ели,  а  то и месяц. В бледном
солнечном  свете  здания  уходят  ввысь,  тают  в  розовой  и золотой дымке.
Женщины  ходят  с  букетиками  фиалок, приколотыми к меху, и сами они словно
расцветают, как цветы, в этом пьянящем предательском воздухе.
     Женщины-то  и  оглядываются  на этого человека, прислонившегося к стене
дома  на  углу. Изможденный, с седой головой, с туго закрученными иголочками
усов,   в   выцветшем  и  потертом  галстуке,  заправленном  в  целлулоидный
воротник,  в костюме отличного покроя, но теперь уже сильно поношенном, хотя
его,  видно,  тщательно  отутюжили,  и  не  дальше  чем  вчера, - он стоит с
закрытыми  глазами,  прислонившись  к  стене,  и  держит  в  вытянутой  руке
истрепанную шляпу.
     Так он стоит долго, пока кто-то не трогает его за плечо. Это полисмен.
     - Проходите, сэр. Не разрешается.
     В  шляпе у него семь пенни и три полупенса. Он покупает себе кусок мыла
и немножко еды.
     Еще  одна  годовщина наступила и прошла. И опять он стоял, зажав трость
под  мышкой,  среди  блестящих,  неподвижно застывших мундиров, в безмолвной
толпе  откровенных  или  отутюженных  оборванцев  с терпеливыми окаменевшими
лицами.   В   глазах  его  уже  нет  смиренной  надежды  нищего,  а  горькое
ожесточение,  неслышный,  как  тень,  отголосок  горького беззвучного смеха,
каким смеется горбун.
     Чуть  тлеет  костер  на  покатой  булыжной  мостовой.  В мигающем свете
выступают  сырая  обомшелая  стена  набережной и каменная арка моста. Внизу,
где  мостовая  подходит  к  самой воде, невидимая река булькает и плещется о
камни.
     Вокруг  костра  примостилось  пятеро:  кто  лежит,  прикрыв голову, кто
будто   дремлет,   другие   курят   и   разговаривают.   Один  сидит  прямо,
прислонившись  к  стене,  опустив  руки, - это слепой; он так спит. Говорит,
что ему страшно лечь.
     -  Какая  тебе  разница  - лежать или сидеть? Ты же все равно ничего не
видишь.
     - А коли случится что? - говорит слепой.
     -  А  что случится? Бомбу на тебя, что ли, сбросят? Пожалеют, даже если
бы ты от этого и прозрел.
     -  Бомбы-то  для него не пожалели, - говорит третий. - Эх! Построили бы
они нас всех в ряд да дернули бы разом к чертовой матери из пушек.
     - Так, значит, он оттого и ослеп? - спрашивает
     четвертый. - Снаряд, что ли?
     -  Ну,  да.  Под  Монсом  {8}  он был. Связист, на мотоцикле разъезжал.
Расскажи им, братец.
     Слепой  чуть  приподнимает  лицо.  Остается  сидеть неподвижно. Говорит
ровным, безжизненным голосом:
     -  Шрам  у  нее  на  руке  был.  Вот  почему я и узнал; сам я ей, можно
сказать,  изуродовал  руку-то.  Как-то  раз  мы  с  ней  вместе  работали  в
мастерской.  Я  раздобыл  старый  мотор,  и  мы  с  ней  прилаживали  его  к
велосипеду, чтобы...
     - Что это? - спрашивает четвертый. - Чего это он плетет?
     -  Ш-ш-ш,  -  останавливает  первый.  -  Тише ты... Он про свою невесту
рассказывает.  У  него  когда-то своя мастерская была, ремонт велосипедов на
Брайтон-роуд,  и  они  должны  были  вот-вот пожениться. - Он говорит совсем
тихо,  звук  его  голоса  глохнет  в  ровном, однообразном голосе слепого. -
Когда  он уходил в армию, в тот самый день, как он в первый раз форму надел,
они  пошли  и снялись вместе. Он с этой карточкой не расставался, всегда при
себе  носил,  да  вот тут как-то недавно потерял. Что только с ним делалось,
чуть  с  ума  не  сошел!  Уж  мы потом подсунули ему кусок картонки такой же
примерно  величины.  Вот, говорим, братец, нашлась твоя карточка. Другой раз
не  теряй.  Он  ее  и  сейчас  хранит,  карточку-то. Вот подожди, он тебе ее
покажет потом. Так смотри, не проговорись.
     - Нет, - отвечает тот. - Не проговорюсь.
     Слепой рассказывает:
     -  Ну,  попросил  кого-то  там  в  госпитале  написать, ей письмо, она,
конечно,  тут  же приехала. Я ее по этому шраму на руке сразу узнал. Голос у
нее  вроде  как стал другой, ну уж для меня после того все стало другое... А
вот  по рубцу я узнал. Так вот мы с ней, бывало, сидим и держимся за руки, и
я  потихоньку  пальцем  вожу  по  этому  рубцу  на  левой  ладони. И когда в
кинематографе, тоже держу за руку, поглаживаю рубец и будто...
     - В кинематографе? - спрашивает четвертый. - Что ему там делать-то?
     -  Да  вот  поди-ка,  - шепчет первый, - она водила его в кинематограф,
когда комедии показывали, он слушал, как люди смеются...
     Слепой рассказывает:
     -  Говорит  мне,  глаза у нее болят на экран смотреть и чтобы я посидел
