своего  слугу.  Потому что служители Господа тоже подвластны
искушению,  так  же,  как  я  или  вы,  синьоры;  без Божьей-то помощи и они
беззащитны перед дьяволом.
     -  Ну-ну, - сказал мужчина. - Все это так, ничего. Потому что священник
тоже  на нее поглядывал. Мужчина, он мужчина и есть, хоть и в сутане. Верно,
синьоры?
     - Толкуй, толкуй, безбожник, - сказала женщина.
     - И священник, значит, тоже на нее поглядывал, - сказал Дон.
     -  Это  ему было наказание, Божье возмездие - за то, что он ее баловал.
И  Господь его в тот год не простил: урожай созрел, и мы узнали, что свадьба
отложена,  -  как  вы  на  это  смотрите,  синьоры?  - девчонка без роду без
племени  отбрыкивалась  от  такого  дара,  а ведь священник хотел спасти ее,
уберечь  от  нее  же  самой...  Мы  слышали,  как  они спорили - священник и
девчонка,  -  и  знали,  что она его не слушается, что она удирает из дому и
бегает  на танцы, и жених мог в любую минуту увидеть ее или узнать от людей,
какие фокусы она выкидывает.
     - Ну, а священник, - сказал Дон, - священник-то на нее все поглядывал?
     -  Это  ему  была  кара, Божье возмездие. И прошел год, и свадьбу опять
отложили,  и  в тот раз не было даже церковного оглашения. Да-да, она совсем
его  не  слушалась,  синьоры, это она-то, нищенка, и мы, помнится, говорили:
"Когда  же  жених-то  все  это  наконец  узнает, когда же он поймет, кто она
такая,  -  ведь  в  деревне  есть  настоящие невесты, дочери всеми уважаемых
родителей, скромницы, рукодельницы - не ей чета".
     - Понятно, - сказал Дон. - А у вас есть незамужние дочери?
     -  Si. Одна. Двух мы уже выдали, а одна еще с нами живет. И хоть не мне
это говорить, а все же девушка каких поискать.
     - Ну-ну, женщина, - сказал глухой.
     -  Тут и сомнений никаких нет, - сказал Дон. - И парень, значит, ушел в
армию, а свадьбу отложили на год?
     -  И еще на один, синьоры. А потом еще на один. И назначили на нынешнюю
осень;  и  хотели  сыграть ее как раз в этом месяце, когда соберут урожай. И
молодых  огласили  - третий раз уже - в прошлое воскресенье, и священник сам
читал  оглашение,  и жених был в новом миланском костюме, а она стояла рядом
с  ним,  и  на  плечах  у нее была шаль, та, которую жених ей подарил, и она
обошлась  ему лир в сто, а на шее у нее была золотая цепь, тоже его подарок,
потому  что  он  дарил ей такие вещи, какие и королеве не стыдно подарить, а
он  дарил их ей, девчонке без роду без племени, но мы надеялись, что хоть со
священника-то  теперь  Господь  снимет  проклятие  и  отведет  от  его  дома
сатанинское  наваждение,  -  ведь  нынешней  осенью  еще и солдат должен был
возвратиться.
     - Ну, а жених-то, - спросил Дон, - он давно болел?
     -  Тут  тоже все очень быстро сделалось. Крепкий был парень и здоровый;
ему  бы  жить  да  жить.  И вот заболел да в три дня и помер. Может быть, вы
услышите  колокол,  если прислушаетесь, ведь у вас, у молодых, хороший слух.
-  Гора,  замыкающая  долину  с  противоположной  стороны,  была  в  тени, и
синеватая  завеса косых солнечных лучей казалась монолитной стеной. А здесь,
в  солнечной тишине, изредка позванивал колокольчик. - Все в руках Божьих, -
проговорила женщина. - Кто может сказать, что он хозяин своей жизни?
     - Никто, - ответил Дон. Он не смотрел на меня. Он
     сказал по-английски: - Дай-ка сигарету.
