тот, кто и сам
на  свету,  и  глядит  на  свет.  В этом принцип подзорной трубы. Линза - та
только  и  нужна,  чтобы  дразнить  ждущие,  жаждущие  чувства тем, чего они
никогда не постигнут.
     - Ну, и что же вы видите? - спросил Блэнд.
     -  Лично  я  вижу  девушек, - сказал Комин. - Их золотистые косы целыми
акрами,  словно  поле  пшеницы,  и я в этом поле. Ну, вы, хоть кто-нибудь из
вас видал, как затаившийся в пшенице пес рыщет по полю? Видали, нет?
     - За сучками не гоняемся, - сказал Блэнд.
     Комин  -  огромный, плотный - крутнулся на своем сиденье. Он был могуч,
как  все  те, кто трудится на открытом воздухе. Когда два механика вправляли
его  в  кабину  "долфина"  -  словно  две  камеристки,  упихивающие дорожную
подушку  в  слишком  маленький  для  нее  футляр, - зрелище получалось очень
занятное.
     - Ставьте шиллинг, я ему сейчас башку оторву, - сказал он.
     - Стало быть, вы верите в человеческое здравомыслие? - спросил я.
     - Ставьте шиллинг, или я вам всем башки поотрываю, - сказал Комин.
     - Я верю в человеческое сострадание, - сказал субадар. - Так лучше.
     - Тогда я сам ставлю шиллинг, - сказал Комин.
     -  Ладно  вам,  -  сказал  Сарторис.  -  Никогда  не пробовали глотнуть
немножко виски под ночной холодок - эй, вы?
     Комин взял бутылку и отхлебнул.
     -  Сплошные  косы,  целыми  акрами,  -  сказал  он,  - а их кругленькие
беленькие девичьи прелести просвечивают сквозь эту спутанную пшеницу.
     В  результате  мы  выпили еще - на пустынной дороге меж двух свекольных
полей,  в  темной тиши, и круговерть опьянения пошла на новый виток. Невесть
куда  подевавшееся, оно начало к нам возвращаться, накатывать и на нас, и на
басовитую  скалу  субадаровой  трезвости,  пока  его  голос  не  зазвучал из
спокойного  далека,  как  сквозь  сон  повторяя, что все мы братья. Теперь и
Мониген  был  тут  же, около нашей машины, залитый мощным сиянием фар своего
автомобиля,  стоял  в фуражке британских ВВС и в американском кителе, с плеч
которого  свисали  оба полуоторванных погона, и пил из бутылки Комина. Рядом
с  ним  был  еще  кто-то второй, тоже в более коротком и щеголеватом кителе,
чем наши, причем голова у этого второго была забинтована.
     -  Спорим,  я  тебе  морду  набью, - предложил Монигену Комин. - Ставлю
шиллинг.
     - Ладно, - сказал Мониген. Он снова выпил.
     -  Все  мы  братья,  -  сказал субадар. - Подчас мы пережидаем не в той
гостинице.  Думаем,  что  настала  ночь,  и  останавливаемся, а это вовсе не
ночь. Вот и все.
     - Ставлю соверен, целый фунт золотом, - сказал Монигену Комин.
     -  Ладно,  -  сказал  Мониген.  Он  протянул  бутылку  тому  второму, у
которого была забинтована голова.
     - Благодарю вас, - сказал тот. - Мне есть уже довольно.
     - Я вот ему щас морду набью, - сказал Комин.
     -  Это  потому, что мы делаем только то, что внутри нас, а видим мы то,
что вовне нас.
     -  Еще  не  хватало,  отвали!  -  сказал  Мониген.  -  Он только мой. -
Повернулся к человеку в бинтах. - Ты ведь мой, правда? Вот, выпей.
     - Мне есть довольно, благодарю вас, джентльмены, - сказал тот.
