лию  и  подолгу задерживался на оборванной
странице,  - этот вышедший из рядовых в офицеры, угрюмый, нелюдимый человек,
по  лицу которого никак не угадаешь, сколько ему лет, и не поверишь, что так
мало:  выдержка,  хладнокровие,  трезвое  самообладание  зрелости, спокойная
убежденность  в  жестах, в выражении лица. "Ну прямо тебе генерал, сам Хейг,
главнокомандующий"  {3}, - думал денщик, глядя, как тот сидит за своим чисто
прибранным  столом  и  пишет неторопливо, старательно, подпирая щеку языком,
как  делают  дети:  "Я  здоров.  Дождя  уже две недели нет. Кланяюсь Джесси,
Мэтью, Джону Уэсли и Элизабет".
     Четыре  дня  тому  назад  батальон  вернулся  с передовой. Они потеряли
командира  батальона,  двух  капитанов и большую часть младших офицеров, так
что  теперь  оставшийся  в живых капитан командует батальоном, а два младших
офицера   и   сержант  командуют  ротами.  Сейчас  производятся  назначения,
перемещения,  а завтра батальон опять выступает. Поэтому сегодня третья рота
выстроилась  на  поверку,  и  лейтенант  (фамилия  - Грей) медленно проходит
вдоль строя, от взвода к взводу.
     Он  осматривает одного рядового за другим медленно, внимательно; позади
него идет сержант. Лейтенант останавливается.
     - Где шанцевый инструмент? - спрашивает он.
     -   Взрывом   вырв...  -  говорит  солдат.  Затем  умолкает  и  смотрит
неподвижно прямо перед собой.
     -  Взрывом из сумки? заканчивает за него командир. - Когда случилось? В
каком бою были за четыре дня?
     Солдат неподвижно смотрит через уснувшую улицу прямо перед собой.
     Командир проходит дальше.
     - Наложить взыскание, сержант!
     Он  переходит  ко  второму  взводу,  к третьему. Опять останавливается.
Окидывает взглядом солдата с ног до головы:
     - Фамилия?
     - Ноль сто восемь ноль один, Маклэн, сэр!
     - Вновь прибывший?
     - Вновь прибывший, сэр.
     Командир проходит дальше.
     - Наложить взыскание, сержант: винтовка нечищена.
     Солнце  садится.  Деревня  выступает  черным контуром на закатном небе.
Река  блестит  вся в отраженном пламени. Мост через реку - черная дуга, и по
ней медленно, похожие на силуэты из черной бумаги, движутся солдаты.
     Отряд  залег  в  придорожном  рву,  и  командир  с  сержантом осторожно
выглядывают из-за бруствера.
     - Ну как? Различить можно? - спрашивает командир.
     - Боши, сэр! - шепчет сержант. - По каскам узнаю.
     Колонна  уже  перешла через мост. Командир и сержант сползают обратно в
ров,  где,  скучившись,  сидят солдаты; среди них один раненый с повязкой на
голове.
     - Смотрите, чтобы помалкивал! - говорит командир.
     Он  ведет  свой  отряд по рву, пока они не добираются до околицы. Здесь
уже  нет  солнца,  и  они тихонько усаживаются у ограды, окружив раненого, а
командир  с  сержантом  снова  ползут  на  разведку.  Минут  через  пять они
возвращаются.
     - Примкнуть штыки! - шепотом командует сержант. - Ну! Тихо!
     - А раненого на кого оставим? - шепчет кто-то.
     - Ни на кого, - отвечает сержант. - С собой заберем... Вперед!
     Они  бесшумно  крадутся вдоль ограды вслед за командиром. Ограда с двух
сторон  выходит  на  улицу,  на ту самую дорогу, что ведет к мосту. Командир
поднимает  руку.  Они  застывают  на  месте,  следят,  притаившись,  как  он
осторожно  выглядывает  из-за  угла. Они напротив предмостного укрепления. И
тут  и  на  дороге  - ни души. Деревня мирно дремлет в зареве заката. На том
краю пыль от уходящей колонны висит в воздухе, розовая, золотая.
     Но  вот они слышат какой-то звук: отрывистую гортанную команду. Всего в
каких-нибудь  десяти  ярдах  от  них,  прямо  против  моста,  за разрушенной
стеной,  высотой  примерно  по плечо человеку, сидят четверо возле пулемета.
Командир  снова  поднимает  руку.  Они хватаются за винтовки: топот подбитых
железом   каблуков   по   булыжной  мостовой,  изумленный  возглас,  тут  же
обрывающийся,  удары,  возня, короткое, тяжкое сопенье, ругань, - ни единого
выстрела.