     - Они у тебя.
     - Нету их у меня.
     -  Нет  есть,  в  брючном  кармане.  Он  вытащил сигареты. Он продолжал
говорить по-английски:
     -  И  умер он очень быстро. И обручили его очень быстро. И Джулио очень
быстро  загребли  в  армию.  Тут  есть  чему  подивиться. Все делалось очень
быстро  -  только  со  свадьбой  никто  не  спешил. Со свадьбой они, похоже,
совсем не торопились, верно?
     - Я ничего не знаю. Моя не понимать итальянский.
     -  У них все пошло не быстро да не спешно, как только Джулио загребли в
армию.  А  к его приходу опять все завертелось очень быстро. Надо бы узнать,
как  у  них  в  Италии,  - входят священники в рекрутские комиссии? - Старик
напряженно  смотрел  на  его  губы  выцветшими,  но  внимательными и цепкими
глазами.   -  И  эта  главная  тропа  ведет,  значит,  вниз,  в  деревню,  а
велосипедист   свернул  на  узенькую,  боковую...  Как  вино  вам  нравится,
синьоры?
     -  Нравится,  только,  по-моему,  оно  было  слишком  кислое.  Ну, да в
деревне мы чем-нибудь перебьем оскомину.
     Мужчина  молча  смотрел  на наши губы. Женщина снова принагнула голову;
ее загрубевшая рука разглаживала клетчатую тряпицу.
     - Он в церкви, синьоры, - сказал мужчина.
     - Понятно, - сказал Дон.
     Мы  снова  выпили.  Мужчина  взял  вторую  сигарету  -  все  с  той  же
церемонной  учтивостью, но у него она не выглядела нелепой. Женщина положила
мех в корзину и прикрыла его тряпицей. Мы встали и взяли вещевые мешки.
     - Ваши пальцы проворно разговаривают, синьора, - сказал Дон.
     -  Он и по губам понимает. А на пальцах я толкую с ним в кровати, когда
темно.  Старики  мало  спят. Старики лежат в кровати и разговаривают. Вы-то,
молодые, не станете разговаривать в кровати.
     - Ваша правда, - сказал Дон. - А вы много детей родили синьору?
     -  Si.  Семерых.  Но  теперь  мы  старики.  Мы  только  разговариваем в
кровати.



II


     Мы  еще  не дошли до деревни, когда зазвонил колокол. Размеренные удары
тяжко  скатывались  с  мрачной  каменной  колокольни,  как  льдистые капли с
обнаженных,  обдутых  ветром  и  промерзших ветвей. Ветер начался на закате.
Солнце   коснулось   горных  вершин,  бездонная  голубизна  неба  потемнела,
подернулась  бутылочной зеленью, и только что едва видимые, размытые контуры
горы,  на которой стояла часовня с распятием и поблекшими, увядшими цветами,
проступили  резко  очерченной  чернью.  И одновременно с этим потянул ветер:
плотная  и  тугая  стена  воздуха  с вкрапленными в нее льдистыми пылинками.
Ветки  деревьев  упруго,  без  дрожи  согнулись,  словно придавленные тяжкой
ладонью,  а наша кровь стала стынуть, хотя мы все еще шли, - мы остановились
чуть позже, когда тропа превратилась в деревенскую, мощенную плитами улицу.
     Колокол все звонил.
     -  Странное  время  для  похорон,  -  сказал я. - Он наверняка долго бы
сохранился  на этой ледяной высотище. Нет смысла так поспешно зарывать его в
землю.
     -  Эти команды всегда торопятся, - сказал Дон. Мы не видели церковь: ее
заслонял  каменный  забор.  Мы  стояли  перед  воротами, заглядывая во двор,
огороженный   с   трех  сторон  стенами  и  перекрытый  поверху  деревянными
стропилами,   вокруг   которых  вились  виноградные  лозы.  Во  дворе  стоял
деревянный  стол  и  две  скамьи  без  спинок. Мы молча разглядывали двор, а
потом Дон сказал: - Так, значит, это дядин дом.
