не забирался на высоту,
снится, что он падает вниз. "Не мог я ничего такого слышать,  -  думал  он
спокойно.  -  Послышалось,  и  все".  И  однако  голос,  знакомый   голос,
произнесший те слова, продолжал говорить, он рассказывал теперь повитухе о
родившемся в то утро жеребенке. "Так вот из-за чего он встал спозаранку, -
подумал Уош. - Из-за этого. А вовсе не из-за меня и плоти  и  крови  моей.
Или даже своей. Вот что подняло его с постели".
   Сатпен вышел. Он спустился с крыльца  и  зашагал  через  бурьян  с  той
грузной целеустремленностью,  что  пришла  на  смену  стремительности  его
молодых лет. В глаза Уошу он до сих пор не взглянул. На  ходу  он  сказал:
"Дайси с ней побудет и сделает, что нужно. А ты бы лучше... - он  все-таки
заметил стоящего перед ним Уоша и остановился. - Что такое?"
   - Вы сказали... - голос Уоша на его  собственный  слух  звучал  плоско,
по-утиному, словно у глухого. - Вы сказали, что, если б она была  кобылой,
вы бы поставили ее в хорошее стойло у себя на конюшне.
   - Ну и что? - глаза Сатпена расширились и тут же  сузились,  точно  два
поднятых сжавшихся кулака; Уош,  горбясь,  на  подогнутых  ногах  шел  ему
навстречу. Изумление на минуту сковало Сатпена - за двадцать лет у него на
виду этот человек пальцем не шевельнул иначе чем по команде, послушный его
воле, как черный жеребец у него под седлом. Глаза  его  снова  сузились  и
расширились; он не двинулся с места,  только  словно  вдруг  вскинулся  на
дыбы. "Назад, - резко скомандовал он. - Не подходи!"
   - Я подойду, полковник, - ответил Уош все тем же тихим, плоским,  почти
ласковым голосом, делая шаг вперед.
   Сатпен  поднял  руку,  держащую   хлыст;   из-за   покосившейся   двери
негритянка-повитуха  осторожно  высунула  свое  черное  лицо  престарелого
гнома. "Назад,  Уош",  -  раздельно  произнес  Сатпен.  Потом  он  ударил.
Негритянка-повитуха соскочила в бурьян  и  прыснула  прочь,  словно  коза.
Сатпен еще раз хлестнул Уоша поперек лица и сшиб его на колени. Когда  Уош
поднялся на ноги и опять пошел на него, в руке у него была  коса,  которую
он одолжил у Сатпена три месяца назад и которая Сатпену больше уже никогда
не понадобится.
   Заслышав его шаги в доме,  внучка  пошевелилась  на  топчане  и  хмурым
голосом окликнула его.
   - Что это было? - спросила она.
   - Ты о чем, голубка?
   - Да шум какой-то у крыльца.
   - Это ничего, пустяки, - ласково сказал он. Он опустился  на  колени  и
неловкой ладонью пощупал ее пылающий лоб. - Ты, может, хочешь чего?
   - Воды хочу глоток, - ответила она жалобно. - Уж сколько тут лежу, пить
хочу, да никому до меня дела нет.
   - Сейчас, сейчас, а как же, - сказал он примирительно, тяжело  встал  с
колен, зачерпнул в ковш воды и, приподняв ей голову, дал  напиться.  Потом
уложил ее обратно и  увидел,  как  она  с  каменным  лицом  повернулась  к
младенцу. Но в следующее мгновение оказалось, что  она  беззвучно  плачет.
"Ну, ну, не надо, - сказал он. - С чего  это  ты?  Старая  Дайси  говорит,
девочка хорошая. Все уже прошло. Теперь и плакать нечего".
   Она продолжала плакать, беззвучно, обиженно, и он снова  встал  над  ее
постелью,  растерянно  думая,  как  думал  когда-то   над   вот   так   же
распростертой женой, а потом дочерью: "Женщины. Не  поймешь  их.  Кажется,
как хотят детей, а родят, и потом плачут. Не пойму я их. И ни один мужчина
их не поймет". Он тихо отошел, придвинул к окну стул и сел.
