под  проливным  дождем,  повернувшись лицом к
старшему сержанту, с которого течет ручьями дождевая вода.
     В  дверях  по  ту  сторону  плаца  появляется  полковник. На секунду он
останавливается,  застегивая  шинель,  потом в сопровождении двух адъютантов
бодро  шагает  по  грязи  в своих начищенных башмаках с крагами и подходит к
батальону.  "Смирно!"  -  командует  старший  сержант.  Батальон  весь разом
сжимается  с  глухим  отрывистым  шарканьем. Старший сержант поворачивается,
делает  один  шаг  к  офицерам  и козыряет, зажав стек под мышкой. Полковник
чуть притрагивается стеком к околышку фуражки.
     -  Вольно...  -  говорит  полковник.  И снова раздается тупой, слитный,
хлюпающий  звук.  Офицеры  подходят к первой шеренге первого взвода. Старший
сержант  идет  позади.  Сержант  первого  взвода  делает шаг вперед и отдает
честь.  Полковник проходит, не отвечая. Сержант следует позади. И все пятеро
идут  вдоль  строя  роты, оглядывая по очереди застывшие, одеревенелые лица.
Первая рота.
     Сержант  козыряет  спине  полковника,  возвращается  на  свое  место  и
становится  навытяжку.  Сержант  из  второй  роты  делает шаг вперед, отдает
честь;  ему  не  отвечают;  он  идет  вслед  за  старшим сержантом. С шинели
полковника  вода  хлещет  прямо  на  его  начищенные  башмаки,  грязь  снизу
всползает  по  башмакам,  вода сверху подхватывает ее, и грязь ползет выше и
выше по крагам.
     Третья  рота.  Полковник  останавливается против одного солдата. Шинель
на  спине  полковника набухла и стоит бугром там, где дождь ручьем стекает с
околыша  фуражки;  он похож на злую нахохлившуюся птицу. Два других офицера,
старший  сержант  и  сержант,  тоже  останавливаются,  и  все они смотрят на
пятерых  солдат, которые стоят против них. Пятеро солдат смотрят неподвижно,
не мигая, лица у них как деревянные, и глаза тоже деревянные.
     -  Сержант!  -  говорит  полковник  обиженным тоном. - Что, этот солдат
брился сегодня?
     - Сэр?.. - звенящим голосом откликается сержант.
     Старший сержант повторяет:
     - Брился этот солдат сегодня, сержант?
     И  теперь  все пятеро не сводят глаз с солдата, чей неподвижный взгляд,
кажется, проходит насквозь через них куда-то дальше, будто их здесь и нет.
     -  На  два  шага  вперед,  когда  говорите в строю! - командует старший
сержант.
     Солдат,  который  ничего  не  говорил,  выходит  из  строя,  еще  более
заляпывая грязью полковничьи краги.
     - Фамилия? - спрашивает полковник.
     -  Ноль  двадцать  четыре сто восемьдесят шесть, Грей! - бойко отвечает
солдат.
     Батальон глядит, не мигая, прямо перед собой.
     - Сэр! - грозно гаркает старший сержант.
     - Сэр... - повторяет солдат.
     - Утром сегодня брились? - спрашивает полковник.
     - Не... сэр!
     - Почему нет?
     - Не бреюсь, сэр.
     - Как?
     - Года не вышли бриться.
     - Сэр! - свирепо гаркает старший сержант.
     - Сэр... - повторяет солдат.
     -  Года?..  - Голос полковника обрывается где-то позади его негодующего
взора,  вода  капает  у  него  с  козырька. - Наложить взыскание, сержант! -
говорит он и проходит дальше.
     Батальон,  не  шелохнувшись,  глядит  прямо  перед собой. Он видит, как
полковник,  два  офицера,  старший  сержант  шагают  друг за другом обратно.