     Солдат  с забинтованной головой начинает смеяться громко, пронзительно,
пока  кто-то  не  затыкает  ему  рот рукой, от которой несет медью. Командир
ведет  их к крыльцу, и они вваливаются за ним в дом, волоча за собой пулемет
и  четыре трупа. Пулемет втаскивают наверх по лестнице и устанавливают его в
окне,  наведя  на  предмостное  укрепление.  Солнце опускается ниже, длинные
неподвижные тени ложатся через деревню, через реку.
     Солдат с забинтованной головой что-то непрерывно бормочет.
     На  дороге появляется еще колонна солдат; они движутся неуклонно, мерно
под  черными  судками касок. Проходят по мосту, шагают по деревне. От хвоста
колонны  отделяется  отряд  и  разбивается  на  три  команды.  Две  из них с
пулеметами.  Они  устанавливают их по обе стороны улицы. И та, что поближе к
дому,  укрывается за той же стеной, где только что захватили пулемет. Третья
команда  с  саперными  инструментами  и  взрывчаткой  возвращается  к мосту.
Сержант   отзывает   шестерых   человек  из  девятнадцати,  и  они  бесшумно
спускаются по лестнице. Командир остается с пулеметом у окна.
     Снова  топот, короткая возня, удары. Из окна командир видит, как головы
пулеметчиков  по  ту  сторону  улицы  поворачиваются,  пулемет вздрагивает и
начинает  строчить. Командир дает по ним очередь и тут же переносит огонь на
команду,  которая  взошла на мост. Он смотрит, как они бросаются врассыпную,
словно  стая  перепелов,  и бегут сломя голову к укрытию, к ближайшей стене.
Он  продолжает  строчить по ним из пулемета. Они бегут, усеивая белую дорогу
черными  точками.  И вот они уже все неподвижны. Он снова переносит огонь на
пулемет по ту сторону дороги. Пулемет замолкает.
     Он  дает  команду,  и  солдаты,  оставшиеся  с ним, все, за исключением
того,  с  повязкой  на  голове,  бегут  вниз  по  лестнице.  Половина из них
бросается  к  пулемету  под  окном  и  старается  подтащить  его  к крыльцу.
Остальные  бегут  через  улицу  ко  второму  пулемету.  Они  уже  наполовину
добежали,  как  вдруг  начинает трещать пулемет. Все разом бросаются наземь.
Их  юбки  заворачиваются  кверху,  обнажая бледные ляжки. Пулемет строчит по
входу  в  дом,  по  кучке  солдат, которые стараются вытащить первый пулемет
из-под  трупов.  Командир  снова  дает  очередь,  и  в  это  время слева над
подоконником  поднимается  облако пыли, что-то с резким металлическим звуком
ударяет   по   пулемету,  обжигает  командиру  руку  и  бок,  и  справа  над
подоконником  поднимается  облачко  пыли. Он опять дает очередь по пулемету.
Тот  замолкает.  Он не перестает строчить по этой куче еще долго после того,
как пулемет замолчал.
     Черная  земля  врезается  в  край  солнца. Улица теперь уже вся в тени.
Последний  низкий  луч заглядывает в комнату и гаснет. За спиною командира в
сумерках  громко  смеется  раненый,  потом  смех  его  переходит в невнятное
довольное бормотание.
     Незадолго  до  темноты  на  мосту  появляется отряд. Пока еще не совсем
смерклось,  можно  разглядеть,  что солдаты в хаки и каски у них плоские, но
разглядывать  уже  некому,  потому  что,  когда  несколько человек из отряда
поднялись  наверх,  командир  лежал поперек окна около остывшего пулемета, и
они решили, что он мертвый.


     На  этот  раз Мэтью Грей прочел приказ о награждении. Кто-то вырезал из
газеты и прислал ему, а потом он переслал сыну с письмом в госпиталь.
     "...Раз  уж  тебе  вышло  пойти  на  войну, мы рады за тебя, что ты так
отличаешься.  Мать  думает,  что ты уже свое отбыл и что пора тебе вернуться
домой.  Да,  женщины  в  таких  делах  не  понимают.  Но я и сам думаю: пора
кончать,  повоевали. Что толку? Жалованье прибавляют, а харчи такие дорогие,
что  никому  от  этого  никакой  пользы, кроме спекулянтов. Когда уж до того
довоевались,  что  и  от  побед проку нет и никакого преуспеяния для народа,
который побеждает, тогда, значит, пора кончать войну".



