я вижу, не терпится. Отправляйтесь-ка, пожалуй. Да  вам
и  собираться-то  нечего,  если  подумать.  Через   день-другой   получите
обмундирование. Возьмите грузовик. Везти вас в  Мемфис  и  гнать  грузовик
обратно некому - оставьте его в фуражной компании Гейозо, мы за ним  потом
пошлем. Хорошо бы вам записаться в наш Шестой пехотный, где я служил.  Ну,
да вряд ли вам так повезет - пойдете, куда пошлют.  Да  и  не  важно  это,
когда ты уже там. Меня в ту пору правительство не  обижало,  не  обидит  и
вас. Ступайте туда, куда  назначат,  где  вы  нужны,  и  слушайтесь  своих
сержантов  и  офицеров,  пока  не  научитесь  быть  настоящими  солдатами.
Слушайтесь, но помните, какая у вас фамилия, и никому ничего не спускайте.
А теперь идите.
   - Постойте! - снова крикнул следователь; он снова  встрепенулся,  вышел
на середину комнаты.  -  Я  возражаю!  Мне  очень  жаль,  что  с  мистером
Макколлемом произошел несчастный случай. Мне очень  жаль,  что  получилась
такая история. Но теперь от меня ничего не зависит,  и  от  него  -  тоже.
Уклонение от регистрации карается законом, и ордер на арест выдан. Так  вы
ареста не избежите. Процедура должна быть завершена, - до тех  пор  ничего
предпринимать  нельзя.  Надо  было  думать  раньше,  когда  молодые   люди
скрывались  от  военного  учета.  Если  мистер  Гомболт  отказывается   их
арестовать, я сделаю это сам и сам отвезу молодых людей в Джефферсон,  где
им предъявят обвинение. И должен предупредить мистера  Гомболта,  что  его
привлекут к ответственности за неподчинение суду.
   Старый полицейский оглянулся и, нахмурив косматые брови,  назидательно,
как ребенку, объяснил:
   - Неужели вам еще непонятно, что ни вы, ни я никуда  сейчас  отсюда  не
выйдем?
   - Как? - крикнул следователь. Он  обвел  взглядом  хмурые  лица  людей,
снова разглядывавших его внимательно и отчужденно. - Мне что, угрожают?  -
закричал он.
   - Да на вас никто внимания не обращает,  -  сказал  полицейский.  -  Вы
только помолчите маленько, и ничего с вами не будет, а немного  погодя  мы
сможем вернуться в город.
   Следователь умолк и не двигался с места,  хотя  серьезные  внимательные
лица уже не смотрели на него,  освободили  его  от  тяжести  бесстрастных,
невыносимых взглядов; он увидел,  как  оба  паренька  подошли  к  кровати,
поочередно наклонились и поцеловали отца в губы, потом разом повернулись и
вышли из комнаты, даже не  взглянув  на  него.  И  сидя  с  полицейским  в
освещенной прихожей, против закрытых уже дверей, спальни, он  слышал,  как
завелся грузовик, дал задний ход, развернулся и поехал по дороге; шум  его
постепенно стих,  замер,  и  жаркая  безветренная  ночь  -  бабье  лето  в
Миссисипи уже пережило половину ноября - полнилась лишь громким прощальным
звоном цикад, словно и они чуяли неминуемость холодов и смерти.
   -  Помню  старого  Анса,  -  рассказывал  полицейский,   благодушно   и
беззаботно, как взрослые болтают с детьми. - Умер он лет пятнадцать назад.
Ему шестнадцать было, когда началась Гражданская война, и чтобы попасть на
нее, он прошел пешком до самой Виргинии. Мог бы, конечно, вступить в армию
и тут, дома, но мать его была из Картеров, и ему непременно надо было идти
пешком в Виргинию, чтобы там драться, хотя он этой  Виргинии  отродясь  не
видел; и он пришел в эту землю, которой отродясь не видел, вступил в армию
Джексона  Каменной  Стены,  с  ней  проделал  весь  путь  по  Долине,   до
Чанселорсвилла, где парни из Каролины по  ошибке  застрелили  Джексона,  и
дальше - до того самого утра в шестьдесят пятом,  когда  конница  Шеридана
[Шеридан  Филип  Генри  (1831-1888)  -  генерал  северян,  отличившийся  в
заключительные месяцы Гражданской войны] преградила дорогу из  Аппоматокса
[в этом городе штата  Виргиния  9  апреля  1865  г.  капитулировала  армия
Конфедерации, которой командовал Роберт  Э.Ли]  в  Долину  и  отрезала  им
отступление. И тогда он пошел назад, в Миссисипи, с тем же мешком, с каким
уходил на войну; потом женился здесь, поставил нижний этаж  этого  дома  -
этот вот сруб, где мы сидим, - и стал рожать сыновей:  Джексона,  Стюарта,
Рафаэля, Ли и Бадди.