один,  а она за мной потом зайдет, как сеанс кончится. Ну, я говорю, хорошо.
И  на  следующий  вечер  тоже,  и опять я соглашаюсь. А уж на третий вечер я
говорю:  нет,  я  тоже не пойду. Давай, говорю, посидим дома, в госпитале. А
она  в  ответ  молчит, долго молчит, слышу только, как дышит тяжело. А потом
говорит:  ну,  что  УК,  посидим.  После  этого  уж  мы  с  ней  не ходили в
кинематограф.  А  как вечер, садимся рядом, держимся за руки, и я потихоньку
поглаживаю  этот  ее рубец. В госпитале громко говорить не разрешали, так мы
с  ней  все  шепотом,  а то так и вовсе молчим, просто держимся за руки. Так
вот  неделя  и  прошла;  я  день  за днем считал. Это было на восьмой вечер.
Сидим  мы с ней, как всегда, и я держу ее руку и нет-нет да и поглажу рубец.
Вдруг  она  как  выдернет руку, - слышу, вскочила с места. Не могу, говорит,
не  может  это  так  дальше  продолжаться. Все равно, должен ты когда-нибудь
узнать.  Я ей говорю: ничего я не хочу знать, скажи только, говорю, как тебя
зовут.  Она мне и сказала, сиделка она была здешняя, из госпиталя. И тут она
мне...
     - Что такое? - говорит четвертый. - Что он такое городит?
     -  Что,  ты не понял? - шепчет первый. - Сиделка это была из госпиталя.
Девчонка-то  его  спуталась  с другим, а вместо себя сиделку посадила, чтобы
за руку его держала, думала, он не узнает.
     - А он, значит, узнал? - спрашивает четвертый.
     - Да ты слушай, - говорит первый.
     -  Так,  значит,  ты, говорит, с самого начала знал? С первого же раза?
Я,  говорю,  по  рубцу  узнал. Он у тебя не на той руке, на правой он у тебя
ладони.  А  я  его  позавчера,  говорю,  нечаянно  ногтем поддел. Что такое,
думаю,  пластырь,  что  ли? - Слепой сидит, прислонившись к стене, лицо чуть
приподнято,  опущенные  руки  неподвижно лежат на земле. - Вот так я и узнал
по рубцу. Думали, обмануть меня можно, когда сам же я ей руку-то повредил.
     Человек,  который лежит ничком на земле по ту сторону костра, поднимает
голову.
     - Ш-ш! - говорит он. - Идет!
     - Кто идет? - спрашивает слепой. - Обход?
     Ему  не  отвечают.  Из-за  стены  появляется фигура - высокий человек с
палкой  в  руках.  Все замолкают, кроме слепого, и смотрят на приближающуюся
фигуру высокого человека.
     - Кто идет, братцы? - спрашивает слепой. - Братцы?
     Высокий проходит мимо них, мимо костра. Не смотрит ни на кого.
     - Следи теперь, - шепчет второй.
     Слепой  слегка  наклоняется  вперед,  шарит руками по земле возле себя,
словно собирается встать.
     -  За  кем  следи?  -  спрашивает  он.  - Что вы там видите? - Никто не
отвечает.   Они   следят  украдкой  за  вновь  прибывшим,  смотрят,  как  он
раздевается  и  как  потом  эта  белая  тень  призрачно  скользит в темноте,
спускается  к  воде  и  моется, громко плескаясь, шлепая по телу пригоршнями
грязной  ледяной  речной воды. Он возвращается, подходит к костру. Все мигом
отворачиваются,  кроме  слепого  (тот  сидит,  по-прежнему подавшись вперед,
упершись  руками  в  землю,  вот-вот  поднимется,  серое  лицо  настороженно
тянется к звуку, к шорохам) и еще одного у костра.
     -  Камни  ваши готовы, сэр, - говорит тот, что у костра. - Я их в самый
жар положил.
     -  Благодарю  вас, - отвечает вновь прибывший. Он по-прежнему как будто
совершенно  не  замечает  их  присутствия,  и они опять молча следят, как он
расстилает  свою затрепанную одежду на одном камне, достает из костра другой
камень  и разглаживает ее. В то время как он одевается, тот, что заговорил с
ним,  идет  вниз,  к  воде,  и  возвращается  с  куском  мыла, которым мылся
высокий.  Остальные  следят  и  видят,  как  высокий водит пальцами по куску
мыла,  потом подносит их к усам и туго закручивает концы, пока они не встают
иголочками.
     -  Чуточку  еще  левый,  сэр,  -  говорит тот, что держит мыло. Высокий
намыливает  кончики  пальцев  и  снова подкручивает левый ус. Тот смотрит на
него,  нагнув  голову  набок, слегка откинув ее назад. Весь его вид, одежда,
поза - сущая карикатура, пугало.
     - Так теперь? - спрашивает высокий.
     -  Так  хорошо, сэр, - отвечает пугало, ныряет в темноту и возвращается
уже  без мыла; в руках у него шляпа и трость. Высокий берет у него из рук то
и  другое.  Вытаскивает  из  кармана  монетку,  сует  в  руку пугала. Пугало
прикладывает  руку к козырьку. Высокий уходит. Те смотрят ему вслед: высокая
фигура, прямая спина, трость исчезают в темноте.
     -  Что  вы  там  видите,  братцы?  -  говорит  слепой. - Да ответьте же
человеку, что вы там видите?



