ерсия: В.Есаулов, апрель 2004 г.
--------------------------------------------------------------------------





I


     Сперва  не  было  ничего.  Лишь  мелкий,  упорный,  холодный  дождь  да
непреходящая тусклость запоздалого ноябрьского утра, и где-то в ней - голоса
подваливающей,  близящейся  к  лазу гончей стаи. Затем Сэм Фазерс, стоя чуть
позади  (вот так же стоял Сэм, когда мальчик уложил первого своего болотного
кролика из первого своего ружья, чуть ли не впервые заряженного), тронул его
за  плечо,  и  мальчик стал дрожать, но не от холода. И рогач возник. Возник
ниоткуда  и сразу -не призраком, а как бы сгустком света, собрав его весь на
себя  и не просто двигаясь в свету, но источая свет, - возник, и, как всегда
олени,  уже  заметил  охотников  за долю секунды пред тем, и уже ускользал в
косом  парящем прыжке, неся над собою рога, похожие на креслице-качалку даже
в этом рассветном брезгу.
     -  Стреляй,  -  сказал  Сэм.  - Не мешкая и не с рыву. Выстрел выпал из
памяти  мальчика.  Он  проживет  восемь  десятков лет, как прожили отец его,
дядя,  дед,  но  так  и  не припомнится ему тот звук, не ощутится тот толчок
отдачи. И куда девалось из рук ружье, не вспомнит.
     Он  побежал. Встал над оленем, живее живого лежащим на мокрой земле все
в  том же устремлении прыжка, - встал, дрожа, сотрясаясь, и снова Сэм Фазерс
был рядом и протягивал свой нож.
     -  Спереди не подходи, - сказал Сэм, - а то измолотит копытами, если не
наповал  убитый.  Подойди сзади и ухвати сначала за рога, чтоб в случае чего
прижать к земле и успеть отскочить; а другой рукой - за ноздри.
     Мальчик повиновался - оттянул оленю голову, полоснул по тугому горлу, и
Сэм  нагнулся,  окунул  обе  руки  в  горячую дымящуюся кровь, дважды широко
провел  ими по лицу мальчика. В сизых и влажных лесах прозвучал Сэмов рог, и
еще,  и  еще  раз;  бурлящей волной нахлынули гончие, Бун Хогганбек и Теннин
Джим  {1}  отгоняли  их  арапниками  прочь, каждой дав отведать крови. Потом
подскакали  и  настоящие,  не  в  пример  Буну,  охотники - Уолтер Юэлл, чья
винтовка  не знает промаха, майор де Спейн {2}, старый генерал Компсон {3} и
Маккаслин  Эдмондс  (он доводился отцу Айка внучатым племянником, был старше
Айка на шестнадцать лет, братьев и сестер оба не имели, а отцу Айка кончался
уже  седьмой  десяток, когда родился Айк, и потому Маккаслин был мальчику не
просто  родич,  а  вместо  брата  и  отца).  Сэм  и Айк стояли под взглядами
подъехавших - семидесятилетний негр с лицом и осанкой индейского вождя, отца
своего,  и белый мальчик двенадцати лет с кровяными полосами на лбу и щеках,
от которого теперь требовалось лишь стоять смирно и не выказывать дрожи.
     - Ну как, Сэм? Не подкачал он? - спросил Маккаслин.
     - Не подкачал, - ответил Сэм.
