сис Старнс то
есть, - то и сделал, - говорю.
     -  Пинкертон?  -  говорит.  - Вот, значит, как его у вас прозвали? Ну и
ну. Пинкертон, значит. Ну и ну.
     В  Джефферсон  я  попал  только через три месяца. В окно парикмахерской
заглянул  мимоходом,  а  заходить  не  стал.  Смотрю,  за креслом Пинкертона
другой  парикмахер,  молодой  парень. "Любопытно, оставил ему Пинкертон свой
кулек  с  леденцами  или  нет",  - говорю себе. Но не зашел. Подумал только:
"Что  ж,  уехал,  значит",  -  и прикидывать стал, что же с ним будет, когда
придет  старость  и скитаться не хватит сил, вдруг он так и умрет за креслом
в  какой-нибудь  захолустной  парикмахерской на три кресла, в бабочке той же
черной и тех же диагоналевых штанах.
     Пошел  дальше,  повидался  с  покупателями, пообедал, а попозже зашел к
Стивенсу в контору.
     - Вижу, у вас в городе новый парикмахер, - говорю.
     -  Да,  - говорит Стивенс. Посмотрел на меня пристально и говорит: - Вы
не слыхали?
     - Чего не слыхал? - говорю. Тут он отвел глаза.
     -  Я  получил то письмо, - говорит, - в котором выписали, что Пинкертон
выплатил по закладной и покрасил дом. Расскажите-ка об этом поподробнее.
     И  я  рассказал, что добрался до Дивижена в среду, а Пинкертон уехал во
вторник.  Тамошние  все  у  дверей  лавки  собрались  -  прикидывали,  когда
алабамские  Старнсы  во  владение  вступят.  Пинкертон сам покрасил дом, две
могилы  прибрал,  а  Старнсову  не  стал  трогать: видать, беспокоить его не
хотел.  Я  сходил,  поглядел  на  могилы.  Он  надгробья и те отскреб, а над
невестиной  могилой  посадил  яблоню. Яблоня в цвету стояла, да и тамошние о
нем  столько судачили, что меня разобрало любопытство - захотелось поглядеть
на  старнсовский дом. Ключ от него хранился у лавочника, и он сказал, он так
думает  -  Пинкертон  не рассердится. Чистота там, все равно как в больнице.
Плита  надраена до блеска, корзина набита растопкой. Лавочник мне рассказал,
что  перед  тем,  как  ему  ехать,  он  набивает  корзину растопкой, доверху
набивает.
     - Небось алабамские родичи его отблагодарят, -
     говорю я.
     Прошли  дальше,  зашли в залу. В углу фисгармония, на столе керосиновая
лампа  и  Библия.  Стекло  в  лампе блестит, сама лампа тоже, керосина в ней
нет,  и  даже запаха керосинового не слыхать. Разрешение на брак в рамке над
камином, как картина. От 4 апреля 1905 года.
     -  Вот  здесь  он ведет счет выплатам, - лавочник (Бидвелл его фамилия)
говорит.
     Он  подошел  к  столу,  открыл  Библию.  На  первой  странице  записаны
рождения  и  смерти  -  в два столбца. Невесту звали Софи. Я сперва нашел ее
имя   в   столбце,   где   рождения,   в  том,  где  смерти,  она  значилась
предпоследней.  Эту  запись  сделала  миссис  Старнс,  минут  десять  небось
трудилась, не меньше. А запись была такая:

     "Сафи Старнс умерла апреля 16-во 1905".

     Последнюю  запись  Пинкертон  сделал  четким  таким, красивым почерком,
счетоводу впору:

     "Миссис Уилл Старнс. 23 апреля 1916".

