чуть скосил на меня
глаза, потом медленно пошел вдоль линии ангаров и скрылся.
     -  Глядите,  -  сказал  сержант.  -  Он  ни за что не пойдет туда, если
заметит, что мы на него смотрим.
     Мы  продолжали  следить  за  Спумером.  Он снова появился - вышел из-за
последнего  ангара  и  двинулся к солдатской столовой; теперь он шел быстро.
Потом  опять скрылся, завернув за угол. Через секунду мы снова его увидели -
он  волочил  за  загривок  слегка  упирающуюся,  равнодушную псину. "Тебе не
место здесь, - сказал он. - Это солдатская столовая".



IV


     В  то  время я еще не знал, что произошло потом. Сарторис рассказал мне
об  этом  позже,  когда все уже кончилось. Сначала он не был уверен - только
чутье  подсказывало  ему, что его предают; чутье да косвенные улики. Спумер,
например,  назначал  его  дежурным  по  аэродрому (хотя пилоты не несут этой
службы),  и Сарторис не мог отлучиться вечером в Амьен, а собака, которую он
находил  и  выпускал,  в такие дни спотыкающимся галопом бежала к амьенскому
шоссе.
     А  потом  что-то произошло. Тогда я узнал только, что Сарторис выпустил
собаку  и,  увидев,  как  уверенно  она бежит по амьенскому шоссе, плюнул на
дежурство,  попросил  у  кого-то  мотоцикл  и  уехал в Амьен. Часа через два
собака  вернулась  и  отправилась  прямиком  к солдатской столовой, а вскоре
приехал  и Сарторис - в грузовике, который вел французский солдат в холщовом
комбинезоне.  В  кузове  грузовика  был навален чей-то домашний скарб (тогда
уже  началась  эвакуация  Амьена)  и  груда железа, оставшаяся от мотоцикла.
Француз  и рассказал, как Сарторис погнался за собакой и на всем ходу влетел
в кювет.
     Но  в то время еще никто не знал, что же все-таки произошло. Я, правда,
довольно  ясно  представлял  себе  - даже до сарторисовского рассказа, - что
случилось,  в  Амьене.  Я  представлял  себе, как он вошел в эту комнатенку,
полную  французских солдат, и старухи (которая, видимо, разбиралась в чинах;
в  орденах-то,  по  крайней  мере,  наверняка)  попыталась не пустить его на
жилую  половину.  И вот я представил себе: он стоит там, разъяренный, сбитый
с  толку, немой (он не знал ни одного французского слова), стоит, возвышаясь
над  ухмыляющимися,  ростом ему по грудь, французскими солдатами, не понимая
их  и  подозревая,  что  они  над ним смеются. "Так и было, - рассказывал он
мне.  - Хоть не в открытую, а смеялись. Я, значит, стою там и знаю, что он у
нее,  наверху,  и  оба  мы знаем, что если я ворвусь к ним и выволоку его из
постели  и  расшибу  ему  башку,  то меня не только разжалуют, а из армии ко
всем  чертям  погонят  -  за  то,  что  я вторгся - в нарушение союзнических
соглашений - на чужую территорию без соответствующих полномочий".
     Ну,  и  он  поехал  обратно  и  увидел  собаку и попытался ее задавить.
Собака  вернулась домой, и вскоре на аэродроме появился Спумер и нашел ее за
солдатской  столовой,  и,  пока  вечерний  патруль  заходил  на  посадку, он
оттаскивал  ее,  чуть  упирающуюся,  от  солдатской  помойки. В патруле было
шесть  машин,  а  вернулось на аэродром только пять, и у командирской машины
еще  крутился  винт,  когда  пилот выпрыгнул из нее. Правая рука у него была
обмотана  окровавленной  тряпкой,  и  он  подбежал  к  Спумеру  и,  стоя над
равнодушной, лениво упирающейся собакой, сказал:
     - Господин капитан, они заняли Камбрэ.