   Все то долгое солнечное утро до самого полудня он сидел у окна и  ждал.
Время от времени он поднимался и на цыпочках подходил к топчану. Но внучка
его теперь спала все с тем же  хмурым  выражением  обиды  на  неподвижном,
усталом лице, и младенец покоился в сгибе ее руки. Он опять возвращался  к
окну, садился и продолжал ждать, недоумевая, почему они так  медлят,  пока
не вспомнил, что сегодня воскресенье. Перевалило за полдень, а он все  так
же сидел у окна, когда из-за  угла  дома  вышел  белый  мальчик-подросток,
сдавленно вскрикнул, наткнувшись на  тело,  мгновение,  как  зачарованный,
смотрел в окно на Уоша, потом повернулся и стремглав  бросился  наутек.  И
тогда Уош встал и снова на цыпочках подошел к топчану.
   Внучка не спала, разбуженная, быть может, сама того не  зная,  вскриком
мальчишки. "Милли, -  сказал  он,  -  ты  наверно  есть  хочешь?"  Она  не
ответила, только отвернула лицо  к  стене.  Он  развел  огонь  в  очаге  и
приготовил еду: солонину и черствые кукурузные лепешки; он все это  привез
накануне: в невыполосканный кофейник плеснул  воды  и  вскипятил.  Но  она
отказалась от поднесенной пищи, и тогда он поел сам, не спеша, и, не убрав
со стола, снова подсел к окну.
   Теперь он словно чувствовал, слышал, как собираются люди, на лошадях, с
ружьями и собаками, - люди, движимые любопытством и жаждущие  мести;  люди
одного круга с Сатпеном, которые сиживали за его столом, когда самому Уошу
еще предстояло преодолеть расстояние,  отделяющее  беседку  от  хозяйского
дома; которые тоже показывали малым сим пример  доблести  в  сражениях  и,
может быть, тоже имели от генералов письменные свидетельства о безупречной
храбрости; которые в прежние времена тоже  гордо  и  надменно  скакали  на
кровных конях по своим широким  плантациям  и  были  такими  же  символами
надежды и преклонения; такими же орудиями отчаяния и беды.
   И от этих-то людей, они думают, он захочет убежать. Нет, не от кого ему
убегать, не от кого и не к кому. Обратись он в бегство, и кажется, что  он
просто спасается от одной толпы хвастливых и злых теней, чтобы очутиться в
гуще другой, точно такой же, ведь в этом мире, который он знал, они  всюду
на один лад, а он уже стар, и далеко ему все равно не убежать, даже если б
и захотел. Не уйти от них, как далеко и долго ни беги;  а  когда  человеку
под шестьдесят, тут уж далеко и не убежишь. Так далеко, чтобы очутиться за
пределами мира, где живут такие вот люди, где они устанавливают порядки  и
правят жизнью. Сейчас,  впервые  за  пять  лет,  ему  показалось,  что  он
понимает, как могли янки или вообще кто-либо на свете  победить  их,  этих
бесстрашных, гордых героев, признанных избранников и  носителей  доблести,
гордости, чести. Если бы он был с ними на войне, он, может быть, и  раньше
разгадал бы этих людей. Но если б он разгадал их раньше, как бы жил он все
эти годы? Как мог бы он целых пять лет влачить память о том, чем была  его
жизнь прежде?
   Солнце уже клонилось к закату. Младенец просыпался и плакал; когда  Уош
подошел к топчану, внучка кормила ребенка, но лицо  ее  было  все  так  же
задумчиво, хмуро, непроницаемо. "Не проголодалась?" - спросил он.
   - Не надо мне ничего.
   - Поела бы.