     Они  стояли - белый мальчик, навсегда отмеченный, и смуглокожий потомок
диких царей индейских и негритянских, старик, чьи окунутые в кровь руки лишь
довершили,   оформили   посвящение  мальчика  в  то,  чему  еще  прежде  он,
подготовленный  Сэмом,  отдал  себя  смиренно  и  радостно,  с  гордостью  и
самоотречением;  руки,  прикосновение  их,  первая достойная охотника кровь,
которую Айк наконец был допущен пролить, - все это навсегда связало мальчика
с  Сэмом,  и пусть ляжет в землю Сэм, как ложатся вожди и цари, и минет Айку
семьдесят  и  восемьдесят,  а  все жива будет в нем память о наставнике. Так
стояли  они  -  мальчик,  ребенок  еще, который проживет свою жизнь в тех же
местах,  что  дед  его,  и  неприхотливей  деда,  и  тоже  оставит  по  себе
наследников,  -  и  старик,  чьи деды владели этой землей задолго до прихода
белых, а теперь исчезли с ее лика со всем своим родом и племенем, и только в
этом человеке иной расы и бывшем невольнике течет еще их кровь и дотеКаст до
конца  своего  чуждого  и  безвозвратного пути, - пути тщетного, ибо детей у
Сэма Фазерса нет.
     Отец  его  был  Иккемотуббе,  переименовавший  себя  в  Дума  {4}.  Сэм
рассказывал  мальчику, как Иккемотуббе, сын сестры старого Иссетибехи, вождя
племени  чикасо  {5},  юношей покинул дом, уехал в Новый Орлеан и через семь
лет   вернулся  с  дружком-французом  (таким  же,  должно  быть,  непокорным
отпрыском  боковой  ветви рода), который титуловал себя шевалье Сёр-Блонд де
Витри,  а  своего  индейского  побратима  -  уже заранее - Ви Нотте, то есть
вождем.  Рассказывал,  как  Дуум  вернулся  домой в золотогалунном кафтане и
треуголке и привез на четверть белую рабыню, беременную Сэмом, корзину щенят
месячного  возраста  и  золотую табакерку со светлым порошком вроде сахарной
пудры.  Как  на  пристани,  на  Большой  Реке,  Дуума встретили трое-четверо
товарищей его удалой юности и как, поблескивая в дымном свете факела золотым
шитьем  треуголки  и  кафтана,  Дуум  присел  на корточки в береговой грязи,
извлек  из  корзины  щеночка,  дал  подержать, сыпнул щенку на язычок щепоть
пудры,  и щенок издох - державший не успел и отбросить его от себя. Как Дуум
прибыл в родное селение, где вождем был уже сын покойного Иссетибехи, тучный
Мокетуббе,  и  как  наутро  внезапно  умер восьмилетний сын вождя, а днем, в
присутствии  Мокетуббе  и  при  всем Народе (Сэм называл свое племя Народом)
Дуум сыпнул пудры еще одному щенку, и Мокетуббе сложил с себя власть, и Дуум
и  впрямь  стал  -  по  слову  француза  -  вождем. И как назавтра, во время
торжеств,  Дуум  повелел  отдать  рабыню в жены одному из негров племени, во
владение  которыми  вступил  только что (отсюда и индейское имя Сэма: О Двух
Отцах);  а  через  два  года  Дуум  продал  соседнему  плантатору  Карозерсу
Маккаслину и негра, и женщину, и ребенка - своего собственного сына.
     То  было  семьдесят  лет назад. А когда Айк увидал его впервые, Сэм был
уже   шестидесятилетний   старик,  невысокий,  коренастый,  малоподвижный  и
сыроватый  на  вид,  но  лишь  на вид, и даже теперь, в семьдесят, ни единой
белой  нити  в  жестких, как грива коня, волосах, и по лицу не догадаешься о
возрасте,   пока  не  улыбнется,  а  о  негритянской  крови  говорит  легкая
тускловатость  волос  и  ногтей  да  еще  глаза  -  не форма и не цвет их, а
выражение,  уловимое  иногда  только  в  часы покоя и потому-то и приметное;
Маккаслин  толковал  мальчику  это  выражение  не  как  печать  извечного  и
привычного  рабства,  а  как  сознание  и  тавро неволи, в которой очутились
предки с материнской стороны.