VII


     Среди  демобилизованных  офицеров, которые эмигрировали из Англии после
перемирия,  был лейтенант Уолкли. Он уехал в Канаду, выращивал там пшеницу и
преуспел  в  этом,  поправил  свои  дела  и  сам  поправился.  И  так хорошо
поправился,  что, пожалуй, если бы его увидели на Лионском вокзале в Париже,
а  не  на  Пикадилли  в  Лондоне, куда он пошел прогуляться вечером (это был
сочельник)  в первый же день своего возвращения на родину, наверно, про него
сказали бы: "Вот богатый милорд, да здоровый какой!"
     Он  уже  успел  достаточно  походить по Лондону, обновил свой гардероб,
приоделся,  и сейчас во всем новеньком (от портного, который в прежнее время
был  бы ему не по карману) он был всем так доволен, что ему даже не хотелось
никуда  идти.  Он  просто бродил по улицам, запруженным оживленной толпой, и
вдруг  остановился как вкопанный, уставившись на какого-то человека. Человек
был  почти  седой,  с туго закрученными усами; на шее порыжевший галстук, на
котором  с  трудом  можно  разобрать  цвета  и  отличительные  знаки  полка;
изношенный  костюм  тщательно  выглажен;  в  руках  трость. Он стоял на краю
тротуара  и как будто обращался с чем-то к прохожим. Уолкли вдруг рванулся к
этому  человеку,  протянув  руку.  Но человек смотрел на него безжизненными,
невидящими глазами.
     - Грей! - вскричал Уолкли. - Вы что, не узнаете меня?
     Но тот смотрел на него все тем же мертвым, остановившимся взглядом.
     -  В  госпитале  мы  с  вами вместе лежали! Я потом в Канаду уехал. Ну,
вспомнили, а?
     - Да, - ответил тот. - Я вас помню. Вы - Уолкли.
     Он  уже  не  смотрел  на  Уолкли. Он отошел на шаг и снова повернулся к
толпе,  протягивая  руку.  И  тут  только  Уолкли заметил, что в руке у него
несколько  коробок  спичек,  три-четыре  коробочки, которые в любом табачном
киоске можно купить, - пенни коробка.
     - Спички, спички, сэр, - повторял он, - угодно спички?
     Уолкли тоже шагнул и снова очутился против него.
     - Грей, - сказал он.
     Тот  опять поглядел на Уолкли, на этот раз со сдержанной, но клокочущей
яростью.  -  Не  лезь  ко  мне,  сукин  сын, - произнес он и тотчас же снова
повернулся к толпе прохожих:
     - Спички, спички, сэр, не угодно ли спички, - монотонно выкликал он.
     Уолкли  отошел.  Но  через несколько шагов снова остановился, оглянулся
через  плечо  на  неподвижное  лицо с нафабренными закрученными усами. И тот
снова  посмотрел  на  него  в  упор, но тотчас же взгляд его скользнул мимо,
словно  он  не узнал. Уолкли зашагал прочь. Пошел быстро, машинально ускоряя
шаг.
     - Боже мой, - повторял он. - Кажется, меня сейчас вырвет.