   Она не ответила и склонила лицо над младенцем. Он возвратился к  своему
стулу и увидел, что солнце уже зашло. "Теперь недолго", - подумал  он.  Он
чувствовал, что они уже близко, и движимые любопытством, и жаждущие мести.
Казалось, он даже слышит, что они говорят между собою о нем, с яростью, но
и с пониманием: "Старый Уош Джонс все-таки дал маху.  Думал,  что  обратал
Сатпена, да Сатпен его с носом оставил. Он-то думал, что полковнику теперь
либо жениться, либо раскошелиться, а полковник-то ему шиш". - "Но я ничего
такого и не думал, полковник!" - выкрикнул Уош и тут  же  спохватился  при
звуке собственного голоса,  быстро  оглянулся  и  встретил  вопросительный
взгляд внучки.
   - С кем это ты? - спросила она.
   - Ничего, это я так. Задумался просто  и  сам  не  заметил,  что  вслух
говорю.
   Лицо ее опять становилось плохо различимо -  неясное,  хмурое  пятно  в
сумраке дома.
   - Небось, - сказала она. - Небось, погромче бы  крикнуть  пришлось  бы,
чтоб он там у себя в доме услышал. Да и кричи не кричи, его все  равно  не
дозовешься.
   - А ты ладно, ладно, - сказал он. - Не думай ни о чем.
   Но сам он уже не мог остановить  свои  бегущие  мысли:  "Да  никогда  в
жизни. Вы же знаете, я ни от кого не  ждал  большего,  чем  от  вас.  И  я
никогда не просил об этом. Думал, не будет нужды. Ну что за нужда  такому,
как я, сомневаться в человеке, о котором сам  генерал  Ли  собственноручно
написал в бумаге, что он герой? Герой, - думал он. - Уж лучше бы  ни  один
из этих героев не вернулся домой в шестьдесят пятом году. - И еще. - Лучше
бы таким, как он, да и таким, как я, вообще не  родиться  на  свет.  Лучше
всем, кто останется после нас, сгинуть с лица земли, чем еще  одному  Уошу
Джонсу видеть, как вся его жизнь корежится и рассыпается  в  прах,  словно
сухая лузга, выброшенная в огонь".
   Тут мысли  прервались;  он  замер.  Внезапно  и  отчетливо  он  услышал
лошадей; вот блеснул фонарь, и в его движущемся  свете  мелькнули  людские
тени, сверкнула сталь ружейных стволов. Но он  не  пошевелился.  Было  уже
совсем темно, и он вслушивался в голоса и шорохи в кустах,  пока  окружали
дом. Снова появился фонарь; его луч упал на неподвижное тело в  бурьяне  и
остановился; вокруг качались высокие тени лошадей.  С  одного  коня  сошел
человек и в свете фонаря склонился над телом. В руке он  держал  пистолет;
вот он выпрямился и обернулся к дому. "Джонс!" - позвал он.
   - Тут я, - негромко ответил Уош. - Это вы, майор?
   - Выходи!
   - Сейчас, - негромко сказал он. - Только вот о внучке позабочусь.
   - Мы сами о ней позаботимся. Ты выходи сюда.
   - Сейчас, сейчас, майор. Обождите минуту.
   - Света дай. Зажги лампу.
   - Сейчас я. Только одну  минуту.  -  Им  было  слышно,  как  его  голос
удаляется от окна в глубину дома, но они не видели, как он быстро  подошел
к печке, где у него в щели между кирпичами хранился большой кухонный нож -
единственный предмет его гордости во всем неряшливом укладе  его  жизни  и
быта, всегда наточенный и острый, как бритва. Он шел к топчану,  на  голос
внучки, спрашивающей:
   - Кто это там? Засвети лампу, дед.
   - На что нам свет, голубка? Ведь дело-то минутное, - пробормотал  он  в
ответ, опускаясь на колени и нашаривая по голосу ее лицо. - Ну, где ты?
   - Да здесь же, - раздраженно отозвалась она. - Где мне быть. Ты  что...
