и
тогда, когда  она спускалась  по  лестнице из его  конторы, -  а еще  дальше
голоса:
     - Продал моего Вениамина. Продал в Египет.
     - Продал в Египет. Воистину так, Господи.
     Он почти сбежал  с лестницы. Теперь уже было близко, он ощутил,  почуял
дыхание мирной темноты, теперь он мог вспомнить о вежливости и остановиться,
подождать,  он обернулся  у  самой  двери  и смотрел,  как приближается мисс
Уоршем,  высоко  подняв   белую  голову  с  высокой  старомодной  прической,
освещенная светом старомодной лампы.  Теперь он услышал  еще и третий голос,
должно  быть жены Хэмпа, - чистое и сильное  сопрано  - оно сопровождало без
слов строфы и антистрофы брата и сестры:
     - Продали в Египет, и теперь он умер.
     - Воистину так, Господи. Продал в Египет.
     - Продали в Египет.
     - И теперь он умер.
     - Продали фараону.
     - И теперь он умер.
     -  Простите,  -  сказал  Стивенс.  -  Пожалуйста,  извините меня.  Я не
подумал. Не надо было мне приходить.
     - Ничего, - сказала мисс Уоршем. - Это наше горе.
     А через день солнечным жарким утром катафалк и две
     легковые  машины  ждали  прибытия поезда, идущего  с  севера на  юг. На
станции  собралось  больше  десятка машин,  но только  когда поезд  подошел,
Стивенс  и редактор обратили  внимание, сколько вокруг народу  - и  негров и
белых. Под  невозмутимым взглядом зевак, белых - мужчин, и молодых парней, и
мальчишек  - и  полусотни негров, мужчин  и женщин,  служители негритянского
похоронного бюро  вытащили  из вагона серый с серебром гроб, и понесли его к
катафалку, и вынули оттуда венки и прочие цветочные символы окончательного и
неизбежного  предела  человеческой  жизни, и втолкнули гроб  внутрь, и снова
бросили туда цветы, и захлопнули дверцы.
     Затем они - мисс Уоршем и старая негритянка в машине Стивенса с нанятым
шофером, а  он  сам с редактором  в  редакторской машине  -  последовали  за
катафалком, который от станции свернул к пологому холму и, подвывая, покатил
на  первой  скорости,  довольно  быстро,  потом  почти так же быстро,  но  с
каким-то елейным, почти епископским мурлыканьем достиг вершины, замедлил ход
на  площади,  пересек  ее, обогнул памятник конфедератам  и здание  суда,  а
торговцы,  и клерки, и  парикмахеры, и адвокаты, все те, кто  давал Стивенсу
доллары и полудоллары, и те, кто не давал, невозмутимо наблюдали из дверей и
верхних  окон;  свернул  на  улицу,  которая  на окраине  города перейдет  в
сельскую  дорогу, ведущую  их к цели, удаленной  на семнадцать миль, и снова
стал набирать скорость, по-прежнему провожаемый двумя машинами  с сидящими в
них  четырьмя людьми -  белой женщиной с  высоко поднятой головой,  старухой
негритянкой, профессиональным паладином правосудия, истины и права, доктором
философии  Гейдельбергского  университета  -   составная   часть  похоронной
процессии,  по  всем  правилам  сопровождающей  катафалк  с  негром-убийцей,
затравленным волком.
     Чем  ближе  к окраине, тем быстрее мчался  катафалк. Вот они проскочили
металлический  указатель  с  надписью  "Джефферсон, граница муниципалитета",
мощеная  дорога кончилась, перейдя в  проселочную, покрытую гравием, которая
пошла на спуск, ведущий к другому  пологому холму. Стивенс  протянул руку  и
выключил зажигание, так что редакторская  машина продолжала двигаться уже по
инерции,  замедляя  ход по мере того, как  редактор  тормозил, катафалк же и
первая машина  оторвались, словно удирая от погони, и легкая сухая пыль, все
лето  не  знавшая дождя, разлеталась  из-под  крутящихся  колес;  скоро  они
скрылись  из виду.  Редактор стал неуклюже  разворачивать  машину,  скрежеща
передачами, давая то передний, то задний ход, пока они не  оказались лицом к
городу. С минуту он посидел, не снимая ноги со сцепления.
     - Знаете, что она меня спросила сегодня утром на вокзале? - сказал он.
     - Не уверен, - ответил Стивенс.
     - Она спросила: "А вы в газету про это напишете?"
     - Что?
     -  Вот точно так и я  ответил, - продолжал редактор. - А она повторила:
"А  вы в газету про это напишете?  Я хочу, чтобы все было в газете.  Все как
есть". Мне хотелось спросить ее: "Ну а если бы я узнал, как он умер на самом
деле,  все равно помещать в газету?" И, клянусь богами, если бы  я спросил и
если бы она  даже знала  то,  что мы знаем, она ответила бы "да".  Но  я  не
спросил. Я только сказал: "Вам ведь все  равно не прочесть, тетушка".  А она
сказала:  "Мисс Белл мне покажет, где написано, и  я  посмотрю. Напишите про
это в газете. Все как есть".
     - Ну и ну, -  сказал Стивенс. "Да, - думал он, -  теперь ей  все равно.
Раз так должно было  случиться и  она не могла этого предотвратить,  теперь,
когда все кончено и позади, ее не интересует, как он умер. Она хотела, чтобы
он вернулся домой, но она хотела, чтобы он вернулся домой как  положено. Она
хотела, чтобы был этот гроб, и эти цветы, и катафалк, и она хотела проводить
его через весь город в машине".
     - Поехали, - сказал он. - Давайте-ка в город. Я уже два дня не сидел за
своим столом.