   Бадди родился поздно, так поздно, что успел попасть на другую войну, во
Францию. Вы слышали, как он там... Привез оттуда две медали - американскую
и французскую, но и по сей день никто не знает, как он их получил, за  что
ему их дали. По-моему, он даже своим не рассказывал - Джексону, Стюарту  и
остальным. И не успел он вернуться домой - со своими медалями, цифрами  на
мундире, нашивками за ранения, - как нашел себе девушку,  нашел  сразу,  а
через год родились у него близнецы - копия старого Анса  Макколлема.  Если
бы старый Анс был лет на семьдесят пять моложе, они сошли бы за тройняшек.
Я их помню: двое мальчуганов, похожи как две капли воды, оба озорные,  как
оленята, - день и ночь, бывало, гоняли за енотами со сворой собак, а когда
подросли, стали помогать Бадди, Стюарту и Ли на ферме с хлопком, и Рафу  -
который разводил лошадей и мулов, объезжал их и продавал в Мемфисе; а года
три-четыре назад поступили на год в  сельскохозяйственный  колледж,  чтобы
узнать побольше про мясных коров.
   Это было уже после  того,  как  Бадди  с  братьями  бросили  выращивать
хлопок. Тоже хорошо помню. Правительство взялось указывать людям,  как  им
обрабатывать свою собственную землю [стремясь  поднять  цены  на  продукты
сельского хозяйства, правительство Ф.Д.Рузвельта ввело в 1933  г.  систему
поощрения фермеров, уменьшивших свои посевные площади и  возделывавших  те
культуры, в которых было наиболее  заинтересовано  государство  ("Закон  о
регулировании сельского хозяйства")], возделывать свой хлопок.  Называлось
- стабилизация цен, борьба с излишками, человеку давали советы и помогали,
хотел он того или нет. Вы, может,  обратили  внимание  на  этих  ребят,  -
чудаки да и только, иначе  не  назовешь.  В  первый  год,  когда  окружные
уполномоченные принялись разъяснять новую  систему  фермерам,  один  такой
приехал сюда и стал объяснять ее Бадди, Ли и Стюарту -  объяснял,  что  им
надо сократить урожай, но разницу правительство оплатит и они в результате
только выгадают против тех времен, когда хозяйничали самостоятельно.
   - Премного обязаны, - сказал Бадди, - но в помощи не  нуждаемся.  Будем
сеять хлопок, как всегда сеяли, а не уродится -  это  наша  забота  и  наш
урон, попробуем еще раз.
   И они не захотели подписывать никаких бумаг, никаких карточек,  ничего.
Гнули свое и сеяли хлопок, как учил их старый Анс; будто так  и  не  могли
поверить, что правительство станет помогать  человеку,  против  его  воли,
станет указывать ему, сколько чего он может вырастить в поте лица на своей
земле, - и собрали хлопок, очистили его прямо тут, в своей  хлопкоочистке,
как всегда делали, и повезли  в  город  продавать;  везли  его  до  самого
Джефферсона, а там оказалось, что продать его они не могут,  -  во-первых,
потому, что собрали слишком много, а  во-вторых,  потому,  что  так  и  не
обзавелись карточкой с разрешением на продажу. Тогда  они  повезли  хлопок
назад. В хлопкоочистке он поместиться не мог, поэтому часть они свалили  в
сарае, где Раф держал своих мулов, а остальное прямо тут, в прихожей,  где
мы сидим, - чтобы пробираться мимо него всю зиму и в другой раз не  забыть
про ту карточку.
   Только они и на другой год не стали выправлять этих  бумаг.  Будто  все
еще не могли поверить, все еще думали: своя воля, своя и доля  -  была  бы
лишь охота работать и сноровка - думали, что печется об их  воле  и  праве
государство, которое старый Анс пытался когда-то расколоть надвое,  но  не
сумел и честно признал это, примирившись со всеми  последствиями,  которое
наградило Бадди медалью и позаботилось о нем, когда его покалечило в чужих
краях, далеко от дома.