- Рука его коснулась ее лица. - Что... Дед. Деду...
   - Джонс! - позвал шериф. - Выходи оттуда.
   - Еще только одну минуту, майор, - ответил он. Теперь он встал с  колен
и действовал быстро. Он знал, где стоит в темноте  канистра  с  керосином,
знал и то, что она полна, так как всего два дня назад наполнял ее в  лавке
и держал там, пока не подвернулась попутная телега, так как пять  галлонов
нести тяжело. В очаге еще теплились угли; да и шаткий домишко был сам  как
трут; угли,  очаг,  стены  дружно  вспыхнули  голубым  пламенем.  На  одно
безумное мгновение те, кто  ждали  его  снаружи,  вдруг  увидели,  как  он
ринулся к ним из огня с косой в поднятой руке, но тут лошади  взвились  на
дыбы и рванулись прочь. Лошадей, натянув поводья, снова повернули к  огню,
но по-прежнему черным высоким силуэтом он устремлялся на них  из  света  с
косой в поднятой руке.
   - Джонс! - крикнул шериф. - Стой! Остановись,  или  я  стреляю.  Джонс!
Джонс!
   Но длинный, худой и неистовый, он все так же виделся им в ослепительном
ревущем пламени. С высоко поднятой косой он  немо,  беззвучно  устремлялся
прямо на них, туда, где огонь плясал в бешеных глазах  лошадей  и  качался
отблесками на ружейных стволах.



   Уильям Фолкнер
   Было

     Перевод В.Голышева
     Изд. "Сойди, Моисей"
      OCR: Владимир Есаулов, 12.2003
---------------------------------------------------------------



     МОЕЙ НЯНЕ КАРОЛИНЕ БАРР (1840-1940)
     РОЖДЕННОЙ В РАБСТВЕ И ОДАРИВШЕЙ НАШУ
     СЕМЬЮ БЕЗЗАВЕТНОЙ И БЕСКОРЫСТНОЙ
     ВЕРНОСТЬЮ, А МОЕ ДЕТСТВО - НЕИЗМЕРИМОЙ
     ПРЕДАННОСТЬЮ И ЛЮБОВЬЮ



БЫЛО

     Перевод В.Голышева



I


     Айзек Маккаслин,  "дядя  Айк",  семидесяти  лет  с  лишним  и  ближе  к
восьмидесяти, чем он соглашался признать,  вдовый, дядя половине округа и не
отец никому.
     Свидетелем,  а тем более участником этого был не он  сам, а родственник
старше  его годами  Маккаслин Эдмондс,  внук тетки Айзека по  отцу, то  есть
Маккаслин по женской  линии,  но несмотря на это наследник и в свою  очередь
завещатель  того, что многие считали тогда и многие продолжали считать потом
законной собственностью Айзека, поскольку его фамилии досталось от  индейцев
право на эту землю и его фамилию носили до сих пир некоторые потомки отцовых
рабов. Однако  Айзек был другой породы;  вот уже двадцать лет вдовец, он всю
свою жизнь  владел только одним предметом, который нельзя было за раз надеть
на  себя, унести  в  руках  и карманах,  -  узкой  железной койкой с линялым
матрацем, на  котором он спал в лесу, когда  охотился на медведей или оленей
или  ловил  рыбу  или просто  потому,  что  любил  лес;  он  не имел никакой
собственности  и  не  желал  иметь,  ибо  земля  не  принадлежит  никому,  а
принадлежит всем, как  свет,  как  воздух,  как  погода;  он  так  и  жил  в
Джефферсоне, в дешевом каркасном домишке, который тесть отдал  им, когда они
поженились, а  жена завещала  ему  перед  смертью  - и он сделал вид,  будто
принял дом, согласился, чтобы успокоить ее, не  отравлять ей последние часы,
но своим  все равно не  считал,  вопреки завещанию,  наследственному  праву,
последней воле и прочему, а держал только для свояченицы и ее детей, которые
поселились у него после  смерти жены, и  гостил в нем, довольствовался одной
комнатой,  как при  жене, как сама жена,  пока была жива, как  свояченица  с
детьми при его жизни и после.