     - Взносы в конце, - говорит Бидвелл.
     Заглянули  в конец. Там они значились ровным столбцом, рукой Пинкертона
перечислены.  Первый  взнос  -  апреля  16, 1917, 200 долл. Следующая запись
сделана,  когда  он внес в банк следующий взнос: апреля 16, 1918, 200 долл.;
и  апреля 16, 1919 - 200 долл.; и апреля 16, 1920, 200 долл.; и так до самой
последней  записи  -  апреля  16, 1930, 200 долл. Тут он провел под столбцом
черту и написал под ней:

     "Выплачено сполна. Апреля 16, 1930".

     Точь-в-точь  так  писали  в  прописях,  по  которым  обучали  в прежние
времена  делопроизводству  в  колледжах, будто оно, перо то есть, само собой
вывело  росчерк. И похоже, не из хвастовства он таков росчерк сделал, просто
перо  само собой последнее слово росчерком закончило, видать, перо повело, а
он его остановить не успел.
     - Значит, он выполнил свое обещание миссис Старнс, - Стивенс говорит.
     - Так я и Бидвеллу сказал, - говорю.
     Стивенс же продолжает, будто и не слышал меня:
     -  Значит, старушка может спать с миром. Мне кажется, перо это и хотело
сказать,  когда  оно у него вышло из повиновения: что теперь она может спать
спокойно. А ведь ему не намного больше сорока пяти.
     Во  всяком  случае,  не  так  уж  намного.  Не так уж намного, и тем не
менее,  когда  он  написал  под  столбцом  "Вы  плачено  сполна" - времени и
отчаянию,  тягучим,  беспросветным, он стал так же неподвластен, как зеленый
юнец или девчонка без роду и племени.
     -  Только  девчонка  с  ним вон какую штуку выкинула, - говорю я. - А в
сорок  пять  -  где уж ему другую приискать. Ему к тому времени за пятьдесят
перевалит.
     Тут Стивенс поглядел на меня.
     - Вы, наверное, еще не слышали, - говорит.
     -  Нет,  - говорю. - То есть в парикмахерскую-то я заглянул. Но я знал,
что  его  там  не  будет. Я наперед знал: как выплатит закладную - он минуты
лишней  здесь не останется. Может, он о девчонке и не знал ничего, я и такое
допускаю. А скорее знал, только ему было на то наплевать.
     - Вы думаете, он ничего не знал?
     -  В  толк не возьму, как могло так получиться. Но точно не скажу. А вы
как думаете?
     - Я не знаю. Да, пожалуй, и знать не хочу. Я знаю кое-что получше.
     -  Это  что  же?  -  говорю.  Он  опять  на  меня  глядит. - Вот вы все
говорите, что я последних новостей не слыхал. Чего это я не слыхал?
     Про  Сьюзен  Рид,  -  говорит Стивенс. И на меня глядит. - В тот вечер,
как  Пинкертон  вернулся  из  отпуска  в последний раз, они поженились. И на
этот раз он увез ее с собой.




                              Комментарии:

     Впервые   -   в   журнале   "The   American  Mercury"  (май  1931  г.).
Парикмахерская,  описанная  в  рассказе,  упоминается также в романе "Свет в
августе" и новелле "Засушливый сентябрь". 



   Уильям Фолкнер
   Мистраль


                          Перевод А. Кистяковского


--------------------------------------------------------------------------
Источник: Уильям Фолкнер. Собрание сочинений в девяти томах, том 3,
М: Терра, 2001, стр. 199-132.
Электронная версия: В. Есаулов, май 2004 г.
--------------------------------------------------------------------------