   Потом они сняли второй урожай. И тоже не сумели никому продать,  потому
что так и не обзавелись карточкой. На этот  раз  они  построили  отдельный
навес, сложили там хлопок, и, помню, в эту вторую  зиму  Бадди  приехал  в
город к адвокату Гэвину Стивенсу. Не за советом,  как  по  суду  заставить
государство или еще кого-нибудь купить у них хлопок, даже если на него нет
карточки, -  а  просто  выяснить  -  почему?  "Сам  я  был  за  то,  чтобы
записаться, - Бадди говорит, - коли теперь такое правило, но  мы  обсудили
это дело, и Джексон, хоть он не фермер, но отца знал дольше нас всех, и он
сказал, что отец бы не согласился. И, как я теперь думаю, - был бы прав".
   Так что хлопка они больше не сеяли; у них его много оставалось, хватило
бы надолго - помнится, двадцать две кипы. Тогда они и принялись  разводить
мясных коров, а хлопковое поле старого Анса пустили под выпас, потому  что
он бы  и  сам  так  велел,  ежели  хлопок  сеять  можно  только  так,  как
правительство скажет - сколько его  сеять,  да  где,  да  когда  -  и  еще
приплатит за работу, которой ты не делал. Но хоть они и не  сеяли  хлопка,
каждый год приезжал парнишка от местного уполномоченного, чтобы  замерить,
сколько посеяно кормовых трав, и за них заплатить, раз уж нельзя заплатить
за нехлопок, которого у них и в заводе нету. Правда, замерять  ему  ничего
не удавалось.
   - Хотите смотреть, что мы делаем - пожалуйста, - Бадди ему говорит. - А
на карту свою не заносите.
   - Но вы можете получить деньги, -  парнишка  говорит.  -  Правительство
хочет вам заплатить за то, что вы посеяли.
   - Мы и думаем получить за это деньги, - говорит Бадди. - А не выйдет  -
попробуем что-нибудь другое. Только не у правительства.  Вы  тем  давайте,
кто хочет брать. Мы обойдемся сами.
   Вот примерно и все. Те двадцать две кипы неприкаянного хлопка -  они  и
поныне там, в хлопкоочистке, места  для  них  хватает,  потому  что  самой
машиной  больше  не  пользуются.  А  близнецы  подросли,  год  учились   в
сельскохозяйственном колледже, как ухаживать  за  мясными  коровами,  -  а
потом вернулись домой, к своим - и живут здесь эти чудаки  сами  по  себе,
зарылись в глуши, когда по всей земле горят красивые неоновые огни, светят
и  днем  и  ночью,  и  повсюду  шальные  деньги,  так  и  сыпятся,  хватай
помаленьку, каждый, и у каждого - блестящая новенькая машина, и он ее  уже
заездил,  выкинул  на  свалку  и  новую  получил,   еще   за   старую   не
расплатившись, а крутом только звон стоит -  хватай,  греби,  кто  сколько
может  через  АРСы,  АОРы  [АРС  (Администрация  регулирования   сельского
хозяйства) - созданное Ф.Д.Рузвельтом в 1935 г. управление, перед  которым
стояла задача поднять цены на сельскохозяйственные продукты,  сократив  их
производство;  АОР  (Администрация  общественных  работ)   -   управление,
занимавшееся в годы президентства Ф.Д.Рузвельта организацией промышленного
строительства, которое преследовало цель борьбы с безработицей] и  десяток
других сокращенных способов не работать. И тут, значит, выходит этот закон
о воинской повинности, а они, чудаки, и тут не сообразили записаться, и вы
со своей бумагой, составленной и заверенной по всей форме, едете из самого
Джексона, и мы с вами заявляемся сюда, а немного погодя сможем вернуться в
город. Куда только не занесет человека, верно?
   - Да, - сказал следователь. - Как вы думаете, нам  уже  можно  ехать  в
город?
   - Нет, - все так же добродушно ответил полицейский, - пока еще нет.  Но
немного погодя можно будет и уехать. Правда, на поезд вы опоздаете. Ну, да
завтра будет другой.
   Он поднялся, хотя следователь ничего не услышал.  Следователь  наблюдал
за ним: пройдя переднюю, старик отворил дверь в спальню,  вошел  и  закрыл
дверь за собой. Следователь сидел смирно, прислушиваясь к ночным звукам  и
поглядывая на закрытую  дверь,  наконец  она  отворилась  и  оттуда  вышел
полицейский, неся что-то в окровавленной, простыне - неся с осторожностью.