V


     Рядом  с Греем на койке, а потом в кресле на длинной стеклянной веранде
лежал   лейтенант.   Они   часто   разговаривали.  Собственно,  разговаривал
лейтенант,  а  Грей слушал. Лейтенант заводил разговор о мире, о том, что он
будет  делать после войны, и говорил так, как будто война вот-вот кончится и
вряд ли затянется до Рождества.
     - К Рождеству мы с вами опять будем там, - сказал Грей.
     -  Это  после  отравления-то  газами?  Таких  больше  на  передовую  не
посылают. Надо сначала вылечить.
     - Вылечат.
     -  До  тех пор не успеют. К Рождеству все кончится. Не может это еще на
год  затянуться.  Не  верите?  Мне  иной раз кажется, что вам просто хочется
вернуться  на  фронт.  Но  вот  увидите, к Рождеству кончится, и я сейчас же
двинусь  куда-нибудь  подальше.  В  Канаду.  Здесь  нам  теперь нечего будет
делать.
     Он  поглядел  на  соседа:  осунувшееся,  изможденное лицо, голова почти
сплошь седая, лежит, закрыв глаза, греется на осеннем солнце.
     - И вам тоже советую... Едем-ка вместе!..
     - Мы с вами еще встретимся в Живанши на Рождество, - сказал Грей.
     Но  они  не  встретились.  Одиннадцатого ноября {4} он был в госпитале.
Слышал,  как  звонят колокола. И на Рождество он был еще там. Получил письмо
из дому.
     "Теперь  тебе  уже  можно  домой приехать. Сейчас самое время. Нынче им
корабли   пуще  прежнего  нужны  будут.  Потешились  они  своей  гордыней  и
тщеславием, теперь кончено".
     Военный врач весело приветствовал его:
     -  Эх,  черт,  застряли  мы  с  вами  здесь;  вот бы сейчас очутиться в
Девоне...  соловьи  поют,  самое  время.  - Он простукивал ему грудь. - Так,
пустяки,  шумок  маленький.  Беспокоить  вас  не  будет.  Ну,  от  войн надо
подальше  держаться.  И  это вам, пожалуй, поможет, с этим вас другой раз не
потянут.  -  Он  ждал,  что  Грей улыбнется, но Грей не улыбнулся. - Ну их к
дьяволу!  Теперь все кончено. Распишитесь-ка вот здесь. - Грей расписался. -
Будем  надеяться,  что  все  это  так же быстро забудется, как началось. Ну,
желаю   вам!   -   Он   протянул   руку,  улыбаясь  своей  профессиональной,
антисептической улыбкой. - Бодрее, капитан! Желаю удачи.
     В  семь  часов  утра  Мэтью  Грей,  спускаясь  с холма, увидел высокого
человека  с  лицом  больничного  цвета,  одетого  по-городскому, с тростью в
руке, - и остановился.
     - Алек... - произнес он. - Алек...
     Они поздоровались за руку.
     -  А  ведь я не... Вот ты... - Он смотрел на сына, на его седую голову,
на  закрученные  иголочками  усы. - Так, значит, ты писал: у тебя теперь две
ленточки  для  шкатулки.  -  И в семь часов утра Мэтью Грей повернул обратно
домой. - К матери пойдем.
     И  тут  на  минуту  вернулся прежний Алек. Может быть, он не так далеко
ушел,  как  ему казалось, а может быть оттого, что он поднимался в гору, это
внезапное  возвращение - пусть даже на один-единственный миг - было для него
чем-то  вроде  обвала, который совершается так же мгновенно: сорвался камень
- и покатилась лавина.
     - Пойдем на верфь, отец!
     Отец твердо шагал впереди и нес свой судок с завтраком.
     - Успеется, - отвечал он сыну.- Пойдем к матери!
     Мать  встретила  его в дверях. А за ней он увидел Пратца Мэтью, который
теперь  уже  стал взрослым, и Джона Уэсли. И Элизабет, которой он никогда не
видел.
     - Ты, значит, домой, форму-то не надел? - спросил братец Мэтью.
     - Нет, - отвечал он. - Нет, я...
     -  Матери  хотелось  поглядеть  на  тебя в полной форме, со всеми моими
отличиями, - сказал отец.
     -Нет! - воскликнула мать. Нет, нет. Не надо.
     -  Полно,  Энни, - сказал отец. - Он теперь капитан Две ленточки у него
будут  лежать  в  шкатулке.  Чего скромничать. Храбрецом показал себя. Как и
должно.  Ну, теперь не до того. Настоящая форма для Грея - это рабочие штаны
да молоток.
     -  Да,  сэр,  -  сказал  Алек,  который  уж  давно понял, что ни одному
человеку  не дано храбрости, но что любой может нечаянно угодить в храбрецы,
вот так же, как любой может оступиться на улице и угодить в зияющий люк.