     - Дядин?
     -  У  него  не  было родных, только тетка да дядя, - сказал Дон. - Вон,
смотри,  у  двери.  -  В  глубине двора виднелась дверь. В доме мерцал огонь
очага,  а  рядом  с  дверью  стоял  прислоненный  к  стене  велосипед.  - Да
велосипед же, дурень, - сказал Дон.
     - Это велосипед?
     -  Конечно.  Что же еще? - Велосипед был старомодный, с загнутыми назад
и  вверх,  словно  рога  у  газели,  ручками  руля.  Мы  стояли  в воротах и
рассматривали велосипед.
     -  Значит,  та, другая тропка подходит к их черному ходу, - сказал я. -
Которым пользуется семья. - Мы стояли в воротах и слушали удары колокола.
     -  Там,  во  дворе,  наверняка  нет  ветра,  - сказал Дон. - И нам ведь
некуда спешить. Все равно мы сможем поговорить с ним только после похорон.
     -  Правильно,  здесь  тоже  можно  приткнуться.  -  Мы вошли во двор и,
приближаясь  к  столу,  увидели  солдата. Он стоял в дверях дома, освещенный
огнем  очага,  и  смотрел  на  нас.  Теперь  на нем была белая рубаха. Но мы
узнали его по ботинкам. Вскоре он скрылся в доме.
     - Мальбрук, значит, вернулся, - сказал Дон.
     -  А может, он приехал на похороны. - Мы прислушались к звону колокола.
Во  дворе  вечерние  сумерки  уже  сгустились,  стало  совсем темно. Жесткие
виноградные    листья,    почти    черные   на   фоне   чуть   подсвеченного
синевато-багрового  неба,  упруго  гудели, обдуваемые ветром. Удары колокола
тяжко  скатывались  с  колокольни,  сливаясь  в однотонный гул, напоминающий
гудение жестких, словно жестяных, листьев.
     - Может быть, - сказал Дон. - Только как он о них узнал?
     - А может, ему священник написал письмо.
     -  Возможно,  -  сказал  Дон.  Огонь очага уютно мерцал в глубине дома.
Потом  в  дверях  показалась  женщина:  она  внимательно  смотрела на нас. -
Добрый день,
     падрона,  -  сказал  Дон. - У вас не найдется глотка вина? - Она молча,
не  двигаясь, смотрела на нас, освещаемая огнем очага. Она была высокой. Она
стояла  в  дверях  -  высокая, неподвижная, освещаемая огнем очага. - Видно,
служила в армии, - сказал Дон. - В чине сержанта.
     - А может, это она приказала Мальбруку ехать домой?
     - Вряд ли. Он слишком медленно поворачивался.
     Женщина заговорила:
     - Конечно, синьоры. Присядьте.
     Мы  сняли  вещевые  мешки  и  сели  за  стол.  Теперь  мы хорошо видели
велосипед.
     -  Солдат  от велосипедной кавалерии, - сказал Дон. - Хотел бы я знать,
почему он свернул с главной тропинки.
     - Ладно, - сказал я.
     - Что ладно?
     - Ладно. Знай.
     - Это что - шутка?
     -  А  как  же.  Шуточка.  Это потому, что мы старые. Мы разговариваем в
призывной комиссии. Я ведь часто шучу.
     - Тогда скажи мне что-нибудь серьезное.
     - Ладно, - сказал я.
     - Мы вроде одно и то же слышали - там, у часовни.
     - Моя не понимать. Я любить Италия. Я любить Муссолини.
     Женщина  принесла  вино. Она поставила его на стол и повернулась, чтобы
уйти.
     - Попробуй, - сказал я. - Спроси ее.
     -  А  что?  И спрошу, - сказал Дон. - У вас в доме остановился военный,
синьора?
     Женщина посмотрела на него.