   - Нате, - сказал он, - подержите минутку.
   - Тут кровь, - сказал следователь.
   - Ничего, - сказал полицейский. - После помоемся.
   Следователь принял сверток и держал его, глядя на старого  полицейского
- тот снова ушел в дальний  конец  передней,  исчез  за  дверью  и  вскоре
вернулся с зажженным фонарем и лопатой.
   - Пошли, - сказал он. - Теперь недолго осталось.
   Следователь вышел вслед за ним из дома,  пересек  двор,  опасливо  неся
окровавленный, мятый,  тяжелый  сверток,  в  котором,  казалось  ему,  еще
чувствуется живое тепло; впереди широко шагал полицейский; фонарь  качался
в его опущенной руке, тени ног исполинскими  ножницами  стригли  землю,  и
через плечо доносился назад его веселый беззаботный голос:
   -  Да-а.  Куда  только  не  занесет  человека,  и  чего  он  только  не
насмотрится: уйма людей, уйма разных обстоятельств. Беда наша в  том,  что
мы взяли привычку путать обстоятельства с людьми. Вот  вы,  к  примеру,  -
говорил он все так же добродушно, беззаботно, непринужденно, - намерения у
вас  хорошие.  Вы  просто  голову  себе  заморочили  всякими  правилами  и
инструкциями. Вот в чем наша  беда.  Мы  насочиняли  себе  столько  всяких
правил, прописей и наставлений, что ничего за ними не видим, и если что-то
не подходит под наши прописи и правила, нас просто оторопь берет.  Мы  уже
стали вроде тех тварей, которых, наверно, ученые  у  себя  в  лабораториях
выводят: они теряют костяк и внутренности, а все живут, и даже вечно могут
быть живыми, и не вспомнят, пожалуй, что ни костяка,  ни  потрохов  у  них
давно уже нету. Вот и мы сделались  бесхребетными  -  решили,  видно,  что
человеку хребет уже без надобности, иметь хребет - вроде бы старомодно. Но
канавка-то, где он был, еще осталась, да и  сам  он  еще  не  омертвел,  и
когда-нибудь мы вставим его обратно. Не скажу вам, когда именно,  и  какая
встряска понадобится, чтобы нас снова на него нацепить, - но  когда-нибудь
это будет.
   Они уже покинули двор. Они поднимались на пригорок; впереди следователю
была видна другая купа кедров, маленькая, но как-то чинно топорщившаяся на
фоне звездного неба. Полицейский зашел под  деревья,  поставил  фонарь,  и
следователь,   догнав   его   со   своим   свертком,   увидел    небольшой
четырехугольник земли, охваченный низким  кирпичным  парапетом.  Потом  он
увидел две могилы или, вернее, надгробья - две  простых  гранитных  плиты,
стоймя врытых в землю.
   - Старый Анс и жена Анса, - пояснил полицейский. - Жена  Бадди  хотела,
чтобы ее похоронили с ее родней. Да и то сказать  -  тоскливо  бы  ей  тут
было, с одними Макколлемами. Ну-ка, давай прикинем.
   Он постоял  минутку,  взявшись  рукой  за  подбородок:  следователю  он
напомнил старую даму, которая решает, где бы ей посадить куст.
   - Они хотели расположиться слева направо, начиная с Джексона. Но раз  у
Бадди ребята, Джексон и Стюарт подвинутся сюда поближе к  отцу  и  матери,
чтобы Бадди тоже мог потесниться и  освободить  место.  Значит,  он  будет
примерно здесь.
   Полицейский придвинул фонарь и взялся за лопату. Тут  он  заметил,  что
следователь все еще держит сверток.
   - Положите ее, - сказал он. - Сперва надо выкопать яму.
   - Нет, я подержу, - сказал следователь.
   - Чепуха, кладите. Бадди не обидится.
   Следователь положил сверток на кирпичную ограду, а полицейский принялся
быстро и ловко рыть землю, продолжая весело, безостановочно болтать.