     Комментарий
     (А.Долинин)


     {1}. Гэвин Стивенс - постоянный персонаж йокнапатофского  цикла,  герой
романов "Осквернитель  праха", "Реквием по монахине", "Город", "Особняк",  а
также детективных рассказов, вошедших в сборник "Ход конем" (1949).

     {2}. Фи-Бета-Каппа - старейшее студенческое общество в США (основано  в
1776 г.), в которое принимаются старшекурсники колледжей, особо отличившиеся
в учебе. Вступившие в  общество остаются его пожизненными  членами. (Названо
по первым  буквам древнегреческих слов, составляющих его девиз: "Философия -
руководительница жизни".)

     {3}.  ...продал  моего Вениамина... в  Египет.  -  Неточная  библейская
аллюзия. Согласно Ветхому завету, в Египет был  продан не младший сын Иакова
Вениамин, а его единоутробный брат Иосиф.



   Уильям Фолкнер
   Победа


                     Перевод М. Богословской-Бобровой


--------------------------------------------------------------------------
Источник: Уильям Фолкнер. Собрание сочинений в девяти томах, том 3,
М: Терра, 2001, стр. 7-39.
Электронная версия: В. Есаулов, май 2004 г.
--------------------------------------------------------------------------



I


     Те,  кто  видел  его  в  то  хмурое  утро на Лионском вокзале, когда он
сходил  с  марсельского  экспресса,  видели  высокого,  несколько  чопорного
человека  с  туго  закрученными  усами  на смуглом лице и почти сплошь седой
головой.  "Милорд  какой-нибудь",  -  говорили  они,  глядя  на его строгий,
корректный  костюм,  корректную  трость,  которую  он так корректно держал в
руке,  и  на его очень небольшой багаж. "Милорд какой-нибудь, из военных. Но
какие-то  у  него  странные  глаза".  Впрочем, у многих теперь в Европе были
странные  глаза  -  и у мужчин и у женщин, - эти последние четыре года. Люди
смотрели  на  него,  когда  он  шел  по  перрону,  - на полголовы выше толпы
французов,  взгляд  напряженный,  остановившийся,  и  сам  весь напряженный,
сосредоточенный  и вместе с тем уверенный в себе, - и, проводив его глазами,
пока  он  не  сел в кеб, думали, если только он тут же не переставал для них
существовать:  "Вот  такого  можно  увидеть где-нибудь в иностранной миссии,
или  за столиком на Бульварах, или на прогулке в Булонском лесу, в экипаже с
красивыми английскими леди". И все.
     А  те,  кто  видел,  как  он выходил из этого кеба на Северном вокзале,
думали:  "Домой  торопится  милорд".  Носильщик, взяв у него из рук чемодан,
приветствовал  его  с  добрым утром на чистом английском языке и сказал ему,
что  он  сам  собирается  в  Англию; в ответ его смерили холодным английским
взглядом,  но носильщик, по-видимому, принял это как должное и посадил его в
купе  первого класса в поезд, прибывающий в Кале к отбытию пакетбота. И все.
И  так  оно шло и дальше. Все, как полагается, даже когда он сошел в Амьене.
Английские  милорды  куда  не  заедут!  И  только  в  Розьере на него начали
глазеть и оборачиваться ему вслед.
     В  наемной  машине  он трясся по разбитой улице между разбитых стен без
окон  и без дверей, торчавших изъеденными огрызками в вечерних сумерках. Там
и  сям улицу перегораживали груды кирпича, рухнувшие стены домов, в трещинах
которых  пробивалась  чахлая трава. Они въезжали в запустелые, развороченные
дворы;  в одном из них среди густо разросшегося бурьяна стоял опрокинутый на
бок  умолкший  заржавленный  танк.  Это  был  городок Розьер. Но приезжий не
остановился здесь, потому что здесь никто не жил и остановиться было негде.
     Машина,   тяжело   подскакивая,  пробиралась  среди  развалин.  Грязная
немощеная  улица  вела  в  поселок  из  свежего  кирпича, листового железа и
толевых  крыш  американской выделки и упиралась в самый высокий дом. Дом был
без  двора,  без  забора:  кирпичная  стена, дверь, одно-единственное окно с
американским стеклом, и на нем надпись: "Ресторан".
     - Здесь, сэр, - сказал шофер.