КОММЕНТАРИЙ

                            (А. Долинин)


     Первый   вариант   рассказа   был,   очевидно,   написан  вскоре  после
возвращения  Фолкнера  из  Европы  в конце 1925 г. и существенно переработан
при подготовке к печати сборника "Тринадцать". CP-IV.

     {1}.  -  Крест Виктории - высший военный орден Великобритании (учрежден
королевой   Викторией  в  1856  г.).  Им  награждаются  солдаты  и  матросы,
совершившие боевой подвиг.

     {2}.  -  ... и  был  глас  к  нему: "Встань, Петр, заколи. - Деяния св.
Апостолов, 10, 13.

     {3}.  Хейг  -  Дуглас  Хейг (1861-1928) - британский генерал; с 1915 по
1918  г.  главнокомандующий  английскими  войсками,  которые во время Первой
мировой войны сражались на территории Франции и других европейских стран.

     {4}  Одиннадцатого  ноября... - 11 ноября 1918 г. в Компьенском лесу на
севере  Франции  было  подписано  перемирие  между  Германией  и союзниками,
положившее конец Первой мировой войне.

     {5}  ...и  военачальники  - тысячники и десятитысячники... - стилизация
под  цитату  из  Ветхого завета, где формулы этого типа имеют несколько иной
вид.    Ср.,    например:   "И   прогневался   Моисей   на   военачальников,
тысяченачальников  и стоначальников, пришедших с войны..." (Числа, 31, 14) и
т. п.

     {6}  -  В.  К.  -  кавалер ордена "Военный крест" (учрежден в 1914 г.),
которым награждались младшие офицеры, особо отличившиеся в боях.
     Б.  3.  -  кавалер  ордена  "За  боевые заслуги" (учрежден в 1886 г.; у
Фолкнера ошибочно назван медалью).

     {7}  ...чтобы  поспеть  к  этому дню, не пропустить этой величественной
манифестации...  -  Имеется  в виду очередная годовщина заключения перемирия
11   ноября,   которая   с   1919  по  1946  г.  торжественно  отмечалась  в
Великобритании  как  день  поминовения  павших.  Официальная  церемония,  на
которой  присутствовали  члены  королевской  семьи,  проводилась у обелиска,
воздвигнутого  на  лондонской улице Уайтхолл в память о погибших, и включала
две минуты молчания.

     {8}  Под  Монсом  он  был.  -  Монс  -  город  в Бельгии, близ которого
произошло  первое сражение между германскими и британскими войсками в начале
Первой  мировой  войны.  Понеся  тяжелые  потери,  англичане  были вынуждены
отступить. 



   Уильям Фолкнер
   Ad astra


                           Перевод В. Бошняка


--------------------------------------------------------------------------
Источник: Уильям Фолкнер. Собрание сочинений в девяти томах, том 3,
М: Терра, 2001, стр. 40-62.
Электронная версия: В. Есаулов, май 2004 г.
--------------------------------------------------------------------------

                                                       * - К звездам - лат.