Старший  сержант  останавливается  там,  где  ему положено, и козыряет спине
полковника.  Полковник  вскидывает  стек  к  фуражке  и  быстро  проходит  в
сопровождении двух офицеров к той самой двери, из которой он вышел.
     Старший  сержант  снова  поворачивается  лицом к батальону. "Смирно!" -
гаркает  он.  Неуловимое движение пробегает по рядам, неуловимо предваряющее
тот  влажный  и тупой звук, который, не успев возникнуть, тут же и замирает.
Стек  старшего  сержанта  уже  не  зажат  под мышкой, теперь он опирается на
него,  как это делали офицеры. Взгляд его некоторое время блуждает но первой
шеренге строя.
     - Сержант Канинхэм! - произносит он наконец.
     - Сэр?
     - Записали фамилию этого рядового?
     Молчание  - оно длится чуть больше, чем краткое мгновенье, чуть меньше,
чем долгое мгновенье... Затем сержант откликается:
     - Какого рядового, сэр?
     - Вашего солдата, - говорит старший сержант.
     Батальон  стоит  неподвижно.  Дождь  тихо моросит в грязь, как будто он
уже выбился из сил и не может ни пойти сильней, ни остановиться.
     - Вашего солдата, который не бреется, - говорит старшина.
     - Грей, сэр, - отвечает сержант.
     - Грей! Выйти из строя! Сюда!
     Солдат  Грей  выходит  не  спеша  из  рядов, невозмутимо проходит перед
строем,  его  шотландская  юбка  набухла,  потемнела,  обвисла, как намокшая
попона. Он останавливается против старшего сержанта.
     - Почему не брились утром? - спрашивает старший сержант.
     - Года мне еще не вышли бриться, - отвечает Грей.
     - Сэр, - добавляет старший сержант.
     Грей неподвижно смотрит куда-то поверх плеча старшего сержанта.
     -   Говорить  "сэр",  когда  разговариваете  с  унтер-офицером  первого
класса, - отчеканивает старший сержант.
     Грей  упрямо смотрит мимо его плеча, его лицо под шапочкой без козырька
бесчувственно к холодным струям дождя, как будто оно из камня.
     Старший сержант повышает голос:
     - Сержант Канинхэм!
     - Сэр?
     - Наложить взыскание и за неподчинение тоже.
     - Слушаюсь, сэр.
     Старший сержант снова глядит на Грея.
     -  А  уж я позабочусь, не миновать вам штрафного батальона. Становитесь
в строй!
     Грей  не  спеша  поворачивается и возвращается в строй. Старший сержант
провожает его взглядом. Он снова повышает голос:
     - Сержант Канинхэм!
     - Сэр?
     -  Вы  не  записали фамилию этого рядового, как вам было приказано. Еще
раз повторится - сами попадете под взыскание.
     - Слушаюсь, сэр.
     - Выполняйте!
     -  Да  чего  же  это ты не побрился? - спрашивает Грея сержант. Они уже
вернулись  в  барак  -  каменный  сарай  с  облупленными  стенами,  куда  не
проникает  свет,  -  и  теперь  сидят на корточках вокруг жаровни в спёртом,
пропахшем  мочой  воздухе,  на  мокрой  соломе. - Ты же ведь знал, что у нас
нынче проверка!
     - Годами я не вышел, чтобы бриться, - отвечает Грей.
     - Да ведь ты же знал, что полковник тебя все равно заметит?
     -  Не  вышли  мне года, чтобы бриться, - упрямо и невозмутимо повторяет
Грей.



III


     -  Вот  уже  двести  лет,  -  говорит  Мэтью Грей, - каждый день, кроме
воскресенья,  корабли  идут  вверх  по Клайду или выходят из его устья, и не
было еще на Клайде такого корабля, в котором гвозди не забиты руками Греев.
     Нагнув  голову,  он  смотрел  на  юного  Алека  поверх очков в стальной
оправе.
     -  И  даже  в  их  безбожные праздники мы клепаем и пилим. А коли можно
было  бы  склепать  корпус  корабля  в один день, это сделали бы мы, Грей, -
добавил  он  с  суровой гордостью. - И вот теперь, когда ты уже подрос и сам
можешь  пойти  на  верфь  с  дедом, со мной и стать рядом с мужчинами и тебе
дадут в руки молоток и пилу, ты мог бы работать наравне с нами...
     -  Будет  тебе, Мэтью! - вмешался старый Алек. - Малый и сейчас орудует
пилой  не  хуже нас и гвоздей может забить в день не меньше, чем ты или даже
я.
     Мэтью  не  обратил  внимания  на  слова  отца.  Он  продолжал говорить,
медленно,   рассудительно,  поглядывая  на  старшего  сына  поверх  стальной
оправы.
     -  А ведь Джону Уэсли нужно еще два года расти, а Мэтью - и все десять,
а деду уже много лет, гляди, скоро совсем состарится...
     -  Да  будет  тебе,  Мэтью!  -  сказал  старый  Алек, - какие мои годы,
всего-то  шестьдесят  восемь.  Выдумал  тоже  малого  стращать,  что  дед  в
богадельню  попадет,  пока  он  прокатится  в  Лондон.  Чего  там! Все это к
святкам кончится.
     -   Кончится   оно  к  святкам  или  нет,  -  сказал  Мэтью,  -  только
Греям-корабелыцикам нечего делать в этой войне англичан!
     - Постой-ка ты! - сказал старый Алек.
     Он  поднялся,  подошел к шкафчику возле камина и вернулся на свое место
со  шкатулкой  в  руках.  Шкатулка была деревянная, потемневшая и стертая до
глянца  от  времени. Углы у нее были обиты железом, а спереди висел огромный
замок,  который  и  ребенок  мог  бы  открыть простой шпилькой. Он порылся в
кармане  и  вытащил  ключ, такой же огромный, как и замок. Открыл шкатулку и
бережно  вынул  оттуда  маленькую  коробочку  с  бархатной  крышкой, как для
ювелирных  изделий.  Внутри  на атласной подушечке лежала медаль - бронзовый
кружок на красной ленте. Крест Виктории {1}.
     -  Я  спускал  корабли  на  воды  Клайда, когда твой дядя Саймон служил
королеве  и  получил от нее в награду вот этот кусочек бронзы. И не помню я,
чтобы  на меня кто-нибудь жаловался. А коли понадобится, так я и сейчас буду
без  задержки  спускать их на воду, пока наш Алек послужит королеве. Отпусти
малого!
     Он спрятал медаль в шкатулку и запер на замок.
     -  Повоевать  малость  парню  не во вред. Будь мне столько лет, сколько
ему,  -  да  чего там, даже и в твои годы! - я сам бы пошел. Слышь-ка, Алек,
спроси  их  там, не возьмут ли они здорового молодца шестидесяти восьми лет.
Вот  мы тогда и пойдем с тобой, а старики, вроде Мэтью, пусть уж тут без нас
управляются,   как   сумеют!  Нет,  Мэтью,  ты  малого  не  держи.  Было  ли
когда-нибудь, чтобы Грей отказывались помочь королеве?
     Итак,   юный  Алек  записался  в  войска.  И  однажды  в  будний  день,
обрядившись  по-праздничному  и захватив с собой узелок с Библией и караваем
домашнего  хлеба,  он спустился с родного холма на верфь, а дед Алек остался
дома.  И  после  этого  в  ясные  дни,  а иной раз и в непогоду, пока сноха,
спохватившись,  не  уводила  его  в  комнаты,  дед Алек сидел, закутавшись в
плед,  к  кресле  на  крыльце, поглядывая то на юг, то на восток и то и дело
окликая жену сына, которая возилась в доме:
     - А ну-ка, послушай, слышишь теперь, - пушки палят.
     -  Ничего  я  не  слышу,  - отвечала сноха, - просто море в Кинкедбайте
шумит! Пошли-ка домой! А то мне от Мэтью достанется.
     -  Ш-ш!  Помолчи  ты!  Ты  что  же,  думаешь,  если Грей где-нибудь там
выпалит из пушки, так я здесь его выстрел не услышу?


     Вскоре  после  того,  как  он  ушел в солдаты, от него пришло письмо из
Англии.  Он  писал,  что быть солдатом в Англии - это совсем не то, что быть
корабельщиком  в  Клайдсайде,  и  что  он  скоро  напишет еще. И он писал им
примерно  раз  в месяц и опять писал, что в солдатах служить - это не то что
корабли  строить  и  что дождь у них все идет. Потом семь месяцев от него не
было  ни  слова.  Но  мать с отцом писали ему аккуратно в первый понедельник
каждого  месяца.  Писали  они  вместе,  и каждое письмо было точь-в-точь как
предыдущее или как все предыдущие.
     "Мы  здоровы.  Корабли  выходят из устья Клайда скорее, чем те успевают
их  топить. Цела ли у тебя Библия?" - это было написано упрямой неторопливой
рукой  отца,  а  затем  рукой  матери:  "Здоров  ли  ты?  Не  нужно  ли тебе
чего-нибудь?  Джесси  и  я вяжем тебе чулки и скоро пошлем. Алек, Алек!" Это
было  единственное  письмо,  которое  он  получил за те семь месяцев, что он
отбывал  в  штрафном  батальоне;  это письмо переправил его бывший командир,
потому  что  Алек  не написал домой о перемене в своей жизни. Он писал ответ
на  это  письмо, примостившись на корточках в грязи, среди своих злополучных
собратьев,   обложенный   снизу  доверху  газетной  бумагой,  засунутой  под
солдатскую  куртку,  -  голова  и ноги в обмотках из разорванного на лоскуты
одеяла.
     "Я  здоров.  Да,  Библия  у меня цела (он не писал им, что из нее здесь
заворачивают  цигарки  и  раскурили уже далеко за "Плач Иеремии"). Дождь все
идет. Кланяюсь дедушке, Джесси, Мэтью и Джону Уэсли".
     Наконец  срок его пребывания в штрафном батальоне кончился. Он вернулся
в  свое прежнее отделение, в свою роту, увидел там новые лица, и ему вручили
письмо из дома.
     "Мы  здоровы.  Спускаем  по-прежнему корабли на Клайд. У тебя появилась
сестричка. Мать здорова".
     Он сложил письмо и спрятал его.
     -  Новичков много у нас в батальоне, - сказал он сержанту. - И старшего
нашего, видно, тоже сменили?
     - Не-ет, - ответил сержант, - все тот же.
     Он   с   любопытством   приглядывался   к  Грею,  уставившись  на  него
пристальным, внимательным взглядом, и вдруг лицо у него прояснилось.
     - А ты побрился нынче! - сказал он.
     - Ага, - ответил Грей. - Теперь время вышло, можно бриться.
     Это  было  вечером,  а  ночью  батальон  отправлялся в Аррас. Выступить
должны были в полночь. Поэтому он сейчас же сел писать ответ.
     "Я здоров. Кланяюсь дедушке, Джесси, Мэтью, Джону Уэсли и малышке".
     -  Приветствую, приветствую! - Генерал в плаще с капюшоном, высунувшись
из  автомобиля,  машет рукой в перчатке и весело здоровается, в то время как
они,  хлюпая  по грязи, обходят его машину на Бапомской дороге, сворачивая в
канаву, чтобы пройти.
     - Резвый папашка! - говорит кто-то.
     -   Офицерье!   -   ворчит   другой   и   разражается   ругательствами,
поскользнувшись  в  вязкой  глине  и стараясь удержаться на скользком откосе
канавы, где грязь по колено.
     - Ничего, - отзывается третий. - Офицеры тоже воевать идут!
     -  Воевать?  А  чего  же они тогда не туда идут? - говорит четвертый. -
Война-то вон где, а они куда? Совсем не в ту сторону катят.
     Взвод  за взводом, хлюпая и съезжая в канаву, едва вытаскивая из вязкой
глины  облепленные  башмаки,  они  обходят  машину  и  снова  с  проклятьями
карабкаются по откосу наверх, на дорогу.
     -  Он-то  мне  говорит:  у  бошей, говорит, новая пушка, как выстрелят,
снаряд  прямо  до  Парижа  летит. А я ему говорю: это, говорю, что! У него и
почище есть. Как выстрелит, так весь наш главный штаб разнесет!
     -  Приветствую,  приветствую! - Генерал продолжает помахивать перчаткой
и  весело  покрикивает  проходящим  колоннам, которые сворачивают в канаву и
снова карабкаются наверх, на дорогу.


     Они  в  окопе.  Они не слышали ни одного выстрела, пока прямо у них под
носом  не щелкнула первая винтовка. Грей ползет третьим. Все время, пока они
между  вспышками  ракет  переползают от одной воронки к другой, он старается
подползти  поближе  к  старшему  сержанту  и к командиру своего отделения. В
ярком  огне  первого  выстрела  он видит прорыв в колючей проволоке, куда их
ведет  командир, - разъятые, искореженные концы, отсвечивающие в тех местах,
где  пули  сорвали  с  них ржавчину и грязь, - и высокую, неуклюже прыгающую
фигуру  старшего  сержанта.  И  Грей  с винтовкой наперевес прыгает за ним в
окоп, туда, в свалку, где хрип, стоны, крики, возня и глухие удары.
     Ракеты  теперь  вспыхивают  пачками;  в их мертвенном свете Грей видит,
как  старший сержант методично, одну за другой швыряет гранаты в ближний ход
сообщения.  Он  бежит  к  нему,  минуя  командира, который стоит, согнувшись
вдвое,  прислонившись  к  стрелковой амбразуре. Старший сержант уже исчез за
первым  поворотом.  Грей  бежит  за  ним,  нагоняет его. Откинув одной рукой
конец  брезента,  старший  сержант  швыряет другой рукой гранату в землянку,
точно он швыряет куда-то в подвал кожуру от апельсина.
     Вспыхивает ракета, старший сержант оборачивается.
     -  Это  ты,  Грей,  -  говорит  он.  Глухо  взрывается граната. Старший
сержант  сует руку в мешок, чтобы достать еще гранату, - штык Грея вонзается
ему  в горло Старший сержант - человек рослый, грузный. Он валится на спину,
схватившись  обеими руками за ствол винтовки, прижатой к его горлу, зубы его
сверкают,  он  падает  и  тянет за собой Грея. Грей не выпускает винтовку из
рук.  Он  старается стряхнуть со штыка проткнутое тело, как будто это крыса,
которую он проткнул кончиком зонта.
     Наконец   он   выдернул  штык.  Старший  сержант  рухнул  наземь.  Грей
поворачивает  винтовку  и  молотит  сержанта прикладом по лицу... Но земля в
окопе  слишком  рыхлая,  она  оседает. Грей быстро оглядывается по сторонам.
Взгляд  падает  на  наполовину затопленную в грязи доску. Он подтаскивает ее
под  голову сержанта и снова молотит его прикладом по лицу. Позади, в первой
траншее, раздается команда офицера:
     - Сигнал отходить, старший сержант!