     Спумер даже не поднял на него глаза.
     - Кто они?
     - Как кто? Немцы!
     -  Ну-ну,  -  сказал  Спумер.  - Не подымайте панику. Я же говорил вам,
чтобы вы были осторожней.
     Короче,  Спумер  был совершенно неуязвим. Когда мы первый раз толковали
с  Сарторисом,  я  было  начал  ему это объяснять. Но тут же понял, что зато
Сарторис - непобедим. И вот мы с ним толковали, и он сказал:
     -  Я  все  хотел  научить его летать на "кэмеле". Я бы его за бесплатно
научил,  за  так.  Я  бы  сам  и  кабину  переделал,  и  двойное  управление
смонтировал, задаром.
     - Для чего? - сказал я. - Зачем?
     -  Да  что  угодно! Я бы ему сказал - пусть сам выбирает. Любую машину,
да  вот хоть "S.E.". А я бы сел на "Ak. W.", или даже на "Fee", и я бы его в
два  счета заземлил я бы его по макушку в землю вогнал. Он бы у меня зарекся
соваться в небо.
     В  этот раз мы разговаривали с Сарторисом впервые, а потом был еще один
разговор - последний.
     -  Вы  не  считаете, что вы даже больше сделали? - спросил я Сарториса,
когда мы разговаривали с ним во второй раз.
     У  него  почти  не  осталось  зубов,  и  ему  было трудно говорить; он,
впрочем,  никогда и не умел много говорить: ему всю жизнь хватало двух сотен
слов - с тем и умер.
     - Больше? - спросил он.
     -  Вы  хотели,  чтобы  он  зарекся  соваться в небо. А он и на землю-то
зарекся соваться на европейскую землю.



V


     Кажется,  я  говорил,  что  он был непобедим. Он не погиб одиннадцатого
ноября  тысяча девятьсот восемнадцатого года - не поступил на службу, чтобы,
сидя  в  конторе,  набирать  год  от  года  жирку, не превратился - суровый,
решительный,  худощавый  - в раздобревшего и потерянного и потерявшего почву
под ногами служащего, потому что его убили в июле.
     Его  убили  в июле, а мы толковали с ним - во второй, и последний раз -
незадолго  до  этого.  Мы  толковали  с ним примерно через неделю после того
дня,  когда  командир  патруля  вечерней  смены  приземлился  и доложил, что
Камбрэ  взят, через неделю после того, как мы впервые услышали, что в Амьене
рвутся  немецкие  снаряды.  Он  сам  мне  рассказал  об этом, пришепетывая и
шепелявя,  потому  что  у него почти не осталось зубов. В воздух подняли всю
эскадрилью.  Когда  они  пролетали  над  прорванным  фронтом,  он отвалил от
своего  звена  и  взял  курс на Амьен; и в кармане комбинезона у него лежала
бутылка  бренди.  В  Амьене  полным ходом шла эвакуация - дороги были забиты
военными  грузовиками,  повозками с домашним скарбом и санитарными машинами,
а город и пригороды были объявлены запретной зоной.
     Он  приземлился  на  небольшом лугу. Он говорил мне, что неподалеку, на
другой  стороне канала, какая-то старуха копалась в огороде (он сказал, что,
когда  час  спустя  он  вернулся,  она  все  еще  возилась в огороде, упрямо
склонившись  над  зелеными  грядками,  и  влажный  весенний  воздух над этой
согбенной  фигурой  сотрясали  мощные  медленные  волны  взрывов, потому что
немцы  уже начали обстреливать город), а рядом с лугом на шоссе стоял легкий
санитарный автобус, сползший передними колесами в кювет.