I


     Миланского  бренди  у нас осталось на донышке. Фляга была стеклянная, в
кожаном  чехле,  -  я выпил и протянул флягу Дону, и он поднял ее и наклонял
до  тех  пор,  пока  в  узкой  прорези чехла не показалась - вкось - полоска
желтой  жидкости, и в это время на тропинке появился солдат в расстегнутом у
ворота  мундире  и  с  велосипедом.  Проходя  мимо  нас, солдат - молодой, с
худощавым  и  энергичным лицом - буркнул "добрый день" и покосился на флягу.
Мы  смотрели,  как  он  поднялся к перевалу, сел на велосипед, поехал вниз и
скрылся из глаз.
     Дон  сделал  большой глоток и вылил остатки бренди. Пересохшая земля на
миг потемнела и сразу же снова стала бурой. Дон вытряс последние капли.
     -  Салют,  -  сказал  он, отдавая мне флягу. - Господи, если б я только
знал, что перед сном мне опять придется накачиваться этим пойлом!
     -  То-то и видно, что ты уже через силу пьешь, - сказал я. - Ты, может,
и  рад  бы  не  пить,  да  приходится,  через  силу.  -  Я убрал флягу, и мы
поднялись  к  перевалу.  Дальше тропа змеилась вниз, все еще в тени. Ясный и
сухой  воздух  был  сплошь  пронизан солнцем: оно не только прогревало его и
освещало,  -  оно  растворялось  в  нем, яркое, яростное: воздух даже в тени
казался   солнечным,  и  в  этой  солнечной  тени  чуть  дрожал  перезвон  -
негромкий,   но  звучный  -  козьего  колокольчика,  скрытого  за  поворотом
извилистой тропинки.
     -  Не  могу  я  смотреть,  как ты таскаешь эту тяжесть, - сказал Дон. -
Поэтому  и  пью.  Ты-то  пить  не  можешь,  а  выбросить  ни  за что ведь не
выбросишь.
     -  Выбросить? - сказал я. - Это пойло обошлось мне в десять лир. Зачем,
по-твоему, я их тратил?
     -  А  кто  тебя  знает,  -  сказал  Дон. Синевато-солнечную даль долины
перечеркивал  темный  частокол  леса,  рассеченный  надвое  лентой  тропы. И
где-то  внизу  позванивал  колокольчик.  Тропка  поуже, круто уходящая вниз,
ответвлялась от главной под прямым углом. - Он свернул сюда, - сказал Дон.
     -  Кто?  -  спросил я. Дон показал на чуть заметные следы шин, уходящие
вниз по чуть заметной тропке.
     - Понял? - сказал он.
     -  Видно, главная показалась ему слишком пологой, захотелось покруче, -
сказал я.
     - Наверно, он здорово торопится.
     - Наверняка - раз он свернул на эту тропку.
     - А может, там, внизу, стог сена.
     -  Да  нет,  он  с  разгону хочет въехать на следующий перевал, а потом
вниз  и  опять  сюда,  и  опять  вниз  и  на  тот,  - пока у него инерция не
кончится.
     - Ну да, или пока он с голоду не помрет.
     -  Это точно, - сказал я. - А ты слышал, чтоб кто-нибудь помер с голоду
на велосипеде?
     - Вроде нет, - сказал Дон. - А ты?
     -  Тоже  нет, - сказал я. Мы шли вниз по главной тропе. За поворотом мы
увидели  козий  колокольчик.  Но  он висел на шее у мула, и мул, навьюченный
двумя  мешками,  спокойно щипал траву, чуть вздергивая голову немного вбок и
вверх,  и  колокольчик  позванивал, и возле тропы стояла каменная часовня, а
рядом  с  ней сидел мужчина в вельветовых брюках и женщина в на брошенной на
шею  яркой  шали, и у ее ног стояла закрытая тряпицей корзина. Мы продолжали
спускаться, и женщина с мужчиной смотрели на нас.
     - Добрый день, синьор, - сказал Дон. - Далеко нам еще?
     -  Добрый  день,  синьоры,  - сказала женщина. Мужчина молча смотрел на
нас.  У  него  были  вылинявшие  блекло-голубые  глаза  - как будто их долго