     - Это так, ничего, синьор. Просто вернулся из армии мой племянник.
     - Вчистую, синьора?
     - Вчистую, синьор.
     Примите  наши  поздравления,  синьора.  У  него наверняка много друзей,
то-то  они  будут рады. - Женщина, худощавая и вовсе не старая, настороженно
и  выжидающе  смотрела  на  Дона.  -  У  вас  в  деревне похороны. - Женщина
молчала.  Она  стояла,  ожидая,  когда  Дон  кончит говорить. - У него тоже,
наверное, было много друзей. То-то они горюют сейчас, - сказал Дон.
     - Будем надеяться, синьор, - сказала женщина.
     Она  двинулась к дому, и тогда Дон спросил ее насчет ночлега. Она резко
и  сразу  же ответила, что ничего не выйдет, и мы поняли, что уговаривать ее
бесполезно.  И  тут  мы вдруг заметили, что колокол умолк. Снова стал слышен
шуршащий шорох листьев, обдуваемых ветром.
     - Нам говорили, что священник... - начал Дон.
     - Да? Так что священник?
     - Что у священника можно переночевать.
     -  Вот  вы  с  ним  и  поговорите, синьор. - Она ушла в дом. У нее была
размашистая  мужская  походка;  на миг она появилась около очага и скрылась.
Когда я глянул на Дона, он отвернулся. Он взял со стола бутылку.
     -  Ну,  -  сказал  я, - почему же ты не стал ее расспрашивать? Что ж ты
вдруг замолчал?
     -  Ей  не  до  нас. Она же сказала, что вернулся из армии ее племянник.
Только  что,  сегодня.  Она  хочет  побыть  с  ним - ведь у него нету других
родственников.
     - А может, она боится, что его снова загребут в армию?
     - Это что - тоже шутка?
     -  Мне  бы на его месте было не до шуток. - Дон налил в стаканы вина. -
Позови-ка  ее  и  скажи:  мы, дескать, слышали, что ваш племянник женится на
воспитаннице  священника.  Скажи ей, что мы хотим вручить ему подарок. Насос
для промывки желудка. Он ему всерьез может понадобиться.
     -  Я знаю. - Он аккуратно налил вина в свой стакан. - Так одно из двух,
без шуток - мы остаемся у священника?
     - Салют, - сказал я.
     -  Салют.  -  Мы  выпили.  Слышался  неумолчный,  сухой, яростный шорох
листьев. - Хоть было бы сейчас лето, - сказал Дон.
     - Сегодня ночью будет здорово холодно, даже на сеновале.
     - Да уж. Хорошо, что нам не придется сегодня спать на сеновале.
     -  А  ведь  оно  не  так уж и плохо - спать на сеновале, особенно когда
нора в сене согреется.
     -  Ну,  сегодня-то  нам  это ни к чему. Мы можем прекрасно выспаться на
кровати, а утром, спозаранку, отправимся дальше.
     Я налил в стаканы вина.
     - Интересно, далеко тут до следующей деревни?
     -  Конечно  далеко. - Мы выпили. - Хотел бы я, чтоб сейчас было лето. А
ты?
     -  Еще  бы.  -  Я  вылил остатки вина в стаканы. - Выпьем. - Мы подняли
стаканы,  чокнулись.  И  посмотрели  друг  на  друга. Ветер задувал льдистые
пылинки  под  одежду,  вгонял их сквозь кожу в тело, до самых костей, а ведь
нас еще защищали каменные стены. - Салют.
     - Мы уже это говорили.
     - Ладно. Тогда еще раз салют.
     - Салют.
     Мы  оба  были  молодыми:  Дону двадцать три, мне - двадцать два. И ведь
возраст  -  это  не только годы; это еще и тоска по дому, по тем местам, где
ты  родился  или  рос.  Так  что вдали от дома - неважно, что именно тебя от
него  отделяет:  время, пространство или опыт, - ты всегда старше своих лет,
несмотря  даже  на  то, что на чужбине годы идут медленно, очень медленно, и
ты до самой смерти остаешься почти таким же юным, каким уехал из дому.