     Он  ничего  не  говорил  отцу  до  самого  вечера,  пока мать и дети не
улеглись спать.
     - Я поеду обратно в Англию, мне обещали работу.
     - Ага, - протянул отец, - в Бристоль, что ли? Там тоже корабли строят.
     Ярко   горела  лампа,  и  чуть  поблескивали  слабые  блики  на  черной
полированной  крышке дедовой шкатулки. За окном шумел ветер, нагонял облака,
и  небо  становилось похожим на темную глубокую миску, а дом, пригорок и мыс
вырезались из черной пустоты. - Ночью непогода будет, - сказал отец.
     -  Можно  и  кое-что  другое делать, - сказал Алек. - У меня там друзья
есть.
     Отец снял очки в стальной оправе.
     - Друзья, говоришь? Военные, верно, офицеры?
     - Да, сэр.
     -  Друзей  оно  хорошо  иметь,  посидеть  с  ними  вечерок  у  огонька,
поговорить,  ну,  а кроме-то... ведь только те, кто любят тебя, стерпят твои
недостатки.  Крепко  надо  любить  человека,  Алек,  чтобы все его несносные
привычки терпеть.
     -  Да  это  не  такие  друзья,  сэр,  просто...  - И он замолчал. Он не
смотрел  на  отца.  Мэтью  сидел  молча  и медленно протирал большим пальцем
очки.  Слышно  было, как шумит ветер. - Если у меня не выйдет, вернусь сюда,
на верфи буду работать.
     Отец посмотрел на него задумчиво, все так же медленно протирая очки.
     -  Не  такая это работа, Алек, корабли строить. Тут надо Бога бояться и
так  свое  дело  делать,  как  если  бы  ты  себе  в собственную грудь ребра
вставлял.  -  Он  повернулся  на  стуле.  -  Посмотрим, что скажет священное
писание.  -  Надел  очки.  На  столе  лежала  тяжелая,  с медными застежками
Библия.  Он  открыл ее. Слова сами словно отделились от страницы и бросились
ему  навстречу.  Он все-таки прочел вслух, "...и военачальники - тысячники и
десятитысячники...  {5}"  -  О  гордыне  это. - Он посмотрел на сына, нагнув
голову, чтобы видеть поверх очков. - Значит, в Лондон поедешь?
     Да, сэр, - сказал Алек.



VI


     Место,  которое  ему обещали, осталось за ним. Служба в конторе. Он уже
раньше  заказал  себе визитные карточки: капитан А. Грей, В. К., Б. 3. {6} А
когда   вернулся   в   Лондон,   записался  в  члены  офицерского  общества,
пожертвовал на вдов и сирот.
     Он  поселился в приличном квартале и ходил пешком на службу и со службы
-   в   строгом   корректном  костюме  с  визитными  карточками  в  кармане,
нафабренные  усы,  туго  закрученные  иголочками,  в руке трость, которую он
держал  с  неподражаемой  корректностью,  небрежно и вместе с тем без всякой
развязности.  Он  подавал медяки слепым и калекам на Пикадилли, расспрашивал
их,  какого  полка.  Раз  в  месяц  писал  письма домой: "Я здоров. Кланяюсь
Джесси, Мэтью, Джону Уэсли и Элизабет".


     В  этот первый год его жизни в Лондоне Джесси вышла замуж. Он послал ей
какую-то  серебряную  вещицу. Ему пришлось ущемить себя немножко ради этого,
взять  из  своих  сбережений.  Он  копил  не  на старость, нет, для этого он
слишком  верил  в империю, он предался ей слепо, душой и телом, как женщина,
как  невеста.  Он  копил  деньги на то время, когда у него будет возможность
поехать  опять  на  континент, посетить мертвые развалины своей утраченной и
вновь обретенной жизни.
     Это  произошло  через  три года. Он уже собирался просить отпуск, когда
его  начальник  сам  заговорил  с  ним об этом. Он поехал во Францию, взяв с
собой  один  корректный  чемоданчик. Но он не сразу направился на восток. Он
поехал  на  Ривьеру  и  пробыл  там  неделю,  жил,  как джентльмен, и деньги
тратил,  как  джентльмен,  один,  ни  с  кем  не  общаясь  в этом разнопером
птичнике холеных кокоток со всей Европы.