     Свидетелем не был и помнил только  с чужих слов, - по  рассказам своего
двоюродного племянника Маккаслина  Эдмондса, который родился в 1850 году, за
шестнадцать лет до  него, и,  поскольку отец Айзека доживал седьмой десяток,
когда  родился   Айзек,   единственный  ребенок,  был  больше   братом,  чем
племянником, и  больше отцом,  чем братом, -  о прежнем  времени, о  прежних
днях.


II


     Когда  они с  дядей  Баком  узнали,  что  Томин  Терл  опять  сбежал, и
примчались домой, на кухне раздавались крики и ругань дяди Бадди, а потом из
кухни в коридор выскочила лиса с собаками, влетела в  собачью комнату, и они
услышали, как вся  свора пронеслась через собачью комнату в их с дядей Баком
комнату, оттуда опять  вылетела в  коридор,  скрылась в комнате  дяди Бадди,
оттуда -  опять в  кухню, и  на  этот раз раздался грохот, как будто рухнула
печная  труба, а  дядя Бадди заревел, как пароходный  гудок, потом из  кухни
вылетели вместе с лисой и собаками штук пять поленьев, а посреди всего этого
- дядя Бадди, лупя по чему попало еще одним поленом. Славная была гоньба.
     Когда  они с дядей Баком вбежали  в  свою  комнату, чтобы взять галстук
дяди  Бака, лису уже загнали  на каминную полку с  часами. Дядя Бак вынул из
комода  галстук,  пинками расшвырял собак,  снял  за шкирку лису  с  камина,
засунул ее  обратно  в корзину под кроватью, и они пошли на кухню, где  дядя
Бадди выбирал из золы завтрак и обтирал его фартуком.
     - Какого черта, - сказал он, -  ты спускаешь на эту паршивую лису собак
в доме?
     - К черту лису, -  ответил дядя Бак. -- Томин Терл  опять  удрал. Давай
нам с Касом завтрак поживее. Мы еще можем перехватить его по дороге.
     Куда  вела эта дорога, они  знали точно - Терл отправлялся туда  каждый
раз,  когда удавалось  сбежать, а удавалось ему  раза два в  год. Бежал он в
усадьбу мистера  Хьюберта Бичема, сразу  за границей округа - сестра мистера
Хьюберта (он был тоже холостяк, как дядя Бак и дядя Бадди) Софонсиба все еще
требовала   от  людей,  чтобы  эту  усадьбу  называли  Уориком{1},  ибо  так
называлась местность в Англии, где, по ее утверждению, мистер Хьюберт должен
был титуловаться графом и только по  недостатку гордости, не  говоря  уже об
энергии,  не  потрудился  вступить в свои законные права.  Томин Терл  бежал
туда, чтобы  поболтаться возле Тенни,  девки мистера Хьюберта, покуда за ним
не  явятся. Удержать его дома, купив у мистера Хьюберта Тенни, они не могли:
как говорил дядя Бак, у них и так на  земле столько негров, что шагу ступить
негде, а продать Терла  мистеру Хьюберту они тоже  не могли: мистер  Хьюберт
говорил, что не только не купит, но и бесплатно, в подарок, не возьмет этого
чертова белого полумаккаслина, даже если дядя Бак и дядя Бадди будут платить
за его комнату с  пансионом.  А если  Терла сразу не забрать, мистер Хьюберт
привезет его  сам,  вместе  с мисс  Софонсибой, и  останется  на неделю  или
дольше; мисс Софонсиба займет комнату дяди Бадди, а дядя вообще выселится из
дому  и будет  ночевать  в одной из  хибарок, где у прадедушки жили  негры -
когда  прадедушка умер, дядя  Бак и  дядя Бадди  переселили  всех  негров  в
большой дом, так и  не достроенный прадедушкой, - и даже стряпать перестанет
и в  доме появляться, только  после ужина  посидит  на галерее,  в потемках,
между  мистером Хьюбертом и  дядей  Баком,  пока мистер  Хьюберт не  устанет
рассказывать, сколько еще  голов негров и  акров земли он даст в приданое за
мисс Софонсибой, и не ляжет спать. А однажды  прошлым  летом  дяде  Бадди не
спалось,  и он  услышал  в полночь, что мистер  Хьюберт выехал со двора, - и
пока разбудил их с дядей  Баком, пока подняли мисс Софонсибу и она  оделась,
пока  заложили коляску и нагнали мистера Хьюберта, уже рассвело. Так  что за
Томиным Терлом всегда отправлялись  они с дядей Баком, потому что дядя Бадди
вообще никуда не выезжал, даже в город и даже к  мистеру Хьюберту за Томиным
Терлом - хотя все  трое понимали,  что ему осмелиться  на это  в десять  раз
легче, чем рискнуть дяде Баку.