     -  Вот,  скажем,  старый  лев или медведь, - говорил Маккаслин, - что в
клетке  родился  и  провел  всю  жизнь и не знает, кроме клетки, ничего... И
вдруг  ему  пахнуло чем-то в ноздри. Ветерок повеял и донес. Всего на минуту
повеяло  горячими  песками  или  зарослями, которых он не видел никогда, а и
увидал бы, так, может, все равно не признал бы и, может даже, понял бы, что,
выпусти его туда сейчас, не выжил бы уже. И не песков тех ощутил он запах, а
запах клетки, до той поры неслышный. На минуту дохнуло песками или чащобой -
и запахло клеткой, только клеткой. И отсюда это выражение в глазах.
     - Так отпусти его! - воскликнул мальчик. - Отпусти!
     - Ха. Ха, - сказал Маккаслин, и в этих "ха" не было смеха. - Клетка его
не  Маккаслинами делана. Сэм от начала свободный и дикий. С рождения в крови
у него - ив отцовской и в материнской, кроме той одной восьмой, - инстинкты,
вытравленные  из  нашей  одомашненной  крови  так давно, что мы их не просто
забыли: нам приходится жить скопом для защиты от собственных истоков. А ведь
он родной сын воина, притом вождя. И вот он подрос, разбираться стал и вдруг
однажды  понял, что предан, что кровь вождей и воинов предана. Не отцом его,
-  тут же добавил Маккаслин. - Он, возможно, не держит зла на старого Дуума,
что  тот  продал  его  с  матерью в рабство; возможно, он всегда считал, что
ущерб  нанесен  еще раньше, и ему и Дууму, - нанесен крови воинов, текущей в
них  обоих.  И не смешением с негритянской кровью, и мать тут ни при чем - и
все  ж при чем, ибо от нее унаследовал Сэм, помимо крови рабов, еще и толику
крови  белых  поработителей, и в нем самом схватились враги, и он стал полем
битвы  и  разгрома  и  памятником собственного поражения. Не нами его клетка
делана,  - повторил Маккаслин. - Ну-ка, было такое хоть раз, чтоб ему велели
или  там не велели, пусть даже сам отец твой или дядя Бадди, и чтоб Сэм ухом
бы повел?
     И  верно.  Первое  воспоминание  о  нем у мальчика: Сэм сидит на пороге
кузницы,  где его дело наваривать лемеха и чинить плуги, где он и плотничает
тоже, пока не потянуло в лес. Но и в свободное от леса время – пусть кузница
завалена  срочной  работой  -  Сэм  иногда  полдня, а то и целый день сидит,
бывало,  на  пороге,  и никто не укажет ему: "Чтоб к вечеру было готово", не
спросит:  "А  вчера почему не доделал?" - ни отец с дядей, ни сам Маккаслин,
ставший  после них фактическим хозяином плантации, хоть еще не владельцем. А
раз  в  год, поздней осенью, в ноябре, фургон (на кузов набиты дуги каркаса,
натянут  брезентовый  верх)  нагружали  припасами  - ветчиной и колбасами из
коптильни,  мукой,  кофе  и  патокой  из  лавки; целую говяжью тушу накануне
заготавливали  -  на  потребу собакам до лагерной свежины. Поднимали в кузов
собачью  клетку,  грузили  постели,  ружья,  охотничьи рога, фонари, топоры;
одетые  по-лесному  Маккаслин  и  Сэм  Фазерс садились на козлы, Теннин Джим
взмащивался  на  клетку с собаками, и они уезжали в Джефферсон, чтобы оттуда
вместе  с  де  Спейном, Компсоном, Буном Хогганбеком и Юэллом отправиться на
две  недели  в  пойму реки Тэллахетчи - в Большую Низину, обиталище оленей и
медведей.  А  мальчик  смотрел  на  сборы. Потом не выдерживал, уходил почти
бегом  за угол, чтоб не видеть, как догружают фургон, и чтоб охотники его не
видели,  но  не  плакал,  весь  сжимался,  лишь  дрожал  и шептал там себе в
утешение: "Уже осталось мало. Уже скоро. Только три года (только два, только
год) - и мне будет десять. Кас сказал, тогда меня возьмут".
     Да,  если  и  делалась  работа,  то работа белого человека. Иной Сэм не
признавал.  Он  не  был  издольщиком, как другие бывшие рабы Карозерса, и не
батрачил,  как  молодые  и  пришлые,  -  Айк  так  и  не  узнал, как и когда
установилось    это    между    Сэмом    и   старым   Карозерсом   или   его
сыновьями-близнецами.  Ибо хотя Сэм и жил в хибаре среди негритянских хибар,
и  общался с неграми (впрочем, с тех пор, как Айк подрос и его стали пускать
одного  в  кузницу, а потом еще подрос немного и смог уже поднять ружье, Сэм
мало  с кем, кроме Айка, общался), и одеждой и говором был как они, и вместе
с  ними  ходил  иногда  в  негритянскую  церковь,  -  но  все  же он был сын
индейского  вождя,  и  негры это знали. И, думалось мальчику, не одни только
негры.  Пусть у Буна Хогганбека бабушка тоже была из племени чикасо, и пусть
остальная  кровь  у Буна белая, но то не кровь вождей. И стоило увидеть Буна
рядом  с  Сэмом,  как разница между ними бросалась в глаза (по крайней мере,
мальчику),  и  даже сам Бун чувствовал разницу, - Бун, которому и в мысль не
пришло  бы, что кто-то может быть родовитей его; умнее - пожалуй, или богаче
(везучее,  как  выражался  Бун),  но не родовитее. Бун был слепо, по-собачьи
верен  де  Спейну  и  Маккаслину,  поровну деля свою преданность между ними,
единственными   его   хлебодателями,   и   принимая   хлеб   насущный   тоже
беспристрастно,  поровну от того и другого; он был вынослив, не мелкодушен и
храбрости  имел  довольно, но рассудительности чуть, и был донельзя падок на
спиртное и прочие сласти житейские. Мальчик видел, что именно негр Сэм ведет
себя  по  отношению к Маккаслину, де Спейну и к белым вообще с достоинством,
степенно,  без  тени  холопства и не напуская на себя того веселья, которым,
как  стеной, наглухо и моментально отгораживаются от белых негры; видел, что
Сэм  держит себя с Маккаслином не просто как равный с равным, но как старший
по возрасту с младшим.
     Сэм  обучал  мальчика  лесу,  охоте,  учил,  когда  стрелять и когда не
стрелять,  когда  брать  зверя  и когда щадить и, наконец, что делать с ним,
добытым.  И рассказывал о былом - присев ли рядом с Айком на бугре под густо
и яро горящими летними звездами, когда гон на время уведен лисицей со слуха,
греясь  ли  у костра в ноябрьском или декабрьском лесу, пока собаки добирают
енота  в  овражке, или на корточках, без огня дожидаясь зари в густой росе и
тьме  апреля  под деревом, где устроили ночлег дикие индейки. Сам расспросов
не  любил,  и  мальчик не расспрашивал. Он просто ждал, навострив уши, и Сэм
начинал  рассказ  о  прежних  днях и о Народе, из которого был взят ребенком
(Сэм  и  отцова  лица  не  помнил) и которого материнская раса ему не смогла
заменить.
     Рассказ  за  рассказом,  и  постепенно  далекие времена и давно умершие
индейцы  переставали быть прошлым для Айка и вплетались в его настоящее, как
будто  было то лишь вчера и не кончилось и до сего дня и люди те еще дышат и
движутся  и  непризрачную тень отбрасывают на не покинутую ими землю; больше
того  -  как будто часть рассказанного случится только завтра, в грядущем. И
Айку  начинало  казаться,  что  даже его самого еще на свете нет и нет еще в
здешних  краях  ни белых, ни порабощенных ими негров, которых они привезли с
собою.  Мальчику  казалось,  что  хотя  места,  где  охотятся  они  с Сэмом,
принадлежали  еще  деду,  потом отцу с дядей, теперь Касу, а позднее вступит
ими  во  владение  сам  Айк,  но  власть  Маккаслинов над этой землей так же
эфемерна,  малозначаща,  как  закрепившая ее давняя и уже выцветшая запись в
джефферсонском  архиве,  и  что он, Айк, здесь всего-навсего гость, а хозяин
говорит устами Сэма.