вымачивали  в  воде.  Женщина  прикоснулась  к  его руке, потом чуть подняла
свою,  и  ее  пальцы  вспорхнули  на  миг  в  стремительном  танце. Тогда он
проговорил - высоким, резким, напоминающим стрекот цикады голосом:
     - Добрый день, синьоры.
     -  Он глухой, - сказала женщина. - Нет, тут недалеко: вон оттуда вы уже
крыши увидите.
     -  Спасибо, - сказал Дон. - А то мы здорово устали. Вы не разрешите нам
здесь немного передохнуть?
     -  Отдыхайте,  синьоры,  -  сказала  женщина.  Мы сняли вещевые мешки и
сели.  Косые  солнечные  лучи  резко  высвечивали  часовню и спокойную, чуть
стертую,  чуть выветрившуюся статую в нише да два букетика увядших астр у ее
подножия.  Пальцы женщины снова вспорхнули в проворном танце. Другая ее рука
-  узловатая,  задубевшая  -  покоилась  на  тряпице,  прикрывающей корзину.
Неподвижная,  застывшая в непривычном для нее покое, она казалась упокоенной
навеки,   мертвой.  Она  выглядела  как  протез,  прикрепленный  к  шали,  -
привычный  и  надеваемый  только  по  привычке.  А  рука  со  вспархивающими
пальцами  казалась слишком проворной и чересчур, неестественно ловкой, - как
у фокусника.
     Мужчина все смотрел на нас.
     -  Вы, я вижу, пешком идете, синьоры, - сказал он ломким, но однотонным
голосом.
     -  Si,  -  сказали мы. Дон вынул сигареты. Мужчина, отказываясь, слегка
покачал  выставленной  чуть  вперед  рукой.  Но  Дон  не убирал пачку. Тогда
мужчина  вежливо,  с  достоинством  кивнул и попытался вытащить сигарету, но
никак  не  мог ее ухватить. Женщина протянула руку и, вынув сигарету, отдала
ее мужчине.
     Он  еще  раз  вежливо  кивнул,  когда прикуривал. - Из Милана, - сказал
Дон. - Это далеко отсюда.
     -  Далеко,  -  сказала  женщина.  Ее  пальцы вспорхнули на миг и тут же
успокоились. - Он был там, - сказала она.
     -  Si,  я  был там, синьоры, - сказал мужчина. Он, не сдавливая, держал
сигарету  между  большим  и  указательным  пальцем.  -  Надо  все время быть
начеку, чтоб не угодить под повозку.
     - Особенно под безлошадную, - сказал Дон.
     -  Под безлошадную, - сказала женщина. - Теперь их много. Мы о них даже
здесь, в горах, знаем.
     -  Много,  -  сказал  Дон.  -  Шастают,  только  увертывайся.  Шшшасть!
Шшшшасть!
     -  Si,  -  сказала  женщина.  -  Я  даже  здесь  их видела. - Ее пальцы
замелькали  в  косых  лучах  солнца. Мужчина, покуривая, спокойно смотрел на
нас. - В его-то время ничего такого не было, - сказала она.
     -  Я  уже  давно  там  не  бывал,  - сказал мужчина. - Это далеко. - Он
говорил все так же: степенно и обходительно объясняя.
     -  Далеко,  -  сказал  Дон.  Мы  все  трое курили. Мул, чуть вздергивая
голову,  чуть позванивая колокольчиком, щипал траву. - Но ведь там мы сможем
отдохнуть,  -  сказал  Дон, показывая рукой туда, где за поворотом тропы, за
отвесным  обрывом,  в синеватой солнечной дымке тонула долина. - Миска супа,
да немного вина, да кровать там найдется?
     Женщина  смотрела  на нас через бездонную пропасть, отделяющую людей от
глухого,  - его сигарета догорела почти до пальцев. Пальцы женщины заплясали
перед его лицом.
     -  Si,  -  сказал  он.  -  Si.  У священника. Священник их пустит. - Он
сказал  что-то еще, но очень быстро, и я не понял, о чем речь. Женщина сняла
с  корзины  клетчатую  тряпицу  и  вынула  мех  с  вином. Мы с Доном вежливо