     Позавтракали на  скорую  руку.  Дядя Бак завязал галстук, пока бежали к
загону ловить лошадей. Галстук он надевал только на ловлю Терла и ни разу не
вытащил  его  из комода с  прошлого  лета,-  с  той ночи,  когда  дядя Бадди
разбудил их  в темноте и сказал: "Вылезайте  из постели,  да  поживее,  черт
возьми". У  дяди  Бадди  вообще не было галстука; дядя  Бак  говорил, что он
побоится надеть галстук даже в таком, черт возьми, краю, как этот,  где дам,
слава богу, так мало, что можно целый день скакать по прямой и ни от кого не
уворачиваться.  Как заметила бабушка (она была сестра дяди Бака и дяди Бадди
и растила  его после смерти матери. Отсюда  и его  имя - Маккаслин, Карозерс
Маккаслин Эдмондс), дядя Бак и дядя Бадди пользовались галстуком так, словно
лишний раз предлагали людям сказать, что они  похожи на двойняшек, - а они и
в  шестьдесят лет дрались со всяким,  кто говорил, что не может их отличить;
отец его ответил на  это,  что каждый, кто хоть раз сыграл с  дядей  Бадди в
покер, никогда уже не спутает его ни с дядей Баком, ни с кем другим.
     Джонас  ждал их с двумя  оседланными лошадьми. Дядя Бак вскочил на коня
так, будто ему не шестьдесят лет: поджарый, подвижный, как кошка, с круглой,
седой, коротко остриженной головой, серыми жесткими глазками и белой щетиной
на подбородке, он только  вдел  ногу в стремя,  и  конь  сразу  пошел, и уже
скакал  в  открытые ворота,  когда дядя  Бак  опустился  на  седло.  Он тоже
взобрался на свою лошадку, не дожидаясь, пока Джонас подсадит его, ударил ее
пятками, и она пошла тугим  коротким галопом, в ворота,  за дядей Баком,  но
тут из-за ворот появился дядя Бадди (он его и не заметил) и поймал повод.
     - Следи за ним, - сказал дядя Бадди, - следи за Теофилом.  Если что  не
так, сию же минуту скачи за мной. Слышишь?
     - Да, сэр, - ответил он. - Отпустите меня. Я дядю Бака не догоню, не то
что Терла.
     Дядя Бак ехал на Черном Джоне, потому  что, если они увидят  Терла хотя
бы за милю от дома мистера Хьюберта, Черный Джон настигнет его в две минуты.
И когда они выехали  на длинное поле, милях в трех от дома мистера Хьюберта,
впереди, в миле от  них, в самом деле  показался  Томин Терл верхом на  муле
Джейке.  Дядя  Бак  выбросил   руку  в  сторону  и  назад,  осадил  коня  и,
пригнувшись, вытянув вперед маленькую круглую голову на морщинистой шее, как
черепаха, прошептал: