иг повернул к нам
лицо, самоуверенное и мрачное, сел на велосипед и уехал.
     -  Он  был  одним из гробоносцев, - сказал Дон. - Как вам это нравится,
синьоры?
     - Моя не понимай, - сказал я. - Моя любить Италия. Любить Муссолини.
     - Ты уже это говорил.
     - Ладно. Тогда салют.
     Дон посмотрел на меня - трезво и спокойно.
     -  Салют,  -  сказал  он.  Потом он повернул голову к дому священника и
поправил, подтянул вверх вещевой мешок. Дверь дома была закрыта.
     -  Дон,  - сказал я. Он оглянулся, посмотрел на меня. Окружающие долину
горы  -  даль  потеряла  глубину,  стала  плоской  -  придвинулись вплотную.
Казалось,  что  мы  стоим  на  дне  мертвого  вулкана  в яростной круговерти
бутылочно-зеленой  ветреной  тьмы, в неистовом и нескончаемом смерче ледяной
пыли. Мы молча смотрели друг на друга.
     -  Ладно,  черт  с ним, - сказал Дон. - Ты-то что предлагаешь? - Мы всё
смотрели  друг  на друга. Шум ветра, возможно, даже стал бы баюкать - вполне
возможно.  Если  спрятаться  от  него в тепло, уютно отгородиться стенами, -
тогда вполне возможно.
     - Ладно, - сказал я.
     -  Вот  и  именно,  что  неладно,  -  сказал  Дон. - Надо же нам как-то
устраиваться  с  ночлегом. Ведь сейчас октябрь - не лето. Можем же мы ничего
не  знать.  Мы  ничего  не  слышали.  Мы  не говорим по-итальянски. Мы любим
Италию.
     -  Ладно,  - сказал я. - Ладно. - Дом священника, тоже каменный, угрюмо
возвышался  над  запущенным  садом.  Мы  прошли  к  нему полпути по мощенной
камнями  дорожке, когда окно мансарды на мгновение приоткрылось - мы увидели
женскую  фигуру в белом платье - и тут же захлопнулось. Одно мгновение, одно
движение руки. И мы сказали спокойно и в один голос:
     -  Трудяга.  Хлопотун.  -  Но  в  вечернем  сумраке  мы почти ничего не
разглядели,  а  окно  уже  снова  было  закрыто.  Оно  приоткрылось всего на
несколько секунд.
     - Только в этот раз надо было сказать Хлопотунья, - сказал Дон.
     - Это верно. А ты, значит, тоже начал шутить?
     -  Вот именно, - сказал Дон. Дверь открыла женщина, по виду крестьянка,
с  жестким,  задубевшим  лицом.  Она  держала  свечу,  пламя  отклонилось  к
женщине,  внутрь  дома,  а  из  темной передней на нас пахнуло застоявшимся,
несвежим  холодом.  Женщина  смотрела  на  нас,  ее  лицо  походило на резко
очерченную  костлявую  маску  с  двумя узкими прорезями для глаз, и в глазах
отражался огонек свечи - в каждом глазе по огоньку.
     - Ну, - предложил я, - скажи ей что-нибудь.
     -  Нам  говорили,  что его преподобие, - начал Дон, - что мы можем... -
Пламя  свечи  дернулось,  легло  почти горизонтально, но не потухло. Женщина
заслонила  его  ладонью;  она  стояла  в  дверях,  прикрывая ладонью свечу и
загораживая  вход.  -  Мы  путешественники,  путники; нам сказали... Ужин да
кровать, на одну ночь.
     Когда  мы  вошли,  у  нас  в  ушах  все  еще  выл ветер - как в морской
раковине.  В  передней было темно, только мерцал огонек свечи, которую несла
женщина.  Идя  за  ней, мы окунулись в непроглядную темень, из которой вдоль
стены  поднимались  ступеньки  лестницы,  смутно  различимые  внизу и только
угадывающиеся вверху.
     -  Скоро  станет так темно, что из окна уже ничего не увидишь, - сказал
Дон.
     - А может, тогда ей уже и не нужно будет смотреть.
     -  Может быть, - сказал Дон. Женщина открыла какую-то дверь, и мы вошли
в освещенную комнату.
     Там  стоял  стол  и на нем свечка в железном подсвечнике, буханка хлеба
да  металлическая копилка с узкой щелью в крышке. Стол был накрыт для двоих.
Мы  положили  вещевые  мешки в угол, а женщина принесла третью тарелку и еще
один  стул. Но теперь-то стол был накрыт только на троих, а женщина - мы все
еще  следили  за  ней - взяла свою свечу и ушла в другую комнату. Дон глянул
на меня и сказал:
     - Похоже, что мы ее все-таки увидим.
     - Откуда ты знаешь, что он не будет есть?
     -  Здесь?  Ты  что  -  не знаешь, где он? - Я смотрел на Дона. - Ему же
надо ее караулить. Он там, в саду.
     - Откуда ты знаешь?
     -  Солдат  был в церкви. Он не мог его не заметить. Не мог не узнать...
-  Мы  оглянулись  на  дверь,  но  вошла женщина. Она несла три тарелки. Дон
сказал: - Суп, синьора?
     - Суп.
     -  Прекрасно. Мы ведь пришли издалека. - Она поставила тарелки на стол.
- Из Милана. - Она глянула через плечо на Дона.
     -  Вот  там  бы  и  оставались,  -  сказала  она.  И  ушла.  Мы с Доном
посмотрели друг на друга. У меня в ушах все еще стоял гул ветра.
     - Значит, он в саду, - сказал Дон.
     - Откуда ты знаешь, где он?
     Дон все смотрел на меня. Потом отвернулся.
     - Я не знаю, - сказал он.
     - Конечно не знаешь. И я не знаю. Мы и знать ничего не хотим. Верно?
     - Ага. Моя не понимать итальянский.
     - Я серьезно.
     - И я серьезно, - сказал Дон.
     Ветер  все  завывал  у  нас  в  ушах - как будто он прорвался в дом. Но
потом  мы  поняли,  что  действительно слышим ветер, а не оставшийся в наших
ушах  отзвук:  мы  слышали  шум  ветра,  хотя  окно  в  комнате было наглухо
закрыто.  Нам казалось, что комната плывет где-то в бескрайнем пространстве,
вырвавшись  из  неистового,  вскипающего черной пеной потока времени. И было
странно, что пламя свечи так спокойно и неколебимо тянется вверх.



III


     В  общем,  мы  так и не разглядели его, пока не попали к нему в дом. До
этого  он  представлялся  нам буровато-черной, бесформенной и расплывающейся
фигуркой,  гонимой ветром сквозь сумрак вечера впереди похоронной процессии,
-  и  голосом,  заполняющим  церковь. Эти две его ипостаси не объединялись в
одного  человека,  существовали отдельно: неясная фигурка во тьме на ветру -
и  голос,  плывущий  в  недвижимом  сумраке  над  спокойным пламенем свечей,
бесстрастный и волнующий душу, мощный, одинокий и обреченный на муку.
     Было  что-то  судорожное  в  его  появлении:  он  влетел  к нам, словно
ныряльщик,  бросающийся в воду. Он не поглядел на нас, но говорить начал как
бы  еще  за  дверью:  мы  услышали  и приветствие и извинение за то, что нам
пришлось  ждать,  -  он  говорил тихо и торопливо, - в первую же секунду, на
одном  дыхании.  Потом,  не  прекращая говорить и не подымая глаз, он жестом
пригласил  нас  садиться, сел сам и сразу же начал читать молитву по-латыни;
его  голос, как и раньше, в церкви, легко, без напряжения перекрыл шум ветра
за  стеной.  Слова молитвы лились и лились, и через некоторое время я поднял
голову.  Дон  смотрел  на  меня,  слегка  приподняв  брови;  мы оба перевели
взгляды  на  священника  и  увидели, что его руки, лежащие на столе по обеим
сторонам  тарелки,  чуть вздрагивают. Потом в латинское бормотание вклинился
резкий  женский  голос,  -  я  не слышал, как женщина вошла, но она стояла у
двери,  высокая,  изможденная,  с  бескровным,  но темным лицом, по которому
невозможно  определить возраст: ей могло быть и двадцать пять, и шестьдесят.
Священник  замолчал.  И теперь он посмотрел на нас - впервые - близорукими и
затравленными  глазами.  Они были карие, с почти невидимыми зрачками - как у
старой  собаки.  Он  с  отчаянным  напряжением не давал им опуститься, и они
смотрели на нас - затравленные, несчастные.
     -  Я  совсем забыл, - сказал он. - Иногда... - И опять женщина обрушила
на  него  какое-то  слово,  протянув к столу руку с супницей, - тень ее руки
скрыла  его  глаза  и  на  мгновение застыла в неподвижности, но мы сразу же
отвернулись.  Ветер  мощно завывал под свесами крыши, а пламя свечи спокойно
тянулось  вверх  в  этом  безветренном вое. Мы слышали, как женщина наливает
суп,  и,  хотя  все  три  миски  уже  были полны, она не уходила, медлила и,
казалось, держала нас в оцепенении, пока какое-то мгновение - не знаю
     уж,  что это было, - не пронеслось. И тогда она ушла. Мы с Доном начали
есть.  Мы не глядели на него. И когда он наконец заговорил, его голос звучал
спокойно и вежливо-равнодушно: - Вы к нам издалека, синьоры?
     - Из Милана, - ответили мы в один голос.
     - А до Милана были во Флоренции, - сказал Дон.
     Священник  не  подымал голову. Он ел быстро. Потом, не глядя, потянулся
к хлебу. Я передал ему буханку. Он отломил горбушку и продолжал есть.
     -  Так  вы  говорите,  во Флоренции, - сказал он. - Прекрасный город. И
люди  там  - как бы это определить? - духовнее, что ли, чем миланцы. - Он ел
торопливо,  жадно.  Из-под  сутаны,  из-под  ее закатанных рукавов виднелась
фланелевая  нижняя  рубашка.  Доедая  суп, он несколько раз стукнул ложкой о
дно  тарелки.  Сейчас  же  вошла  женщина,  держа в руке деревянную миску со
спаржей.  Она убрала тарелки из-под супа. Он протянул руку. Она передала ему
кувшин  с  вином,  и,  все  так  же  не  поднимая  головы, он разлил вино по
стаканам  и  произнес  короткий  тост.  Но  он не стал пить - это был только
маневр:  поглядев  на него, я заметил, что он наблюдает за мной. Я сейчас же
отвел  глаза;  было слышно, как он стучит ложкой по тарелке, и тут я увидел,
что  Дон тоже наблюдает за мной. А потом между нами и священником вдвинулось
плечо  женщины.  -  Иногда  настает  время...  -  сказал он. Его ложка снова
стукнула  по  тарелке. Когда женщина перебила его, - она заговорила быстро и
резко,  на  местном  диалекте,  - он отъехал от стола вместе со стулом, и мы
увидели  на  секунду  -  поверх  ее  руки - его затравленные глаза. - Иногда
настает  время...  - сказал он, повысив голос. Женщина совсем загородила его
от  нас,  и он замолк. Я отвел глаза и не видел, как они уходили. Звук шагов
затих, и опять слышался только шум ветра.
     -  Он  читал  Поминанье,  -  сказал  Дон. Дон католик. - Перед едой. Не
трапезную молитву, а поминальную.
     - Да? - сказал я. - А мне и невдомек.
     - Да, - сказал Дон. - Поминальную. Перепутал, наверно.
     -  Конечно,  -  сказал  я.  -  Наверняка.  Ну, а мы-то что теперь будем
делать?  -  Наши  вещевые  мешки  лежали  в  углу.  Два  вещевых мешка могут
выглядеть  так  же  по-человечески  грустно и сиротливо, как пара стоптанных
башмаков.  Мы смотрели на дверь, и тут женщина снова вошла в комнату. Но она
явно не собиралась останавливаться. И она не смотрела на нас.
     - Простите, синьора, - сказал Дон, - что нам теперь делать?
     -  Ешьте.  - Она даже не приостановилась. И потом мы опять услышали шум
ветра.
     -  Выпьем,  -  сказал  Дон.  Он поднял кувшин и начал наклонять его над
моим  стаканом,  да  так  и  застыл - с кувшином в руке. Я тоже прислушался.
Говорили  в  соседней комнате, а может, и дальше - торопливо и неразборчиво.
Вернее,  не  говорили:  потому  что  второго  человека  там  явно  не  было;
наверняка.  Где  бы  он  ни  был, он был один; наверняка. А может, это шумел
ветер.  Впрочем,  перед стихией - будь то потоп, засуха или ураган - человек
всегда  одинок. Прошло около минуты; потом Дон шевельнулся и наклонил кувшин
чуть   сильнее.   Мой  стакан  наполнился.  Мы  начали  есть.  Голос  звучал
приглушенно  и не то чтобы торопливо, а как-то монотонно, механически, - так
могла бы, наверно, говорить машина.
     - Если б сейчас хоть лето было, - сказал я.
     -  Выпьем,  -  сказал  Дон.  Он  снова  налил.  Мы  подняли  стаканы  и
прислушались.  Второго  человека  там  явно  не было; наверняка. Не было его
там.  -  В  том-то  и дело, - сказал Дон. - Здесь никого больше нет. Во всем
доме.
     - А женщина?
     - Да и мы тоже. - Он посмотрел на меня.
     - А-а, вон ты о чем, - сказал я.
     -  Ясное  дело.  Чего  ей еще было нужно-то? Он пробыл здесь целых пять
минут.  А  тот  только  что  вернулся  из армии, после трех лет. Он вернулся
днем,  и  потом  подступил  вечер,  а  потом и совсем стемнело. Ты же сам ее
видел, у окна. Скажешь, нет?
     - А дверь? Неужели он ее не запер?
     - Это Божий дом, в таких домах запоров не бывает. Вот чего ты не знал.
     -  Правильно.  Я  забыл, что ты католик. Уж ты-то знаешь что к чему. Ты
ведь уйму всего знаешь, верно?
     -  Ну,  нет.  Я  ничего  не знаю. Я не говорить по-итальянски. Я любить
Италия.  Понял?  -  В  комнату  вошла  женщина. Но на этот раз она ничего не
принесла.  Она подошла к столу и остановилась - изможденное, темное лицо над
светлым огоньком свечи было обращено к нам.
     - Вам пора уходить, - сказала она.
     -  Уходить?  -  спросил  Дон.  -  Нам  нельзя здесь переночевать? - Она
стояла,  опираясь  одной рукой о стол, и смотрела на нас. - Где же мы сможем
переночевать?  Кто  нас  пустит?  Человек не может ночевать на улице в такой
холод, синьора.
     -  Может, - сказала она. Теперь она даже не смотрела на нас. Мы слышали
шум ветра и торопливый монотонный голос.
     -  Да  в  чем  хоть  дело-то?  -  спросил  Дон. - Что здесь происходит,
синьора?  -  Она  посмотрела  на него сдержанно, даже строго, но без злобы -
как на ребенка.
     -  Здесь  Господь  творит  свой  промысел,  юноша,  -  сказала  она.  -
Возблагодарите  Господа  за  то, что по своей юности не ведаете путей его. -
Она  повернулась  и ушла. А потом голос за стеной внезапно прервался и стих,
словно его выключили. Теперь мы слышали только шум ветра.
     - Нам бы, главное, спрятаться от ветра, - сказал я.
     - Выпьем. - Дон поднял кувшин. Там осталось меньше половины.
     - Хватит с нас.
     -  Конечно.  -  Он разлил вино по стаканам. Мы выпили. И снова застыли,
вслушиваясь.  Голос опять звучал: он возник сразу, вдруг - как включился. Мы
выпили. - Давай уж доедим спаржу, - сказал Дон.
     - Я больше не хочу.
     - Тогда давай выпьем.
     - Ты уже обогнал меня на стакан.
     - Верно. - Он налил мне. Я выпил. - Теперь давай вместе.
     - Надо оставить хоть немного хозяевам.
     Он заглянул в кувшин.
     - Тут как раз два стакана. Давай уж допьем.
     - Тут меньше.
     - Спорим на лиру.
     - Ладно. Только чур мне разливать.
     -  Ладно.  -  Он  передал  мне  кувшин.  Я налил себе и потянулся к его
стакану.  -  Послушай-ка, - сказал он. - Уже с минуту голос то обрывался, то
возникал,  но  с  каждым  разом  становился все слабее - как замирающее эхо.
Теперь  он  умолк совсем; слышался только неумолчный шорох ветра. - Наливай,
-  сказал Дон. - Я наклонил кувшин. Донов стакан наполнился на три четверти.
Капли  стали  стекать  по  наружной стороне кувшина на стол. - Переверни его
совсем.  -  Я перевернул. Последняя капля повисла на закраине кувшина, потом
сорвалась и упала в стакан. - Лира с меня, - сказал Дон.


     Теперь  монеты  весело  звенели в копилке. А сначала, когда Дон взял ее
со  стола  и  потряс,  мы  ничего не услышали. Он вынул из кармана несколько
монет и опустил их в копилку. Потом встряхнул ее.
     -  Маловато.  Давай-ка  раскошеливайся.  - Я бросил в прорезь несколько
монет,  и он еще раз потряс копилку. - Теперь нормально. - Он глядел на меня
через стол, а перед ним, донышком вверх, стоял пустой стакан.
     - Как насчет выпить? - сказал Дон.
     Мы  встали, и я поднял свой вещевой мешок. Он лежал внизу. Мне пришлось
снять с него Донов. Дон наблюдал за мной.
     -  И  что  же  ты  собираешься с ним делать? - спросил он. - Возьмешь с
собой на прогулку?
     -  Бог  его знает, - сказал я. За стеной, под промерзшими свесами крыши
протяжно  вздыхал  ветер.  Над  свечой  -  словно  перо  на  длинном  носу у
циркового клоуна - стояло вытянутое вверх, совершенно прямое пламя.


     В  прихожей  не  слышалось  шороха ветра и не было света. Ничего там не
было  -  только  тихая  темень, да промозглый запах сыроватой штукатурки, да
тяжкий  дух  выстуженного  человеческого  жилья.  Мы  несли  вещевые мешки в
руках,  опустив  их  вниз, как будто они были краденые. Добравшись до двери,
мы  открыли ее и снова оказались в ветреной тьме. Ветер расчистил и вычернил
холодное  небо.  Мы  уже  шли к воротам, когда увидели священника. Он быстро
ходил  взад  и  вперед  вдоль  невысокой  каменной ограды. Он был без шапки,
ветер  задувал  его  сутану.  Священник  заметил  нас, но не остановился. Он
быстро  шел  вдоль ограды, потом поворачивался и шагал обратно. Мы подождали
его  у ворот, а когда он приблизился, поблагодарили за ужин, и он на секунду
застыл,  полуотвернувшись  и пригнув голову, словно хотел получше расслышать
наши  слова,  и  ветер  развевал  его  сутану.  Потом Дон вдруг опустился на
колени,  и  священник  отшатнулся, будто Дон хотел, чтобы он его ударил. Тут
мне  тоже  почудилось, что я католик, и я тоже стал на колени, и он поспешно
благословил   нас,  а  зеленовато-черный  сумрак  бушевал  вокруг  нас,  как
полноводная  река.  Когда  мы вышли за ворота и на фоне темного дома увидели
голову  священника  -  она целиком, до шеи, возвышалась над оградой и быстро
двигалась  взад  и  вперед,  -  нам показалось, что по верхнему срезу ограды
стремительно ползет гигантская круглая муха.



IV


     Столики  стояли  на подветренной стороне улицы, где было довольно тихо.
Но  мы  видели,  как  взвихривается  и завивается смерчиками мусор в сточной
канаве,  а иногда ледяные языки ветра дотягивались даже досюда и хватали нас
за  ноги,  и  по  крышам перекатывался неумолчный гул. Неподалеку от нас два
бродячих  музыканта  -  скрипач  и  волынщик  -  тянули  дикую  однообразную
мелодию.  Иногда они прерывали игру, чтобы выпить, а потом снова заводили ту
же  мелодию.  Она,  вероятно,  была  нескончаемой, эта однообразная, как гул
ветра,  унылая  и  в  то же время исступленно-воинственная мелодия. Официант
принес  нам  кофе  и две рюмки бренди, и пока он шел к нашему столику, ветер
несколько  раз  вцеплялся  в  его  грязный  фартук,  и  под первым мы видели
второй,  суконный,  тоже  засаленный,  и,  видимо,  твердый,  как железо. За
соседним  столиком  сидели  пятеро  молодых  парней,  они  пили вино и порой
бросали  медяки  официанту  на  поднос,  и  он,  не  глядя, одним движением,
отправлял  их  в  карман,  и казалось, что он отличает достоинство монеты по
звуку,  а  около музыкантов стояла молодая крестьянка с широченными бедрами,
и  ребенок,  держа  ее за шею, сидел верхом на ее бедре. Потом она поставила
ребенка  на землю, и он сейчас лее удрал под стол, и парни приподымали ноги,
чтобы  дать  ему  пролезть. А женщина слушала мелодию, повернув к музыкантам
круглое, безмятежно спокойное лицо и слегка приоткрыв рот.
     - Давай выпьем, - сказал Дон.
     Можно,  -  сказал  я.  Крестьянка  принялась  выманивать ребенка из-под
стола.  Один  из  парней  поймал  его  и  передал матери. Несколько прохожих
остановились  рядом  с  музыкантами, чтобы послушать музыку; потом мимо кафе
проехала   высокая  двуколка,  груженная  вязанками  хвороста,  -  ее  тащил
мул-недоросток  и  подталкивала  сзади  какая-то  женщина;  а потом на улице
появилась  эта  девушка, и мне стало наплевать на всех католиков в мире. Она
была  в  белом  платье, без пальто, и шла она плавно, упруго и свободно. Мне
на  весь  мир  стало наплевать, когда я увидел это белое, светящееся в серых
сумерках  платье,  плавно  несущее  ее  куда-то... впрочем, платье, конечно,
двигалось,  потому  что  двигалась  она,  и  туда,  куда  она двигалась, и я
смотрел  на  нее, потерявшись и теряя ее, потому что она уходила, унося свое
светящееся  платье,  и  я  понимал,  что от меня-то она уходит навеки. И мне
припомнилось,  как  я  плакал,  узнав  об Эвелине Несбит, Уайте и Toy {2}. Я
плакал,  потому  что  Эвелина  была прекрасна и потеряна для меня навсегда -
ведь  иначе я и не услышал бы о ней. Она была потеряна для меня навсегда - и
только  поэтому я узнал о ней: узнал, когда прочитал в газете, что ее убили.
И  когда я прочитал, сколько ей было лет, и понял, что мог бы быть ее сыном,
то  заплакал  по  себе:  мне  казалось,  что я и себя потерял; и я разучился
плакать.  И  вот  я  смотрел  на  светящееся  в серых сумерках белое платье,
думая:  "Через  несколько  секунд  она  подойдет  ко  мне так близко, как не
приближалась  -  и не приблизится - никогда, а потом исчезнет на веки веков,
на