     Он  подошел к автобусу. Мотор еще не заглох. Водитель, молодой парень в
очках,  похожий  на студента и в дымину пьяный, лежал на сиденье, свесившись
головой  к  подножке.  Сарторис  отхлебнул  из  своей  бутылки  и  попытался
разбудить  шофера - безуспешно. Тогда Сарторис сделал еще один глоток (хотя,
я  уверен,  у  него и так уже здорово шумело в голове, - он рассказывал мне,
как  утром,  когда Спумер уехал с аэродрома, он отыскал и выпустил собаку, а
увидев,  что  она  потрусила  к  Амьену, попытался получить увольнительную у
начальника  полетов,  но  тот  напомнил ему, что лафайетовцы {7} ждут его на
плоскогорье  Сантер),  -  и  вот,  сделав  еще один глоток, Сарторис запихал
водителя в кабину, сел за руль и поехал в Амьен.
     Сарторис  рассказывал, что неподалеку от кабака он заметил французского
капрала,  присосавшегося  к бутылке. Сарторис остановился; дверь кабака была
заперта.  Сарторис  допил остатки бренди и выломал дверь, взяв ее на корпус,
как  они  делают,  играя  в  свой американский футбол. И оказался в кабаке -
среди  перевернутых  столов  и  стульев  да  пустых полок, на которых раньше
стояли  бутылки.  Он  сказал,  что сначала не мог вспомнить, зачем пришел, и
решил  выпить.  Бутылку  он отыскал под стойкой и об угол стойки отбил у нее
горлышко,  и  он рассказывал мне, как он стоял там, глядя на себя в зеркало,
и  старался  вспомнить,  зачем  пришел.  "Ну  и  дикий же у меня вид был", -
сказал он.
     А  потом  послышался  первый взрыв. Я почти вижу эту картину: Сарторис,
стоящий  в  опустевшей,  брошенной,  притихшей  комнате  с голыми полками по
стенам  и  выломанной  дверью, за которой притаился настороженный город, - и
медленный,  неспешный,  с  перекатами  грохот,  придавивший к земле весеннюю
влажную  тишину,  словно  неторопливая,  тяжко опустившаяся ладонь. Сарторис
говорил,  что  он  слышал приглушенно шуршащий шорох - где-то сухим ручейком
сыпалась  штукатурка,  или  пыль,  или, может быть, песок, - а потом большой
тощий  кот  бесшумно  перемахнул  через  стойку и, прижимаясь к полу, словно
растянувшаяся капля тускло поблескивающей ртути, улепетнул.
     А  потом  Сарторис  глянул  на  закрытую  дверь  в  стене  за стойкой и
вспомнил,  зачем  пришел.  Он  обогнул  стойку.  Он  думал,  что и эта дверь
окажется  запертой,  и,  вцепившись в ручку, дернул изо всех сил. Дверь была
не  заперта  и,  сбив  его  с  ног,  ударилась  о  пустые  полки  со  звуком
револьверного  выстрела.  "Я  треснулся  головой о стойку, - сказал он. - И,
наверно, потом все время был немного не в себе".
     И  вот  он стоял в дверях, придерживаясь за косяк, и глядел на старуху.
Она  сидела  на  лестнице,  на  нижней ступеньке, закрыв голову передником и
покачиваясь  взад-вперед.  Сарторис  говорил  мне,  что передник, совершенно
чистый,  размеренно,  как  маятник,  мотался  взад и вперед, а он, Сарторис,
стоял  в  дверях,  и  из его разбитого рта сочилась кровь. "Мадам", - сказал
он.  Старуха  качалась  взад  и  вперед.  Он  покрепче ухватился за косяк и,
нагнувшись,  похлопал  ее по плечу. "'Toi-nette, - сказал он. - Ou est-elle,
'Toinette?"  {Антуанетта!  Где  она, Антуанетта? - фр.} Он выложил почти все
свои  знания  французского  языка;  еще  одно  слово - vin - {вино} - да сто
девяносто шесть английских слов, - вот и весь его запас.
     Старуха  опять  не  отозвалась.  Она  раскачивалась  взад и вперед, как
заведенная.  Он  осторожно  перешагнул  через нее и поднялся по лестнице. На
верхней  площадке  была  вторая  дверь.  Он остановился, прислушался. Во рту
собиралась  горячая соленая влага. Он сплюнул; кровь все сочилась, рот снова
наполнился.  Вторая  дверь  тоже  была  не заперта. Он открыл ее, и не спеша
шагнул  в  комнату,  и  увидел на столе зеленую фуражку с бронзовой кокардой
Британских  военно-воздушных сил; и вот он стоял у двери, со струйкой крови,
ползущей  по подбородку, и из самого дальнего от окошка угла вылезла собака,
и  пока они стояли, глядя друг на друга поверх фуражки, в комнату, раздвинув
легкие занавески, ворвался мощный и тяжкий гул второго разрыва.
     Когда  Сарторис стал обходить стол, собака тоже двинулась, - она хотела
сохранить  прежнее  расстояние  и внимательно следила за человеком. Сарторис
старался  идти  осторожно,  но  все-таки  задел  бедром  стол  (может  быть,
заглядевшись  на  собаку), и он говорил мне, что, подойдя к двери в соседнюю
комнату  и  остановившись  возле  нее,  он  задержал дыхание и прислушался к
тишине, затаившейся за дверью. Потом он услышал:
     - Maman?
     Он  пнул  запертую  дверь,  потом  саданул  ее плечом, как они делают в
своем   американском   футболе,  и  вместе  с  дверью  ввалился  в  комнату.
Послышался  женский  визг.  Но Сарторис говорил мне, что он ее не видел - он
никого  там  не  видел.  Просто,  вваливаясь  на  четвереньках в комнату, он
услышал   женский   визг.   Это   была   спальня;  в  углу  стоял  массивный
двухстворчатый   гардероб.  Дверцы  гардероба  были  закрыты,  а  в  комнате
Сарторис  никого  не  заметил. Он сказал мне, что не подходил к гардеробу, -
он,  как корова, стоял над дверью на четвереньках, слушая замирающие раскаты
третьего  взрыва и глядя на раздувающиеся, будто комната дышит, занавески, и
по подбородку у него текла кровь.
     Он  встал.  "Я  все  еще  был  не  в себе, - рассказывал он. - А вино и
бренди  перемешались  у меня в животе и буянили". Еще бы им не перемешаться!
В  комнате  был  стул,  на нем - аккуратно сложенные брюки, широкий ремень и
китель  с  "крылышком"  наблюдателя  да двумя орденскими ленточками. Пока он
стоял, глядя на стул, разорвался четвертый снаряд.
     Он  собрал  одежду.  Стул  опрокинулся, он пнул его ногой, отшвырнул и,
пошатываясь,  двинулся  вдоль  стены  к  сорванной  с  петель двери, вошел в
первую комнату и прихватил со стола фуражку. Собака уже скрылась.
     Он  вышел  на  лестничную площадку. Старуха все так же сидела на нижней
ступеньке,  закрыв голову передником и покачиваясь взад и вперед. Он постоял
на  площадке  и,  придерживаясь  за  перила, сплюнул кровь. Снизу послышался
голос: "Que faites-vous en haut?" {Что вы делаете наверху?}.
     Сарторис  глянул  вниз  и  увидел запрокинутое усатое лицо французского
капрала,  который  пил  из  бутылки,  когда  Сарторис  подъезжал  к  кабаку.
Сколько-то  времени  они  молча смотрели друг на друга. Потом капрал сказал:
"Descendez!"  {Спускайтесь!} - и поманил его вниз. Сжав в одной руке одежду,
Сарторис покрепче ухватился другой за перила и спрыгнул на первый этаж.