     Мы  стояли  во  тьме  на  ветру,  разглядывая  похоронную  процессию  -
священника,  гроб  и горсточку людей, провожающих мертвеца в последний путь.
Они  шли,  и  их  одежду  -  особенно  рыжевато-черную  сутану  священника -
раздувал  и  рвал  ветер,  так  что  вся  процессия,  казалось,  непристойно
спешила,  убегала от самой себя вперед, подгоняемая зеленовато-черной стеной
ветра (воздух обжигал горло, как ледяной лимонад) к церкви, к кладбищу.
     - И мы наконец спрячемся от ветра, - сказал Дон.
     - Стемнеет еще только через час, - сказал я.
     -  Ясное  дело.  Мы как раз успеем подняться к перевалу. - Он глянул на
меня.  Я  отвел глаза. В зеленоватых сумерках красные черепицы крыш казались
черными.  -  Мы спрячемся наконец от ветра. - Опять начал звонить колокол. -
Мы  ничего  не  знаем. Да, может, ничего и нет. Но мы-то так и так ничего не
знаем.  Нам бы только от ветра спрятаться. - Церковь была сложена из темного
камня,  это  была  одна  из  тех  мрачных  и  почти  вечных церквей, которые
возводились  по  приказам  неистовых, железных графов и епископов Ломбардии.
Она  от  рождения была угрюмой и древней, время не состарило, не смягчило ее
угрюмости.  Она  была  -  и  пребудет во веки веков - неподвластной времени,
неизменной  и  древней.  Ломбардские  графы  и  епископы могли бы, наверное,
возвести  и  эти горы, как они возвели вокруг подземного сумрака стены своих
темниц.  А  у двери стоял старомодный велосипед. Входя в церковь, мы глянули
на него и в один голос сказали:
     - Трудяга. Хлопотун.
     -  И он, значит, один из гробоносцев, - сказал Дон. Колокол все звонил.
Мы  прошли  через  алтарь  и  отошли  в  глубь  церкви. Теперь мы спрятались
наконец  от  ветра,  и  только  отдельные  порывы,  прорывавшиеся  иногда  в
церковь,  лизали  ледяными  языками  наши  спины. Ветер яростно выл, обрывая
медленные  и  тягучие  волны  колокольного  звона  раньше,  чем они успевали
наполнить  воздух,  и  казалось,  что  мы  слышим только далекие, отрывистые
отзвуки  звона,  только  эхо.  Потолок  вытянутого  в  длину сводчатого нефа
скрывали  сгущающиеся  вверху сумерки, и горстка коленопреклоненных прихожан
терялась,  маленькая  и  едва  заметная,  в этом уходящем ввысь полумраке. В
глубине  алтаря,  над  недвижимыми огоньками свечей, возвышалась дароносица,
ее  высокие,  инкрустированные  серебром, словно опутанные светлой паутиной,
края  простирались  в  рассеченном  тенями  полумраке  как  распластанные  с
печальной  торжественностью  крылья.  Сначала  мы  не  слышали ничего, кроме
ветра,  -  ни музыки, ни человеческих голосов. Молящиеся безмолвно стояли на
коленях,  маленькие,  едва  различимые в мрачном сумраке, который прорезали,
не  нарушая его, холодные, тихие, слабые огоньки свечей. И мне почудилось на
миг, что стоящие на коленях люди мертвы.
     - Они ни за что не управятся до темноты, - прошептал Дон.
     -  Может  быть,  это  из-за страды, - прошептал я. - Ведь они наверняка
работают сейчас от зари до зари. Живые не могут подстраиваться под мертвых.
     - Но если он был такой богатый, то вроде бы...
     - А кто хоронит богатых? Бедняки или богачи?
     -  Бедняки,  конечно,  -  прошептал Дон. А потом мы увидели священника.