кивнули - мужчина в ответ тоже кивнул - и по очереди выпили.
     - А он далеко отсюда живет? - спросил Дон.
     Пальцы  женщины  замелькали  с  головокружительной быстротой. Другая ее
рука, лежащая на корзине, казалось, не имела к ней никакого отношения.
     -  Пускай они там его и подождут, - сказал мужчина. - Он глянул на нас.
-  Сегодня  в  деревне  похороны, - сказал он. - Поэтому священник в церкви.
Пейте, синьоры.
     Мы  чинно, по очереди выпили, мужчина тоже. Вино было кислое, терпкое и
забористое.  Мул,  позвякивая колокольчиком, щипал траву; его тень, огромная
в косых лучах солнца, лежала на тропе.
     - Похороны, - проговорил Дон. - А кто у вас умер?
     -  Он  должен  был  жениться  на  воспитаннице  священника,  -  сказала
женщина.  -  Когда  соберут  урожай.  У  них  и  помолвка  уже была. Богатый
человек, и не старый. Ну вот, а два дня назад он умер.
     Мужчина смотрел на ее губы.
     - Ну, ну - дом да немного земли; это и у меня есть. Это так, ничего.
     -  Он  был  богатый,  -  сказала женщина. - Потому что он был молодой и
везучий. А мой - он просто ему завидовал.
     - Позавидовал, да и перестал, - сказал мужчина. - Верно, синьоры?
     -  Жизнь  -  это  хорошо, - сказал Дон. Он сказал е bello {Это хорошо -
ит.}.
     - Это хорошо, - сказал мужчина. Он тоже сказал е bello.
     -  Так  он,  значит,  был  помолвлен с племянницей священника, - сказал
Дон.
     -  Она  ему  не  племянница, - сказала женщина. - Она ему никто, просто
приемыш.  Без родни, без никого, и он ее взял, когда ей было шесть лет. А её
мать,  она  только  что  в  работном  доме  не жила, а так почти нищая. Нет,
лачужка-то  у  нее  была  -  вон  там,  на горе. И люди даже не знали, кто у
девочки  отец,  хотя  священник все пытался уговорить одного из них жениться
на ней, ради де...
     - Подождите, - сказал Дон. - Из кого из них?
     -  Одного из тех парней, кто мог быть отцом, синьор. Но мы его не знали
-  до  самого  тысяча  девятьсот  шестнадцатого. И оказалось, что он молодой
парень,  батрак;  а  на другой день и ее мать за ним уехала, тоже на войну -
потому  что здесь она с тех пор не появлялась, а потом, после Капоретто {1},
где  убили  девочкиного  отца,  один  из наших деревенских парней вернулся и
сказал,  что  видел  ее  мать.  В  Милане, в таком доме... ну... в нехорошем
доме.  И тогда священник взял девочку к себе. Ей было шесть лет - худенькая,
юркая,  как ящерка. И когда священник за ней пришел, она спряталась где-то в
скалах,  на  горе,  и дом стоял пустой. И священник гонялся там за ней среди
скал,  и  поймал,  а  она  была  зверек зверьком: чуть ли что не голая и без
башмаков, босая, а ведь была зима.
     -  И  священник,  значит,  приютил  ее,  - сказал Дон. - Добрый, видно,
человек.
     -  У  ней  нет  ни родных, ни своего жилья, ничего, а только то, что ей
дал  священник. Ну, правда, поглядишь на нее - не догадаешься. Что ни день в
разных  платьях: то красное, то зеленое, - как в праздник или в воскресенье,
и  этак-то  с  четырнадцати,  с  пятнадцати  лет, когда девушке надо учиться
скромности  и  трудолюбию,  чтобы  стать  потом примерной женой своему мужу.
Священник  говорил, что воспитывает ее для церкви, и вот мы все ждали, чтобы
он  отослал  ее  в  монастырь - к вящей славе Господа. Но в четырнадцать и в
пятнадцать  она  уже  была  красавица,  а  уж непоседа и плясунья - первая в