     Однако  не думаю, чтобы кто-нибудь из нас обращал на него хоть какое-то
внимание,  пока мы не очутились в кабаке "Клош-Кло". Народу там было битком,
шумно  и  накурено.  При  нашем  появлении весь шум смолк, словно перерезали
струну,  и  ее  скрученный  обрывок  стал клубком возмущения, написанного на
оцепенело  повернутых к нам лицах; и вот официант - старик в грязном фартуке
-  отступает  перед  нами,  чуть не падая, разинув рот, с видом возмущенного
недоверия,  словно  атеист,  которому  явился  Христос  или дьявол. Вслед за
отступающим   официантом   мы   прошли   через   зал,   и  возмущенные  лица
поворачивались,  наблюдая  за  каждым  нашим  шагом,  пока  мы пробирались к
столику,   стоявшему  рядом  с  тем,  за  которым  сидели  трое  французских
офицеров,  глядевших  на  нас  с тем же выражением сперва удивления, а затем
возмущения  и  гнева.  Все,  как один, они встали; вся комната, вся тишина в
ней  взорвалась  трескотней голосов, словно ударили пулеметы. Только тогда я
обернулся  и  в  первый  раз  поглядел  на спутника Монигена: на его зеленый
китель  и  черные тесноватые брючки, на черные сапоги и на его забинтованную
голову.  Он  недавно брился и поранился, так что, судя по свежим порезам, по
бинтам  на  голове,  да и по за" травленному, ошеломленно-учтивому выражению
его  болезненного,  бескровного  лица,  можно  было  подумать,  что  Мониген
обращался  с  ним  довольно  круто. Круглолицый, еще не старый, в безупречно
наложенной  повязке  (только  подчеркивавшей  разницу  в множество поколений
между  ним  и  субадаром, на голове которого красовался тюрбан), бок о бок с
Монигеном  (дикое лицо и в диком виде китель), среди французов, потрясенно и
с   отвращением   на  него  взиравших,  он,  при  всей  своей  настороженной
учтивости,  казалось, был всецело погружен в созерцание собственной борьбы с
опьянением,  в  которое  насильно  ввергал его Мониген. Что-то в нем было от
святого  Антония: нечто стойкое, бойцовское - застегнутый на все пуговицы, в
безукоризненных  бинтах  и со свежими порезами от бритья, казалось, он витал
в  мучительных  раздумьях,  сопоставляя ясную, пламенную веру в незыблемость
определенных  правил поведения индивида с разнузданным и необъяснимым хаосом
вокруг.  Тут  до  меня  дошло,  что  с  Монигеном  ведь  появился  еще один:
американец  из военной полиции. Он не пил. Сидел рядом с немцем и сворачивал
папироски, набивая их табаком из матерчатого кисета.
     Сидевший по другую руку от немца Мониген доливал ему в стакан.
     - Сбил его сегодня утром, - пояснил он. - Домой поеду, возьму с собой.
     - Зачем? - удивился Блэнд. - На кой он тебе сдался?
     -  Затем,  что  он  мой, - сказал Мониген. Поставил полный стакан перед
немцем. - Вот, выпей.
     -  Одно время я тоже хотел захватить такого с собой к супруге, - сказал
Блэнд.  -  В  доказательство, что я был на войне, а не где-нибудь. Но вот ни
разу не попался мне подходящий. То есть чтобы целый был.
     - Давай, - сказал Мониген. - Выпей.
     - Мне есть довольно, - сказал немец. - Весь день мне есть довольно.
     - Вы хотите поехать с ним в Америку? - спросил Блэнд.
     - Да. Неплохо бы. Спасибо.
     -  Ясное  дело,  неплохо  бы,  -  сказал  Мониген. - Я из тебя человека
сделаю. Пей.
     Немец  поднял  стакан,  но  только  подержал  его в руке. Лицо его было
напряженным,  протестующим,  но  с  оттенком  какой-то  отрешенности,  как у
человека,  который  переборол  себя.  В моем представлении такие лица должны
были  быть  у древних мучеников, когда они глядели на львов. Ну, и тошно ему
было, конечно. Не из-за выпивки - из-за его головы.
     -  У меня в Байрёйте {3} жена с мелкий дитя. Мой сын. Я его еще не имел
видеть.
     - А, - сказал субадар. - Байрёйт. Однажды весной я побывал там.
     -  А,  -  сказал  немец.  Быстро глянул на субадара. - So? {Так? -нем.}
Музыка?
     -  Да,  -  сказал  субадар.  -  В вашей музыке некоторым из вас удалось
прочувствовать,  ощутить,  воплотить  в  яви  истинное  братство.  А мы, все
прочие,  можем  лишь  пытаться  выглянуть  вовне  самих себя. Но в музыке мы
можем какое-то время идти с ними вместе.
     -  А потом нам приходится возвращаться, - сказал немец. - И это есть не
хорош. Почему нам приходится всегда возвращаться все-таки?
     -  Потому  что  пока  еще  не время, - сказал субадар. - Но недалек тот
день... Уже не так далек, как был когда-то. Теперь-то уж!
     -  Да, - сказал немец. - Поражение для нас будет хорош. Поражение хорош
для искусства; победа - не хорош.
     -  Ага, признал, что мы вас побили, - сказал Комин. Он снова был весь в
поту,  а  у Сарториса ноздри стали совершенно белыми. Я размышлял о том, что
сказал  субадар  о  людях,  пытающихся бежать в воде. Только нашей водой был
пьяный  угар:  то  алкогольное  узилище,  в  котором  люди начинают плакать,
смеяться  и  драться  -  не друг с другом, но с непереносимостью самих себя,
причем  для  пьяных  ее  оковы еще тяжелей, и еще менее вольны они сокрушить
их.  Раскричавшиеся,  расшумевшиеся  сверх меры, в полном неведении о грозно
насупленном  лике  разгневанной  Франции  (столики вокруг неуклонно пустели;
посетители  теперь  сгрудились  у  высокой  стойки,  за  которой, выложив на
прилавок  свое  вязанье,  сидела  хозяйка,  старуха  в  очках  со  стальными
дужками),  мы  орали  друг  на  друга,  невнятицей  коснеющих и чужестранных
языков   пытались   докричаться  каждый  из  своего  несокрушимого  узилища,
повторяя  одно  и  то  же,  но  никто никого не слушал; тем временем немец и
субадар,   ушедшие  вглубь,  потопленные  нами  и  еще  более  чужестранные,
спокойно   беседовали  о  музыке,  о  живописи  и  о  победе,  рожденной  из
поражения.  А  снаружи,  в  знобкой ноябрьской тьме, висела гнетущая пауза в
недоверчиво  отступающем,  не  совсем еще развеявшемся кошмаре, передышка, в
которой  не  продохнуть  еще  от  дурмана  застарелых,  увешанных  словесной
мишурой  вожделений  и  осененных  знаменами,  закованных  в броню низменных
страстей.
     -  Ей-богу  же, ирландишка я подзаборный! - клялся Мониген. - Это - да,
и все!
     -  Ну,  а  что  толку-то?  -  отвечал  Сарторис. Его ноздри были словно
выбелены  на  фоне покрасневшего лица. В июле погиб его брат-близнец {4}. Он
был  в  эскадрилье  "кэмелов", которых мы прикрывали сверху, и Сарторис тоже
участвовал  в  том  бою.  Неделю  после этого, едва вернувшись с задания, он
заправлялся  горючим,  заряжал  диски  и вылетал снова, один. Однажды кто-то
увидел,  как  он,  взобравшись  на высоту около пяти тысяч футов, кружит над
стареньким   "Ak.  W.".  Надо  полагать,  парень,  который  был  в  то  утро
напарником  его  брата, заприметил самолет германского аса по маркировке или
каким-нибудь  знакам  на  фюзеляже;  во  всяком  случае таковы были действия
Сарториса,  причем  этот  "Ak.  W."  он использовал как приманку. Где он его
взял  и  кто  взялся  летать  на нем - не знаю. Но в ту неделю он сбил троих
Гансов,  укладывая  их намертво, как раз когда они пикировали на "Ak. W.", и
на  восьмой  день  больше  не  полетел.  "Наверное, он достал его", - сказал
как-то  Хьюм.  Правда,  толком никто не знает. Нам он ничего не рассказывал.
Однако  после  этого  выправился.  Он  и прежде много не разговаривал; летал
себе  на  задания,  а что-нибудь в неделю раз усядется и давай пить, но этак
по-тихому, только ноздри белеют.
     Блэнд  наливал себе в стакан, с кошачьей ленцой цедил чуть не по капле.
Понятно,  почему  он  женщинам  нравился,  а  мужчинам  нет.  Комин, положив
скрещенные  руки  на стол, так что манжета полоскалась в луже расплесканного
вина,  в  упор глядел на немца. Глаза выкачены, налиты кровью. Американец из
военной  полиции  курил  свои  худосочные  папироски,  и  под  нахлобученной
парадной  фуражкой  его лицо было совершенно пусто. Стальная цепочка свистка
петлей  свисала  из  его  нагрудного  кармана, пистолет, сдвинутый вперед, к
коленям,  горбом  оттопыривался  под  полой тужурки. Подальше были французы:
гражданские,  солдаты,  официант,  хозяйка,  -  сплошной толпой у стойки. Их
голоса  доносились  до  меня словно издалека, будто кузнечики в сентябрьском
бурьяне; тень чьей-нибудь руки метнется вдруг, прочертит по стене и опадет.
     -  Я  не  офицер,  -  говорил  Мониген.  -  Я  не  джентльмен. Я вообще
непонятно  кто.  -  На  обоих  его  плечах,  в местах, куда должны были быть
прицеплены  свисающие погоны, зияли рваные дырки; еще две дыры подлиннее шли
параллельно   над  его  левым  нагрудным  карманом,  где  должны  были  быть
"крылышки"  и  нашивка.  -  Я,  например, не понимаю. Этой проклятой войне я
отдал три года, а понял только, что меня не убили. Я...
     - Откуда ты знаешь, что тебя не убили? - спросил Блэнд.
     Мониген вперил в него взгляд, так и не закрыв рот и не докончив фразу.
     -  Ставь  шиллинг,  я тебя убью, - сказал Комин. - Мне не нравится твоя
рожа, ллльетенант! Зараза ты, ллльетенант!
     -  Ирландишка я подзаборный, - твердил свое Мониген. - Это - да, и все!
И  отец  мой  был ирландишка подзаборный, ей-богу. А кто был дед, я и сам не
знаю.  Вообще  не  знаю, был ли он у меня. Отец мой ничего Такого не помнит.
Возможно,  их  там  потрудилось  несколько.  Так  что  ему не надо было даже
становиться  джентльменом.  Причем  ведь  так  и не пришлось! Потому-то он и
сумел  сколотить  миллион, прокладывая в земле канализацию. Чтобы можно было
глянуть  вверх,  на  сверкающие  в  вышине  окна,  и сказать... своими ушами
слышал:  он  ведь,  не  вынимая  трубки  изо  рта,  как выдаст, так все ваши
вонючие кишки долой - у, крохоборы, смрадные ничтожества...
     -  Так  ты  чем  хвастаешь  -  что  папаша  у  тебя  богач  или  что он
ассенизатор? - поддел его Блэнд.
     -  ...глянет  этак  туда,  наверх, и говорит мне... он так мне говорит:
"Когда  увидишь  этих  чистюль,  что у тебя в приятелях, да соберутся они со
своими  маменьками,  папеньками  и  прочими  всякими  сестричками  - ну эти,
которых  ты  в  Йеле  подцепил, - дак ты им напомни, дескать, всякий человек
раб  своего  дерьма,  а твой папаша - тот, кого они с черного хода вызывают,
чтоб  поднялся  к  ним  на  сорок  второй  этаж, на кухню - вот он-то и есть
главный царь над ними, так что..." Чего-чего? - Он посмотрел на Блэнда.