Сначала  мы его не замечали, но он стоял там - бесформенный сгусток тьмы над
слабыми  огоньками  свечей; сквозь полумрак бледным пятном смутно проступало
его  лицо,  а  дароносица  с  неяркими  бликами  огоньков казалась застывшим
водопадом;  голос  священника - медлительный, неумолчный - заполнял церковь,
его  раскаты,  как  мягкие  крылья, бились о холодный камень церковных стен,
сплетаясь  с  шуршащим  шорохом  ветра,  обдувающего  церковь,  а  здесь,  в
спокойном  сумраке,  недвижимые  огоньки свечей выглядели нарисованными. - И
он,  значит,  поглядывал  на  нее, - прошептал Дон. - Ему приходилось сидеть
напротив  нее,  - скажем, за обеденным столом, - и смотреть, как она ест его
пищу  и  из  девчонки-нищенки,  из  приемыша  Христа  ради  превращается  во
Владычицу  мира,  -  и  все  время  помнить,  что  это  его пища, его заботы
преображают  ее  -  но  не  для  него.  Знаешь  ведь:  сначала она девчонка,
заморыш,  а  потом  наступает  преображение,  которого  ты  не  замечаешь, и
преображенный  заморыш  превращается  во  Владычицу, хозяйку мира. Ты видишь
все  это  собственными  глазами. Впрочем, нет, не глазами: в темноте было бы
то  же  самое.  И  тебе  все  известно  заранее,  до  преображения, но ты не
преображения,  не  ее,  преображенную, боишься, а ее прозрения: боишься, что
она  увидит  свое всевластие, которое ты уже давно увидел, - тебе приходится
умирать  слишком много раз. И это неправильно. Несправедливо. Я надеюсь, что
у меня никогда не будет дочери.
     - Но ведь ты о кровосмешении толкуешь, - прошептал я.
     - Конечно. И еще я говорю, что это как огонь: испепелит и исчезнет.
     -  Ты  можешь смотреть на огонь или гореть в нем. Или никогда не видеть
его вообще. Что бы ты выбрал?
     -  Не знаю. Пожалуй, я решил бы поглядеть и сгорел бы. А может, иначе и
нельзя.
     - Значит, лучше ничего не видеть?
     -  Наверно.  -  Мы  ведь  оба  были  очень  молодыми.  А  у молодых все
по-своему:  их  волнуют  только  пустяки.  И  пустяки эти кажутся им глубоко
важными  и  очень  часто  разрастаются  в трагедию - так уж устроен наш мир.
Потому  что  в реальной жизни не бывает ничего абсолютно важного. И когда ты
постигаешь  реальность  -  в  сорок,  в  пятьдесят,  в шестьдесят лет, - она
становится  пустяковой,  маленькой  и совсем не глубокой: два метра в длину,
да полтора в ширину, да три в глубину.
     Панихида  кончилась.  За  стенами  церкви  хозяйничал  ветер:  упорно и
упруго   тянул   с   черных   гор,  углубляя  и  без  того  почти  бездонный
бутылочно-зеленый  шатер  неба. Мы смотрели, как процессия выходит из церкви
и  движется с гробом к кладбищу. Четыре человека несли керосиновые фонари, а
у  могилы горстка людей гляделась толпою безмолвных шутов, - ветер клонил их
неясные  фигуры,  пригибал  огни  фонарей  и  ссыпал  в  могилу пыль, словно
собираясь  похоронить  всю  землю.  Вскоре  погребение было окончено. Фонари
закачались,   двинулись   вперед,   приближаясь   к  церкви,  и  мы  увидели
священника.  Он  шел  к своему жилищу, торопливо пересекая церковный двор, и
его  рыжевато-черную сутану развевал ветер, как бы подгоняя человека. Солдат
был  в штатском. Он отделился от толпы и, широко шагая - у него была теткина
походка,  -  стал  приближаться.  Проходя по двору, он на м