     Капрал   отскочил.  Сарторис  рванулся  к  нему,  но  пролетел  мимо  и
долбанулся  головой  об  стенку.  Когда он встал и повернулся к капралу, тот
пнул  его  ногой,  стараясь попасть в пах. Потом пнул еще раз. Сарторис сбил
капрала  с  ног,  и  тот, лежа на спине и путаясь ногами в шинели, судорожно
совал  руку  в  карман  и  норовил еще раз пнуть Сарториса. Потом он наконец
выдрал  руку  из кармана, навел на Сарториса короткоствольный пистолет и, не
целясь, в упор, выстрелил.
     Второй  раз капрал выстрелить не успел - Сарторис прыгнул вперед и всей
тяжестью  обрушился  на  руку  с  пистолетом. Он говорил, что почувствовал -
даже  сквозь  подошву  ботинка, - как под его ногой хрустят кости. Пиратские
усы  на  лице  капрала  вздернулись,  и  он  тонко,  пронзительно  завизжал.
Сарторис  говорил,  что  это-то и было смешно: женский визг из-под пиратских
усов,  -  вроде  как  в  оперетте  Гилберта  и Салливана {8}. Он сказал, что
заткнул  рот капралу: поднял его с пола и молотил кулаком по этому визжащему
рту,  пока  визг  не  прекратился. И он говорил, что старуха на лестнице все
качалась  взад-вперед  и  ее  голова  была  закрыта  крахмальным передником.
"Вроде  она  уже приготовилась встречать грабителей и насильников", - сказал
он.
     Он  подобрал  одежду.  Внизу  он еще раз отхлебнул из бутылки, глядя на
себя  в зеркало. Тут-то он и увидел кровавую дорожку на своем подбородке. Он
говорил,  что  не  понял,  откуда  взялась  кровь, - то ли он прикусил язык,
прыгнув  с  лестницы,  то ли ободрал губы об острые края разбитого горлышка.
Он прикончил бутылку и бросил ее на пол.
     Но  что  надо делать дальше, он забыл. Он не вспомнил этого даже потом,
позже,  когда  оказалось,  что  он  уже выволок шофера из кабины санитарного
автобуса,  натянул  на него форменные брюки, капитанский китель с орденскими
ленточками и фуражку, а потом снова запихал его в кабину.
     Он  помнит,  что опять стоял в баре и смотрел на пыльную чернильницу, -
и  вот тут-то он и сообразил, что же ему нужно делать. Он пошарил в карманах
комбинезона   и   нашел  клочок  бумаги  -  счет  от  лондонского  портного,
присланный   Сарторису  восемь  месяцев  назад,  и,  пригнувшись  к  стойке,
сплевывая   кровь,  написал  печатными  буквами  на  обороте  счета  фамилию
Спумера,  номер  эскадрильи и аэродрома, сунул бумажку в карман кителя, чуть
пониже орденских ленточек, и поехал туда, где оставил самолет.
     Рядом  с  лугом  в  придорожной канаве отдыхали солдаты из анзаковского
батальона  {9}.  Он  оставил  им  санитарный автобус со спящим пассажиром, и
четверо  солдат  помогли  ему  завести двигатель и держали машину за крылья,
чтобы он мог взлететь почти без разбега.
     А  потом он снова оказался на передовой. Он говорил, что не помнит, как
туда   добрался;  он  сказал,  что  ему  помнится  согнутая  спина  старухи,
копающейся  в  огороде,  а  потом  -  огонь зениток, и он летит на бреющем и
чувствует,  как  уплотняется  воздух  между  землей  и машиной, и видит лица
солдат.  Он  не знал, чьи это были солдаты - немецкие или наши, но на всякий
случай  обстрелял  их. "Потому что я ни разу еще не видел, - рассказывал он,
-  чтобы  истребитель  нанес  какой-нибудь  вред  хотя бы одному человеку на
земле.   Или   нет,   вру:   было.  В  Канаде;  какой-то  фермер  распахивал
тысячеакровое  поле,  и  курсант  авиаучилища  гробанулся и влепился точно в
трактор".