IV


     В  приказе  о награждении сказано, что рядовой Грей - один из четверых,
уцелевших  во  время ночной вылазки, после того как старший командир, тяжело
раненный,  выбыл  из  строя,  а  младшие  командиры все до одного погибли, с
честью   вышел   из  создавшегося  положения  (цель  вылазки  ограничивалась
захватом   языка)  -  продержался  на  переднем  крае  противника,  пока  не
подоспела  помощь  и  не  закрепили  захваченную  позицию.  Старший командир
рассказывает,  как он отдал команду отходить, приказав солдатам оставить его
и  спасаться,  и  как  Грей  в  эту  минуту  появился  откуда-то  с немецким
пулеметом;  пока  трое  его  товарищей строили заграждение, Грей, выхватив у
командира  сигнальный  патрон,  успел  выпустить  цветную  ракету, требующую
подкрепления.  Все  это  произошло  так  молниеносно,  что  помощь подоспела
прежде,   чем   противник   успел   предпринять   контратаку   или   открыть
заградительный огонь.
     Сомнительно,  чтобы  кому-нибудь  из его домашних попался на глаза этот
приказ  о  награждении.  Во всяком случае, письма, которые приходили от них,
пока  он  лежал  в госпитале, не отличались по своему содержанию от прежних.
"Мы здоровы, все так же спускаем корабли на Клайд".
     От  него  опять  не было письма несколько месяцев. Он написал им, когда
уже  мог  сидеть,  из  Лондона:  "Я был ранен, теперь поправляюсь. Я получил
ленту,  такую  же, как в шкатулке. Только она не вся красная. Сюда приезжала
королева.  Кланяюсь  дедушке,  Джесси,  Мэтью, Джону Уэсли и малышке". Ответ
был  написан  в  пятницу:  "Мать  рада, что ты поправляешься. Дедушка помер.
Малышку  окрестили  Элизабет.  Мы здоровы. Мать кланяется". Он ответил через
три  месяца,  уже  зимой: "Рана моя зажила. Я поступаю в офицерское училище.
Кланяюсь Джесси, Мэтью, Джону Уэсли и Элизабет".
     Мэтью  Грей  долго  раздумывал над этим письмом. Так долго, что ответил
на  неделю позже, - не в первый понедельник месяца, а во второй. Он приложил
много  стараний, чтобы ответить на него, и сел писать только после того, как
все  улеглись  спать. Это было такое длинное письмо - или он так долго сидел
над ним, - что через некоторое время жена вышла к нему в ночной сорочке.
     - Ступай спать! - сказал он. - Я скоро приду. Надо вразумить малого.
     Когда   наконец   он   положил  перо  и,  откинувшись  в  кресле,  стал
перечитывать   написанное,  письмо  оказалось  длинное,  оно  было  написано
осмотрительно, обдуманно, безо всяких перечеркиваний и помарок.
     "...Эту  ленточку твою... ибо тебя ведут тщеславие и гордыня. Гордыня и
тщеславие  пробиться  в  офицеры.  Не  отрекайся  от своих, Алек, никогда не
отрекайся!  Ты не джентльмен, ты - шотландский корабельщик. Коли бы дед твой
был  жив, он первый сказал бы тебе то же. Мы радуемся, что рана твоя зажила.
Мать кланяется тебе".
     Алек  послал домой медаль и фотографию: в новой форме со звездочками на
погонах,  с  ленточкой  от  медали  и нашивками на рукавах. Но сам не поехал
домой.  Он  вернулся  во  Фландрию весной, когда цвели маки на развороченных
снарядами  капустных  и  свекловичных  полях.  А когда получил увольнение на
несколько  дней,  провел  их  в  Лондоне,  толкаясь в офицерском собрании, а
своим не написал, что он в отпуске.
     Он  все еще хранил Библию. Иногда, роясь а своих вещах, он натыкался на
нее  и  открывал  на  той  самой  странице  с оборванными углами, на которой
перевернулась его жизнь:
     "...и был глас к нему: "Встань, Петр, заколи" {2}.
     Его  денщик  часто  наблюдал  за ним, когда он, задумавшись, не замечая
ничего  вокруг,  перелистывал  Биб