставившись
бабушке на руки,  чтобы  она  хлопнула  в  ладоши,  после  чего  мы  снова
наполнили сундук, отнесли его в сад и опустили в яму, быстрее,  чем  когда
бы то ни было.



   2

   А когда настало время на самом деле закапывать  серебро,  мы  опоздали.
После того как все кончилось  и  кузина  Мелисандра  с  кузеном  Филиппом,
наконец, поженились, а отец насмеялся вволю, он  сказал,  что  так  всегда
бывает, когда разношерстный сброд, сбившийся вместе  в  первобытной  жажде
безнаказанности, вступает в единоборство с механизмом тирании. Он  сказал,
что эти люди всегда проигрывают  первые  бои,  а  если  противник  заметно
превосходит их числом и мощью, стороннему  наблюдателю  может  показаться,
что они проиграют и все остальные битвы. Но они  их  не  проиграют.  Людей
нельзя победить, если они так сильно и безраздельно  жаждут  свободы,  что
готовы  пожертвовать  ради  нее  всем;  достатком,  удобствами,   душевной
сытостью и прочим и согласны довольствоваться тем, что у них осталось, как
бы мизерно оно ни было; вот тогда сама  свобода  в  конце  концов  победит
тиранию, так же, как пагубная сила вроде засухи или  наводнения  может  ее
удушить. И даже позже, еще через два года - а  мы  тогда  уже  знали,  что
проиграли войну, - он все еще так говорил. Он сказал: "Я этого  не  увижу,
но увидите вы. Вы увидите это в следующую войну и во  все  будущие  войны,
когда Америке придется воевать. На переднем крае во всех  сражениях  будут
стоять люди с Юга; иногда они даже будут вести других в бой, помогать тем,
кто нас победил, защищать ту самую свободу, которую,  как  казалось  нашим
противникам, они у нас  отняли".  Так  и  случилось:  через  тридцать  лет
генерал Уилер [Уилер Джозеф  (1836-1906)  -  генерал  войск  Конфедерации,
впоследствии командовал кавалерией США при  вторжении  на  Кубу  во  время
испано-американской войны