     И  потом  он  вернулся  на  аэродром.  Мне рассказывали, что он заложил
бочку  над  самой  землей,  между  ангарами,  чиркнул по земле колесами, идя
поперек  аэродрома,  и  снова  взлетел.  Сержант-оружейник  говорил мне, что
Сарторис  лез вверх, пока машина не сорвалась. Тогда он пошел над аэродромом
вверх  колесами.  "Он  искал  собаку, - рассказывал сержант. - Она прибежала
примерно  за  час  до  этого  и рылась в помойке возле солдатской столовой".
Сержант  сказал,  что  Сарторис  спикировал  на собаку, потом сделал мертвую
петлю  и  два  переворота  через крыло на восходящем штопоре. Но, видимо, он
забыл  закрыть  воздушную  заслонку,  потому  что  в  сотне  футов  от земли
двигатель  стал  давать  сбои, и машина, все еще идя вверх колесами, срезала
верхушки двух тополей - последних оставшихся близ аэродрома.
     Сержант   рассказывал   мне,   как   они   помчались   к  облаку  пыли,
всклубившемуся  над  грудой  металла  и дерева, и как собака выскочила из-за
солдатской  столовой  и  потрусила  туда  же. Она прибежала раньше людей, и,
когда  они  подбежали,  Сарторис  стоял  на  четвереньках и блевал, а собака
сидела  рядом  и смотрела. Потом она подошла поближе и с интересом принялась
принюхиваться  к  блевотине,  а  Сарторис,  поднявшись  на  ноги  и с трудом
сохраняя равновесие, пинал ее - слабо, но свирепо и совершенно серьезно.



VI


     Шофера  санитарного автобуса в спумеровском обмундировании доставили по
приказу  майора-анзаковца на аэродром. Его уложили в кровать, и он еще спал,
когда  в эскадрилью прибыли командир бригады и начальник штаба. И они еще не
уехали,  когда  к  аэродрому  свернула  запряженная  волами телега; в телеге
стояла  клетка  с  курами, а на ней сидел Спумер - в юбке и женской шали. На
следующий  день  он  возвратился  в  Англию.  Мы  узнали,  что  его временно
назначили  начальником  подготовительной летной школы, которую даже штатские
называли прачечной.
     - Собака будет рада, - сказал я.
     - Собака? - сказал Сарторис.
     - Помойка там будет лучше, - сказал я.
     -  А-а,  вон  вы  о  чем,  - сказал Сарторис. Его разжаловали в младшие
лейтенанты  -  за проникновение в запретную зону на государственной машине и
оставление ее без охраны - и перевели в другую эскадрилью.
     Мы  разговаривали накануне его отъезда. У него были выбиты все передние
зубы,  так  что  он почти не мог говорить и извинился за это; он, впрочем, и
раньше, и с передними зубами, почти не умел говорить.
     -  Они  перевели  меня  в другую эскадрилью, - сказал он, - а машины-то
там те же, "кэмелы". Смех, да и только.
     - Смех? - сказал я.
     -  Лететь  по  прямой  я  на  нем,  конечно, могу, - сказал он. - Даешь
полный  газ,  ну,  иногда  выравниваешь,  -  это  я  могу.  А  вот управлять
"кэмелом"  -  это  я  не  умею.  Возьмем,  к примеру, посадку. Ты открываешь
воздушную  заслонку  и  идешь  вниз.  Потом  считаешь  до  десяти и, если не
гробанулся,  выравниваешься. И если после посадки ты вылезаешь из кабины сам
и  тебя держат ноги - значит, ты сел хорошо. Ну, а если это корыто может еще
раз взлететь, ты просто ас. Но смех-то не в этом.
     - Не в чем?
     -  Да  не  в  том, что они летают на "кэмелах". А в том, что они летают
ночью.  Это  ночная  эскадрилья. Они небось все до единого сейчас в городе и
вернутся   только   вечером,  к  началу  полетов.  Меня