     Кем  мы были тогда - не знаю. За исключением Комина все мы вначале были
американцами,  но  прошло три года, к тому же мы, в своих британских кителях
с  британскими  пилотскими  "крылышками", а кое у кого и с орденской лентой,
на  мой  взгляд,  не  очень  все эти три года вдумывались в то, кем мы были,
даже не пытались ни разобраться, ни вспомнить.
     А  в  тот  день,  вернее  -  в  тот вечер, у нас и этого не осталось, а
может,  добавилось  нечто  большее; мы были либо ниже, либо где-то за гранью
знания,  которым  даже  не  пытались  обременить  себя все эти три года. Наш
субадар {1} -  потом  и  он к нам присоединился, в своем тюрбане и со своими
самовольно  прицепленными майорскими звездочками, - сказал, что мы похожи на
людей, пытающихся бежать в воде.
     -  Но  скоро  это  рассеется, - заявил он. - Все эти миазмы ненависти и
суесловия.  Мы  похожи  на людей, пытающихся бежать в воде: набрав воздуха в
легкие,  мы  наблюдаем  за  движениями своих ужасающе никчемных конечностей,
видим  друг  друга  в  этом  ступоре, в этом ужасающем оцепенении, но нам не
дотянуться,  не  помочь  друг другу, у нас отнято все, кроме бессилия, кроме
беды.
     Мы  были уже в машине, ехали в Амьен, за рулем сидел Сарторис, рядом на
переднем  сиденье  был Комин, возвышался на полголовы над Сарторисом, словно
чучело  для  штыковых  учений,  а субадар, Блэнд и я разместились сзади, и у
каждого  в  карманах  было  по  бутылке  или  по две. То есть за исключением
субадара,  конечно.  Он был коренастым, маленьким и плотно сбитым и при этом
трезвости  непомерной.  В алкогольном мальстреме, куда вверглись все прочие,
пытаясь  убежать  от  неизбывности  самих  себя, он был как скала и спокойно
вещал  своим густым басом, который был ему велик на четыре размера: "В своей
стране я был князем. Но все люди братья".
     Однако  по  прошествии  двенадцати  лет мне представляется, что мы были
вроде  жучков в той пленке, что собирается у поверхности воды - отъединенных
и  неутомимых в своей бесцельной дерготне. Не на самой поверхности, а именно
в  этой  пленке  -  в пограничной полосе, которая уже не воздух, но еще и не
вода  -  плавали,  то погружаясь, то всплывая. Вы видели, должно быть, как в
укромную  бухту накатывает уже усмиренная волна: мелководье, бухточка тихая,
слегка  зловещая  самим своим сытым уютом, а где-то за темным горизонтом еще
рокочет  умирающий  шторм.  Вот  такая  была вода, а мы - всякий сор на ней.
Даже  через  двенадцать  лет  не  вырисовывается  ничего  более ясного. И ни
начала  этому  не  было,  ни  конца.  Из  ниоткуда взывали мы, не замечая ни
шторма,  которого избегли, ни чужих берегов, которых нам было не избежать, -
кричали  о  том,  что  между  двумя  накатами  зыби  мы умираем: те, кто был
слишком молод для этой жизни.
     Посреди  дороги  мы  остановились,  чтобы  еще  раз выпить. Вокруг было
темно  и  пустынно.  И  тихо  -  это чувствовалось, замечалось сразу. Слышно
было,  как  дышит  земля,  словно выходя из-под наркоза, словно она не знает
еще, не верит, что проснулась.
     - Но теперь наступил мир, - произнес субадар. - И все люди братья.
     -  А  вы  еще  делали  доклад как-то раз в студенческом клубе, - сказал
Блэнд.  Он  был  высоким  и  белокурым.  Когда  он  появлялся  там, где были
женщины,  вздохи  клубились  за  ним,  как  кильватерный  след за паромом на
подходе  к  пристани.  Подобно  Сарторису,  он  тоже был южанином; однако, в
отличие  от  Сарториса, за те пять месяцев, что он был в деле, никто ни разу
не  обнаружил в его боевой машине ни единой пробоины от пули или осколка. Но
к  моменту,  когда  он  перевелся  к нам из Оксфордского батальона (а он был
родсовским  стипендиатом  {2}),  у  него  уже  была пара наград и нашивка за
ранение.  Напившись, он непременно начинал разглагольствовать про свою жену,
причем все мы отлично знали, что он не женат.
     Он взял у Сарториса бутылку и отхлебнул.
     -  А  у  меня  жена  такая девчонка славная! - сказал он. - Давайте уж,
расскажу вам о ней.
     -  Не  надо  нам  рассказывать,  - отозвался Сарторис. - Отдай ее лучше
Комину. Ему как раз не хватает девчонки.
     - Ладно, - сказал Блэнд. - Бери ее себе, Комин.
     - Она у тебя светленькая? - спросил Комин.
     -  Не  знаю,  -  сказал  Блэнд. Он снова обернулся к субадару. - Вы еще
выступали как-то раз в студенческом клубе. Я вас вспомнил.
     - А, - сказал субадар. - В Оксфорде. Да.
     -   Ему   можно   учиться  у  них  в  университетах  наравне  с  детьми
джентльменов,  с  бледнолицыми,  -  пояснил  Блэнд. - Но ему нельзя получить
офицерское  звание,  потому  что  честь  -  это  вопрос  цвета  кожи,  а  не
происхождения или поступков.
     -  Война важнее, чем истина, - сказал субадар. - Поэтому весь связанный
с  ней престиж и привилегии мы должны предоставить лишь некоторым, чтобы она
не  потеряла  привлекательности  для  того  большинства, которому приходится
умирать.
     -  Почему  же  важнее?  - спросил я. - Я думал, что на этот раз воевали
ради того, чтобы навсегда положить конец войнам.
     Субадар только коротко махнул рукой - смуглый, уступчивый, спокойный.
     -  Я  сам  сейчас говорил как белый человек. Она важнее для европейцев:
ведь европеец есть то, что он может сделать; это его потолок.
     - Стало быть, вы видите дальше, чем видим мы?
     -  Тот видит дальше, кто глядит из темноты на свет, а не