деревне,  и  молодые  парни стали на нее поглядывать, - даже после помолвки.
Ну и вот, а два дня назад ее нареченный помер.
     -  Священник, значит, обручил ее не с Господом, а с человеком, - сказал
Дон.
     -  Он  нашел ей самого лучшего жениха в нашем приходе, синьор. Молодой,
богатый  и  каждый год в новом костюме, да не откуда-нибудь, а из Милана, от
портного. И что вы думаете, синьоры? - урожай созрел, а свадьбы-то не было.
     -  Я  думал,  вы сказали, что она будет, когда урожай соберут, - сказал
Дон. - Так вы... Значит, свадьбу хотели сыграть в прошлом году?
     -  Ее  три  раза откладывали. Ее хотели сыграть три года назад, осенью,
после  сбора  урожая.  А  оглашение  было  в  ту  самую неделю, когда Джулио
Фариндзале  забрали  в  армию. И, я помню, тогда вся деревня удивлялась, что
его  очередь  подошла  так  быстро; правда, он был, холостяк и без родных, -
только тетка да дядя.
     -  Что же тут особенно удивляться, - сказал Дон. - Власти - они на то и
власти, чтобы все по-своему делать. И как он отвертелся?
     - А он не отвертелся.
     - Вот что. Поэтому и свадьбу отложили?
     Женщина внимательно посмотрела на Дона.
     - Жениха звали не Джулио, - сказала она.
     - Понятно, - сказал Дон. - Ну, а Джулио, он-то кто был?
     Женщина  ответила  не  сразу. Она сидела, чуть пригнув голову. Во время
разговора мужчина напряженно смотрел на наши губы.
     -  Давай,  давай,  -  сказал  он. - Выкладывай. Они мужчины, им женская
болтовня  что  курье кудахтанье. Дайте только женщине волю, синьоры, она вам
с три короба накудахчет. Пейте, синьоры.
     -  К  нему  она  вечерами  на свидания бегала - они встречались у реки;
он-то  даже  еще  моложе, чем она, был, поэтому в деревне и удивились, когда
его  забрали  в  армию.  Мы  еще  и  не  знали,  что она выучилась бегать на
свидания,  а  они  уже  встречались.  И  она  уже  научилась  так обманывать
священника,  как и взрослая, может, не сумела бы. - Мужчина мимолетно глянул
на нас, и в его водянистых глазах проблеснула усмешка.
     -  Понятно, - сказал Дон. - А она, значит, и потом, после помолвки, все
бегала на свидания?
     -  Нет.  Помолвка  была  позже.  Тогда  мы  еще  думали, что она просто
девчонка.  И  потом  у  нас в деревне говорили, что, мол, чужой ребенок - он
вроде  письма  в конверте: с виду как все, а что внутри - неизвестно. А ведь
от  служителей  Господа  утаить грех ничего не стоит, их еще легче обмануть,
чем меня или вас, синьоры, потому что они безгрешные.
     - Верно, - сказал Дон. - И потом он, значит, узнал об этом?
     -  Конечно.  Вскорости и узнал. Она удирала из дому вечером, в сумерки,
и  люди  видела  ее  и  видели священника: он караулил ее в саду, прятался и
караулил,   -   служителю   Господа  всемогущего  приходилось  таиться,  как
сторожевому псу, и люди это видели. Грех, да и только, синьоры.
     - А потом парня неожиданно забрали в армию, - сказал Дон. - Так?
     -  Так, синьор. Совсем неожиданно, и все очень быстро тогда сделалось -
ему  и  собраться толком не дали; мы здорово удивлялись. А потом поняли, что
это  был промысел Божий, и думали, что священник отошлет ее в монастырь. И в
ту  же неделю у них была помолвка - ее нареченного сейчас там внизу хоронят,
-  а  свадьбу назначили на осень, и мы решили, что вот он, истинный промысел
Божий:  Господь  послал ей жениха, о каком ей и мечтать-то не приходилось, -
чтоб  защитить