     Приезжий  вышел  из  машины  со  своим  чемоданом,  пальто и корректной
тростью.  Вошел  в  довольно  большую  голую  комнату,  промозглую от еще не
обсохшей  штукатурки.  Там  стоял  бильярд и играли трое мужчин. Один из них
оглянулся через плечо и сказал:
     - Bonjour, monsieur!
     Приезжий  не  ответил.  Он  прошел  через  всю  комнату, мимо новенькой
металлической   стойки,   к   открытой  двери,  за  которой  сидела  женщина
неопределенного  возраста,  лет  так  около  сорока,  и  поглядывала на него
поверх шитья, лежавшего у нее на коленях.
     -  Bonjour,  madame,  -  сказал  он.  -  Dormie, madame? {Переночевать,
мадам? - искаж. фр.}
     Женщина окинула его быстрым спокойным взглядом.
     - Ce'est ca, monsieur, - ответила она, вставая. {Да, мосье}
     -   Dormie,  madame?  -  сказал  он,  немного  повысив  голос;  на  его
закрученных   усах  блестели  дождевые  капельки,  и  под  напряженными,  но
уверенными глазами тоже поблескивала влага.
     - Dormie, madame?
     -  Bon,  monsieur,  -  сказала  женщина.  -  Bon.  Bon. {Хорошо, мосье.
Хорошо, хорошо}
     -  Dor...  -  начал было снова приезжий. Кто-то тронул его за руку. Это
был тот самый человек, который поздоровался с ним из-за бильярда.
     -  Regardez, monsieur l'Anglais, {Взгляните, мосье англичанин} - сказал
он  и,  взяв  у  него чемодан из рук, показал на потолок. - La chambre. {Вот
комната}  -  Он  снова  тронул  приезжего  за  руку, положил лицо на ладонь,
закрыл  глаза.  Затем  снова  показал  на  потолок  и  пошел через комнату к
деревянной  лестнице  без перил. Проходя мимо стойки, он взял огарок и зажег
свечу,  стоявшую  в подсвечнике внизу у лестницы (большая комната и комната,
где   сидела  женщина,  были  освещены  электрическими  лампочками,  которые
свисали с потолка прямо на проводах, без всяких колпачков).
     Они  поднялись  по лестнице, их вихляющиеся тени скользнули впереди них
в  узкий,  холодный,  сырой,  как  могила, коридор. На стенах еще не обсохла
штукатурка.  Пол  был  некрашеный,  на  голых  сосновых  досках не было даже
половика.  На  дверях  симметрично поблескивали дешевые металлические ручки.
Спертый  воздух,  словно рукой, накрыл пламя свечи. Они вошли в комнату, где
стоял  тот  же запах сырой штукатурки и было еще холоднее, чем в коридоре; и
этот  спертый  холод  ощущался  как  нечто  почти  вещественное, как если бы
воздух  между  прежними  и  вновь возведенными стенами сгустился и застывал,
как  желе,  состряпанное наспех из порошка. В комнате стояли кровать, комод,
стол,   стул   и   умывальник;   таз,  кувшин  и  ведро  были  американские,
эмалированные.  Когда  приезжий  потрогал  постель,  рука  его  нащупала  не
простыню,  а  что-то  грубое,  как мешковина, влажное, набухшее, слипшееся в
этой  промозглой  сырости,  где  пар  от  их  дыхания  клубился в воздухе, в
тусклом свете свечи.
     Хозяин поставил свечу на комод.
     -  Diner, monsieur? {Пообедать, мосье?} - сказал он. Приезжий уставился
на  хозяина,  невообразимо нелепый с этим своим чопорным, натянутым видом, в
строгом,  корректном  костюме.  Его нафабренные усы поблескивали, как острия
штыков,  над  галстуком  в  полоску,  на  котором  сочетались цвета и значки
шотландского  полка,  о  чем,  конечно,  не  мог  знать  хозяин гостиницы. -
Manger?  {Кушать?}  -  крикнул  хозяин и, стараясь помочь себе мимикой, стал
яростно жевать.
     -  Manger?  -  гаркнул  он,  и его тень, кривляясь, повторила его жест,
когда он, опустив руку, ткнул пальцем вниз.
     -  Да!  -  громко  крикнул  приезжий,  хотя  они стояли лицом к лицу, в
двух-трех шагах друг от друга. - Да! Да!
     Хозяин  энергично  закивал,  ткнул  указательным пальцем вниз, потом на
дверь,  опять  закивал и вышел. Он спустился по лестнице. Женщина была уже в
кухне, у плиты.
     - Он будет есть, - сказал хозяин.
     - Я так и знала, - ответила женщина.
     -  Чего  это им дома не сидится, - сказал хозяин, - хорошо, что я не из
этой  породы,  которой  достался  такой  маленький клочок земли, что негде и
разместиться всем сразу.
     - Может, он приехал поглядеть на войну, - сказала женщина.
     -  Ясно,  а  то зачем же? Но только ему следовало бы приехать пораньше,
этак  годика  четыре  тому  назад.  Вот  когда  нам  нужно  было,  чтобы эти
англичане приехали поглядеть на войну.
     -  Он  уже стар был, чтобы приехать тогда, - возразила женщина. - Разве
ты не видел - весь седой?
     - Ну и сидел бы себе дома и сейчас. Он ведь не стал моложе.
     - Может, он приехал посмотреть на могилу сына.
     -  Кто?  Этот-то?  -  сказал хозяин. - Да разве у такой деревяшки может
быть сын?!
     -  Что  ж, почему и нет, - сказала женщина. - В конце концов, его дело.
Наше дело, только чтобы у него денежки были!
     -  Что  правда, то правда! - сказал хозяин. - Человеку в нашем промысле
выбирать не приходится.
     - Нам бы только половчей обирать! - сказала женщина.
     -  Здорово! - подхватил хозяин. - Вот это так здорово сказано! Обирать!
Вот так и скажи нашему англичанину!
     - А зачем? Пусть лучше сам узнает, когда будет уезжать!
     - И то, - сказал хозяин. - Еще того лучше! Ох и ловка!
     - Тише, - промолвила женщина. - Идет!
     Они  прислушались  к  твердым,  тяжелым шагам, и через несколько секунд
приезжий  появился  в  дверях.  Его  смуглое  лицо  и седая голова в тусклом
освещении большой комнаты напоминали негатив.
     Стол  был  накрыт  на  двоих.  У каждого прибора стоял графин с красным
вином.  Когда  приезжий  уселся,  вошел  другой  постоялец  и сел напротив -
маленький  человечек с крысиным личиком, на котором как будто совсем не было
ресниц.  Он  засунул  салфетку  в  проем жилета. Взял разливательную ложку -
миска с супом стояла между ними посреди стола - и подал ее своему соседу.
     -  Faites-moi  l'honneur, monsieur {Окажите мне честь, мосье}, - сказал
он.  Тот  чопорно поклонился и взял ложку. Маленький человечек поднял крышку
с  миски.  -  Vous  venez  examiner  ce  scene  de  nos  victores, monsieur?
{Осматриваете  места  наших  побед?} - сказал он, наливая себе супу вслед за
ним.  Тот  поглядел на него молча. - Monsieur 1'Anglais a peut-etre beaucoup
d'amis  qui  sont  tombds  en voisinage {Очевидно, у мосье англичанина много
друзей погибло в этих краях}.
     - Не говорю по-французски, - отвечал тот, занявшись супом.
     Маленький  человечек  еще  не начал есть. Он держал ложку над тарелкой,
не опуская ее в суп.
     -  Очень  отрадно  для  нас.  Я  говориль  на  английском.  Я  сам есть
швейцарец. Я говориль все языки.
     Тот не ответил. Ел сосредоточенно, не торопясь.
     -  Ви  приехать  навестить  могили наш доблестний соотечественник? Быть
может, ваш сын здесь?
     - Нет, - ответил тот. Он не переставал есть.
     -  Нет?  -  Сосед  покончил  с  супом и отодвинул тарелку. Выпил глоток
вина.  - Как горестно для шеловек, у который он здесь! - сказал швейцарец. -
Но теперь конец это. Так? Правда?
     И  опять тот не ответил. И не смотрел на швейцарца. Казалось, он вообще
ни  на  что не смотрел своими остановившимися глазами, и на неподвижном лице
стояли туго закрученные вверх иголочки усов.
     -  Я  тоже  страдаль. Все страдать. Но я говорю себе: что можно хотеть?
Это есть война.
     Приезжий  снова  промолчал.  Он  ел  сосредоточенно, не спеша. Кончив с
едой,  встал  и  вышел  из  комнаты.  Зажег  у  стойки свою свечу, а хозяин,
который  стоял  тут  же, облокотившись рядом с другим постояльцем в плисовой
куртке, приподнял свой стакан и сказал:
     - Au bon dormir, monsieur {Доброго сна, мосье}.
     Приезжий   повернул  к  хозяину  освещенное  свечой  застывшее  лицо  с
закрученными остриями усов, глаза остались в тени.
     -  Что?  - сказал он. - Да! Да! - Повернулся и пошел к лестнице. Двое у
стойки смотрели ему вслед, вслед его уверенной, чопорной спине.


     С  той  минуты,  как  поезд  отошел от Арраса, обе женщины не отрываясь
глазели  на третьего пассажира в их отделении. Это был жесткий вагон, потому
что  мягкие вагоны не пускают по этой линии. Они сидели закутанные в платки,
неподвижно  сложив  грубые  крестьянские  руки  на  коленях  поверх закрытых
корзинок,  и  смотрели  на  человека,  сидящего  напротив них, - благородная
седина   волос   над  смуглым  застывшим  лицом,  острия  закрученных  усов,
заграничный  костюм и трость. Он сидел на грязной, истертой скамье и смотрел
в  окно.  Сначала  они только поглядывали на него, готовые сейчас же отвести
взгляд.  Но  так  как  он,  видимо,  не  замечал  их присутствия, они начали
тихонько  перешептываться,  поднося  руку ко рту. Но он как будто и этого не
замечал,   и   они   стали  говорить  вполголоса,  следя  быстрыми,  ясными,
любопытными  глазами  за  этой  застывшей,  непостижимой  фигурой,  которая,
опираясь  на трость и чуть нагнувшись вперед, смотрела в замызганное окно. А
там  и  смотреть-то  было не на что, разве что промелькнет изрытый снарядами
проселок  или  уцелевший  обломок  дерева,  не  выше человеческого роста, да
кое-где  узенькие  полоски  пашни,  безрассудно льнущие к обширным островкам
земли,  отмеченным  низкими колышками с красными опознавательными знаками, -
пустынным  заповедным островкам, господствующим над разорением вокруг. Затем
поезд  замедлил  ход  и  вдруг  въехал в груды кирпича, среди которых торчал
маленький  домик  из  рифленого  железа,  и  на  нем  большими  буквами было
написано название станции. Они увидели, как пассажир нагнулся к окну.
     -  Гляди-ка,  -  сказала  одна  из  женщин, - на губы гляди! Видишь, он
название читает. Что я тебе говорила! Так и есть. Сына у него здесь убили.
     -  Так  сколько ж у него сыновей-то, выходит, - отозвалась другая. - Он
каждую  станцию  так  читал,  как  только  от  Арраса отъехали. Эх ты! Это у
него-то сын! У этакой ледышки!
     - Да ведь у них тоже дети бывают!
     - Для этого они виски пьют. А то...
     -  Так-то оно так. Ведь у них только и заботы - жрать да деньги копить,
у этих англичан!
     Тут  они вышли. Поезд двинулся дальше. В вагон вошли другие крестьяне в
залепленных  грязью  сапогах, с поклажей, с живой и битой птицей в корзинах.
И  они  тоже  с  любопытством  глазели  на неподвижную фигуру, нагнувшуюся к
окну.  А  поезд  бежал  по  опустошенной  земле, мимо кирпичных или железных
станций,  выраставших  над  грудами развалин. И они смотрели, как он шевелит
губами, читая названия остановок.
     -  Пусть  поглядит, что это за штука война; видно, он только теперь про
нее  услышал,  - говорили они меж собой. - Что ему? Поглядит да и отправится
восвояси. Воевали-то ведь не у него на гумне.
     - И не у него в доме, - прибавила какая-то женщина.



II


     Батальон  стоит  вольно  под  дождем.  Два дня он был на отдыхе. Меняли
снаряжение,  чистились,  пополняли  ряды.  И теперь он стоит вольно, с тупой
покорностью  овечьего  стада,