     Еще  не  так  давно  их  было  двое - Сэм и другой старик, чистокровный
чикасо,  чье  одиночество  было еще беспросветнее. Он называл себя Джобейкер
(то  есть  Джо  Бейкер,  произнося это как одно слово). Историю его никто не
знал.  Он жил отшельником в грязной лачужке у речной развилины, в пяти милях
от  плантации,  да  и  к  другим гнилым местам не ближе. Джобейкер промышлял
охотой  и  рыбной  ловлей  на  продажу, ни с белыми, ни с черными не знался,
негры  его  обходили  сторонкой,  и  к лачуге никто не решался приблизиться,
кроме  Сэма.  Примерно  раз  в  месяц  мальчик заставал их обоих в кузнице -
присев на глиняном полу, старики беседовали на смеси негритянского жаргона с
говором  холмов  и  вкрапляли  в  английскую  речь  древние индейские фразы,
которые  Айк, тоже садившийся на корточки и слушавший, со временем начал уже
понимать. Три года назад Джобейкер умер. То есть он перестал показываться на
люди.  А  как-то  утром  хватились и Сэма - ушел, не сказавшись даже Айку, и
пропадал,  пока  однажды  ночью  негры, охотясь у речки в низине, не увидели
взметнувшееся   внезапно   пламя.  Они  побежали  на  пожар.  Горела  лачуга
Джобейкера,  но  из  темноты за лачугой по ним дали выстрел и не подпустили.
Это стрелял Сэм; могилу Джобейкера не нашли ни тогда, ни после.
     На  следующее  утро,  во время завтрака, мальчик увидел, как Сэм прошел
под  окном, и вспомнил, что ни разу за все эти годы Сэм ближе кузницы к дому
не  подходил.  Мальчик  положил  ложку,  и,  сидя  за столом, Маккаслин и он
услышали  голоса  в посудной. Затем дверь открылась, и вошел Сэм со шляпой в
руке, но без стука (хотя стучать полагалось всем, кроме прислуги), отшагнул,
чтоб  затворить,  и  встал  у двери - одеждой негр, лицом индеец, - глядя на
стену поверх их голов или еще куда-то дальше.
     - Я хочу уйти, - сказал он. - Уйти жить в Большую Низину.
     - Где ж там жить? - спросил Маккаслин.
     В  лагере де Спейна, куда вы все ездите охотиться, - сказал Сэм. - Могу
присматривать  в  межсезонье.  Выстрою  себе  в лесу хибару, если там в доме
нельзя.
     - А как же Айк? - спросил Маккаслин. - Где такая сила, чтоб его от тебя
оторвала? Или возьмешь его тоже?
     Но  Сэм  по-прежнему  не  глядел  ни на Маккаслина, ни на Айка, стоял у
двери  с  лицом,  которое не скажет ничего, не выдаст даже возраста, пока не
улыбнется.
     - Уйти хочу, - сказал он. - Отпусти меня.
     -  Что  ж,  -  сказал  Маккаслин  спокойно. - Изволь. Я договорюсь с де
Спейном. Когда думаешь перебираться?
     - Нынче ухожу, - сказал Сэм и вышел.
     На  том и кончили. Мальчику шел уже десятый; он нимало не удивился, что
Маккаслин не стал возражать Сэму: с Сэмом не спорят. Теперь, на десятом году
жизни,  он  способен был понять и то, как может Сэм с легким сердцем уйти от
него  и  от их лесных дней и ночей. Ведь оба они знают, что эта разлука лишь
временная  и  даже  необходимая  Айку, чтобы созреть для навсегда избранного
дела,  к  которому  Сэм  его  готовит  с  первых  лет.  Как-то  вечером  они
переговаривались  на  лазу  прошлым  летом - ждали, пока собаки пройдут круг
долиной и выставят на них лисицу; и теперь мальчик осознал, что тот разговор
под   высокими,  яркими  звездами  августа  заключал  в  себе  предсказание,
предупреждение о случившемся сегодня.
     -  Я  уже  научил  тебя охоте в здешних обжитых местах, - говорил тогда
Сэм.  -  Ты  теперь ее знаешь не хуже меня. Ты уже готов для Большой Низины.
Для  настоящей охоты - на медведя и оленя. Через год тебе исполнится десять.
Возраст твой напишется в два знака, и придет пора зрелости. Твой папа (с тех
пор  как  Айк  осиротел,  Сэм  называл так Маккаслина, ставя их с Айком не в
отношения  опеКасмого  к опекуну, главе рода, а в отношения сына к родителю)
обещал, что тогда и ты поедешь с нами.
     -  Если правду говорят, что Джобейкер умер, и если у Сэма никого, кроме
нас,  не  осталось близких, то почему ж он уходит в Большую Низину сейчас? -
спросил
     Айк. - Ведь мы поедем туда только через полгода.
     -  Может,  именно  потому,  -  ответил  Маккаслин.  -  Он, может, хочет
отдохнуть там от тебя.
     Но  это Кас острит. Взрослые часто говорят для красного словца, всерьез
не  принимаемого,  как  не принял Айк всерьез слов Сэма, что тот поселится в
Большой  Низине  навсегда. Ну, проживет там полгода - не возвращаться же ему
через неделю, раз ушел... Притом, по словам самого Сэма, малой охоте Айк уже
обучен  полностью. Так что все будет хорошо. Вот придет лето, потом те яркие
дни  после  первых  зазимков,  ударят  холода  -  и уже Айк сядет на козлы с
Маккаслином, и настанет миг, и он добудет крови - настоящей, которая сделает
его  зрелым  охотником,  и  вернется домой вместе с Сэмом, и уже не ребячьей
охотой  на  опоссумов  и  кроликов займется, а сядет у зимнего очага рядом с
охотниками  и  поведет  достойный  разговор  о  прошлых  и будущих подлинных
охотах.
     И  Сэм  ушел.  Пешком,  взвалив  нехитрые  пожитки  на спину. Маккаслин
предлагал  фургон,  верхового мула. Но Сэм отказался. Никто не видел, как он
уходил.  Просто  в  одно  утро  хибара,  и  прежде скудная утварью, опустела
окончательно,  и стало совсем тихо в кузнице, где и раньше не слишком кипела
работа.
     Наступил  наконец  ноябрь,  и  Маккаслин с Тенниным Джимом собрались на
охоту,  а  с  ними  и  мальчик. Майор де Спейн, генерал Компсон, Юэлл, Бун и
старый  дядюшка  Эш, повар, присоединились к ним в Джефферсоне с шарабаном и
еще  одним  фургоном,  и  Маккаслин  с  Айком  пересели в шарабан к майору и
Компсону.
     В  лагере  их встретил Сэм. Если он и обрадовался им, то ничем не выдал
своей  радости.  И если опечалился, когда через две недели они уехали домой,
то  и  печали не выдал. И мальчик один, без Сэма, вернулся в знакомые, жилые
места,  на одиннадцать месяцев возвратился к кроликам и прочей детской дичи,
-  но  даже из первой своей короткой побывки вывез он неизгладимый из памяти
образ  большого  леса,  не  то  чтобы  беспощадно враждебного и грозного, но
многозначаще-хмурого,  одушевленного, громадного, в чьих недрах Айк бродил и
хоть  остался  почему-то  безнаказан,  но ощутил, какой он крохотный здесь и
(пока не добыл с честью крови, достойной охотника) чужой.