     Вот  почему  те,  кто видел его в то утро в Париже, когда он выходил из
средиземноморского  экспресса,  говорили:  "Богатый, верно, милорд!" И то же
самое  говорили про него и в местном поезде в вагоне третьего класса, где он
сидел  неподвижно,  опершись  на  свою  трость,  беззвучно  произнося губами
названия  станций  на  домиках  из  рифленого железа среди изрытых снарядами
пробуждающихся  равнин,  которые  вот  уже  три  года  мирно  покоились  под
бесчувственными непрерывными шеренгами дней.
     Он  вернулся  в  Лондон.  И  узнал  то,  что ему, собственно, следовало
узнать  до  того,  как  он  уехал.  Его  служба кончилась. "Времена, знаете,
такие...",  -  сказал  ему  начальник,  с  церемонной учтивостью называя его
"капитан Грей".
     Остатки  его сбережений медленно таяли. Последние он истратил на черное
шелковое  платье  для  матери,  которое  он  послал  ей вместе с письмом: "Я
здоров, поклон Мэтью, Джону Уэсли и Элизабет".
     Он  обошел  всех  своих  знакомых офицеров, с которыми когда-то служил.
Один  из  них,  с  которым  он  был ближе других, угостил его виски в хорошо
обставленной комнате с камином.
     -  Так  вы,  значит,  сейчас  без  работы?  Да, не повезло... А кстати,
помните  Уайтби? Он командовал ротой в энском полку. Славный такой малый, да
родных  у  него  никого  не  было.  Покончил  с собой на прошлой неделе. Вот
времена...
     - Неужели? Да, я помню его. Вот не повезло...
     - Да, ужасно не повезло. Такой славный малый.
     Больше  уж  он  не  раздавал  свои пенни слепым и калекам на Пикадилли.
Нужны самому, покупать газеты.
     "Требуются рабочие".
     "Нужны каменщики".
     "Требуются шоферы (послужной список не обязателен)".
     "Приказчики (не старше 21 года)". "Требуются корабельные плотники".
     И наконец:
     "Джентльмен  со  светским  обхождением  и  связями  -  Для обслуживания
загородных клиентов. На время".
     Это  место  он получил. Строго, корректно одетый, с нафабренными усами,
он показывал Бирмингему и Лидсу изобилие и роскошь Вест-Энда.
     Это длилось недолго.
     "Чернорабочие ".
     "Плотники".
     "Маляры".
     Зима  тоже длилась недолго. Весной он отправился в Суррей в отутюженном
костюме,  с  нафабренными  усами  -  продавать  энциклопедию на комиссионных
началах.
     Он  прожил  все, что у него было, оставил только то, что на нем, бросил
свою комнату в городе.
     У него сохранилась его трость, нафабренные усы, визитные карточки.
     Мягкий  зеленый  теплый  Суррей.  Маленький  опрятный  домик в опрятном
садике. Пожилой человек в куртке копается в цветочной грядке.
     - Добрый день, сэр. Разрешите мне...
     Человек  в  куртке  поднимает  голову:  "Ступайте  кругом, со двора, не
знаете, что ли? Нельзя здесь ходить".
     Он  идет  кругом. Деревянная калитка, свежевыкрашенная белой краской, и
на ней эмалированная дощечка:
     Уличным торговцам и нищим вход воспрещается
     Он  проходит  через  калитку  и  стучит  в  чистенькую  дверцу, укрытую
виноградом.
     - Добрый день, мисс. Могу я повидать вашего...
     - Уходите отсюда. Вы что, не видели надпись на калитке?
     - Но я...
     - Убирайтесь, говорят вам, а не то позову хозяина.
     Осенью  он  вернулся  в  Лондон.  Он,  пожалуй, и сам не мог бы сказать
почему.  Да  и  вряд  ли  это выразишь словами; может быть, его инстинктивно
потянуло  назад  как  раз  вовремя, чтобы поспеть к этому дню, не пропустить
этой  величественной  манифестации  {7},  апофеоза его жизни, которая теперь
снова  умерла.  Как бы то ни было, он присутствовал там и стоял, вытянувшись
во  фронт,  с  закрученными  усами,  зажав левым локтем трость под мышкой. А
кругом  стояли  ряды конной гвардии в медных кирасах на красавцах меринах, и
королевская  гвардия  в  алых  мундирах,  и  воинствующая  церковь  в полном
облачении,  и  монарх  -  защитник  божий,  в скромном сюртуке. Так он стоял
навытяжку две минуты, прислушиваясь к отчаянию.
     У  него  осталось еще тридцать шиллингов, он пополнил на них свой запас
визитных карточек. Капитан А. Грей, В. К., Б. 3.
     Обманчивый,  бледный  денек  -  хилый  недоносок  весны, раньше времени
появившийся  на  свет,  а  до  весны  еще  нед