     -  Слушай,  приятель,  -  сказал  тот,  который  из  полиции.  -  Давай
заканчивай уже с этим делом. Мне надо доставить военнопленного.
     -   Погодь,  -  сказал  Мониген.  Он  все  еще  смотрел  на  Блэнда.  -
...Чего-чего?
     -  Ты чем хвастаешь - что папаша у тебя богач или что он ассенизатор? -
повторил Блэнд.
     -  Ничем,  -  сказал  Мониген. - Чем мне хвастать-то? Может, тем, что я
сбил  тринадцать  гансов?  Или  двумя  нашлепками,  одну из которых этот его
поганый  король,  -  тут  он  дернул подбородком в сторону Комина, - на меня
навесил?
     -  Не  смей  говорить,  что  это  мой  поганый  король, - сказал Комин,
постепенно впитывая рукавом остатки винной лужи.
     -  Вот!  -  сказал  Мониген. Рывком он вскинул руку к дыркам на плечах,
где  болтались погоны, потом к двум параллельным дырам на груди. - Вот что я
на  счет  этого  думаю.  Насчет  всей  вашей  дрянной болтологии про славу и
офицерскую  честь.  Молодой  был,  думал,  так надо. А потом ввязался, и уже
времени  не  было  перестать,  даже когда я понял, что все это не в счет. Но
теперь  кранты,  теперь  кончено.  Могу  быть  самим  собой. И кто я есть? -
ирландишка  подзаборный,  сын  переселенца,  только  и знавшего что кирку да
лопату,  пока  вся  его  молодость,  все  годы,  когда еще можно было как-то
насладиться  жизнью,  не  ухнули  до  срока  в  землю.  Сам из торфяника, из
болотной  жижи  вылез,  а сына учиться послал, по-благородному, да еще потом
за  океан,  чтоб  вместе  с  ними  покрасовался  - с владельцами тех болот и
кровавого  пота,  с  которым другие из месива торф достают, и вот король его
благословил.
     -  Ланно,  я  те  сам  ставлю  шиллинг  и сам те башку оторву, - сказал
Комин.
     -  Но  зачем  ты хочешь его с собой взять? - не унимался Блэнд. Мониген
только  молча  взглянул  на  него.  Чем-то Мониген тоже напоминал распятого:
яростный  и бессильный что-либо выразить, причем виной тому была не глупость
или,  вернее,  глупость,  но  чужая,  словно  он  более  чем кто-либо из нас
пропитался   этими   умолкшими   фанфарами  и  барабанным  боем  застарелого
вожделения,  постылой страсти, и теперь они в нем проснулись и пришли в ужас
от  собственного  бессилия  и  безысходного  банкротства. Блэнд полулежал на
стуле,  ноги  вытянуты,  руки  в  карманах  штанов,  холеное лицо невыносимо
спокойно.  -  Под какую такую кирку он там у вас плясать будет? Может, кишки
подвального   кота   на  лопату  натянете  -  чтоб  воссоздал  вам  фырчанье
ватерклозетов  целого  Манхэттена,  в  музыке,  для  услажденья слуха твоего
папаши,  когда  он  переваривает вечернюю трапезу? - Мониген только взглянул
на  Блэнда  с  тем  же  самоуглубленным, диковато-торжественным видом. Блэнд
чуть склонил ленивый лик в сторону немца.
     - Послушай-ка, - сказал полицейский.
     - Есть у вас жена, герр лейтенант? - спросил Блэнд.
     Немец поднял глаза. Быстро пробежал ими по всем лицам.
     -  Да,  благодарю  вас, - сказал он. Он все еще не притронулся к своему
полному  стакану,  если  не  считать  того, что стакан был у него в руке. Но
протрезвление  было  ничуть  не  ближе  к  нему,  чем  прежде, только теперь
выпитое  болью  распирало  ему  голову,  и  голова  стала  сплошным пульсом,
биением  поглощенного  им  алкоголя.  - Моя родня из мелкопоместных прусских
барон.   Нас   четыре   брата:   второй,  как  водится,  для  армии,  третий
бездельничал  в  Берлине,  младший  был  в драгунском кадетский корпус, а я,
старший,  -  в  университат.  Там  я  учился.  Было такое время. Было такое,
словно  мы,  юноши  тихой страны, собраны вместе, избранники, достойные быть
очевидцами  эпоха,  словно  женщина, чреватой новым, высоким предназначением
человека  и всей земля. Как будто весь гадошт, весь старый мусор блужданий и
ошибок   человечества   будет  сметен  прочь  ради  новой  раса,  который  в
героической  простоте  былых  времен  ступит  на  небывалый, новый землю. Ви
понимает,  о  каком  времени  я  говорю,  нет? Когда глаза сверкают, а кровь
бежит  быстрее. - Он окинул взглядом наши лица. - Нет? Ну, в Америке, может,
и  нет.  Америка  есть  новый;  в  новом доме мусор не есть так много, как в
старом.  -  Пару  секунд  он  со  спокойным, серьезным лицом смотрел на свой
стакан.  -  Я  возвращаюсь  домой;  я  говорю  своему отьец: в университат я
узнал,  что  так есть не хорош: барон из меня не быть. Он не может поверить.
Он  говорит  о  Германии,  стране  отцов;  я говорю ему: да, это так, so. Ты
говоришь  -  страна  отцов;  я  - страна братьев; я говорю, слово отьец есть
пережиток  варварства  и  будет  первым  сметено  прочь: это есть символ той
иерархии,   которая   запятнала   историю   человечества   несправедливостью
произвола вместо морали, силы вместо любви.
     Из  Берлина вызвали одного, из армии приехал другой. Я все-таки говорю:
барон  из меня не быть, потому что так есть не хорош. Мы в маленьком зальце,
где  мои предки висят на стенах; стою под ними как перед военным трибуналом;
я  говорю,  Франц  пусть будет барон, потому что мне не быть. Отьец говорит,
ну,  ты  ведь  можешь,  ты  должен,  это  для  Германии. Тогда я говорю, для
Германии,  значит,  жена  моя  будет  баронесс?  И как перед трибуналом я им
говорил, что женился на дочь музыканта, который был из крестьян.
     На  том  и  решили.  Тот,  который из Берлина, должен стать барон. Он и
Франц  близнецы, но Франц уже капитан, а в армии самый простой капитан может
есть  из  одного  котелка с нашим кайзер - ему не надо быть барон. И вот я в
Байрёйте  с мой жена и мой музыка. Выходит так, словно я умер. Не получаю ни
одного  письма,  пока не приходит вьесть, что отец умер, и я убил его, а тот
брат  из  Берлина теперь дома, чтобы быть барон. Но он не оставаться дома. В
1912  году в берлинской газете он умер рукой мужа какой-то дамы, и вот Франц
в результате все-таки барон.
     Потом  война.  Но  я  в Байрёйте с мой жена и мой музыка, потому что мы
думаем,  это  не будет долго, поскольку прежде это не был долго. И вот самый
разгар,  отечеству  для  его  честь  нужны  мы,  студенты, но когда мы стали
нужны,  отечество это не знать. А когда оно осознать, что мы ему нужны, было
поздно, и ему уже годился любой крестьянин, кого потрудней убить. И вот...
     -  Зачем же вы тогда пошли? - сказал Блэнд. - Женщины заставили? Может,
тухлыми яйцами закидали, а?
     Немец поглядел на Блэнда.
     -  Я  есть  немец;  это  выше мой существо, выше я. Немец; не барон,