   - Да-а. Совсем мы забыли о людях. Жизнь нынче стала  больно  дешева,  а
жизнь ведь недешева. Жизнь - черт-те какая  ценная  штука.  Я  не  о  той,
которую кое-как тянешь от одного  пособия  АОР  до  другого,  а  о  чести,
достоинстве и выдержке человека,  из-за  чего  и  стоит  его  беречь,  что
придает ему цену. Вот чему надо сызнова научиться.  Может,  придется  горя
хлебнуть, настоящего горя, чтобы обратно этому выучиться; так вот,  может,
и старый Анс учился - когда прошагал до самой  Виргинии,  потому  что  его
мать оттуда, войну проиграл, а потом шагал домой. Он-то, видно,  научился,
да так научился, что сумел эту науку сыновьям завещать. Вы  заметили,  как
Бадди  только  слово  сказал  ребятам,  что  время   ехать,   потому   что
правительство их зовет? И как  они  с  ним  прощались?  Взрослые  люди,  а
целуются открыто, безо  всякого  стыда.  Вот  ведь,  пожалуй,  про  что  я
толкую... Так, - сказал он. - Теперь войдет.
   Он двигался быстро,  легко;  не  успел  следователь  шевельнуться,  как
старик поднял сверток, уложил в тесную канавку и стал  засыпать  землей  -
так же быстро, как копал, - и сверху заровнял лопатой. Потом он выпрямился
и поднял фонарь - высокий худой старик, дышавший легко и свободно.
   - Ну вот, теперь можно возвращаться в город, - сказал он.



   Уильям Фолкнер.
   Полный поворот кругом

   -----------------------------------------------------------------------
   W.Faulkner. Turnabout (1932). Пер. - Е.Голышева, Б.Иванов.
   В кн. "Рассказы. Медведь. Осквернитель праха". М., "Правда", 1986.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 14 November 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   1

   Тот американец, что постарше, не носил щегольских бриджей из диагонали.
Его брюки были из обыкновенного офицерского сукна, так же, как  и  китель.
Да и китель не спадал длинными фалдами по лондонской моде; складка торчала
из-под широкого ремня, точно у рядового военной полиции. И вместо  ботинок
от дорогого сапожника он  носил  удобные  башмаки  и  краги,  как  человек
солидный; он даже не подобрал их друг к другу по  цвету  кожи,  а  пояс  с
портупеей тоже не подходил ни к крагам, ни к ботинкам, и крылышки  у  него
на груди были просто-напросто знаком того, что он служит в  авиации.  Зато
орденская  ленточка,  которую  он  носил  под  крылышками,  была  почетная
ленточка, а на погонах  красовались  капитанские  нашивки.  Роста  он  был
невысокого.  Лицо  худощавое,  продолговатое,  глаза  умные  и   чуть-чуть
усталые. Лет ему было за двадцать пять; глядя на него, никому не пришла бы
на ум  какая-нибудь  знаменитая  Фи  Бета  Каппа  [старейшая  студенческая
корпорация в американских университетах,  названа  так  по  первым  буквам
древнегреческих слов, означающих  "Философия  -  руководительница  жизни",
являющихся ее  девизом],  скорее  всего  он  учился  на  благотворительную
стипендию.
   Один из двух военных, которые сейчас стояли перед ним, вряд ли мог  его
видеть вообще. И стоял-то он на ногах только потому, что  его  поддерживал
капрал американской военной полиции. Он был  вдребезги  пьян,  и  рядом  с
квадратным полицейским, который не давал подогнуться его длинным, тонким и
словно ватным ногам, был похож на переодетую девушку. По  виду  ему  можно
было дать восемнадцать: на его бело-розовом лице ярко синели глаза, а  рот
казался совсем девичьим.  На  нем  был  выпачканный  сырой  глиной,  криво
застегнутый морской китель, а на белокурых волосах лихо сидела заломленная
с  тем  неподражаемым  шиком,  которым  славятся   одни   только   офицеры
английского королевского флота, морская фуражка.
   - В чем дело, капрал? - спросил американский летчик. - Что  тут  у  вас
происходит? Вы  же  видите,  он  англичанин.  Вот  и  пускай  им  займется
английская военная полиция.
   - Будто я не знаю, что  он  англичанин...  -  пробормотал  полицейский.
Говорил он с трудом, дышал прерывисто, словно тащил тяжелую ношу. При всей
своей девичьей хрупкости мальчик, видимо, был тяжелее или беспомощнее, чем
казался. - Да стойте же вы как следует! - прикрикнул на него  полицейски".
- Не видите, что ли? Тут офицеры!
   Тогда мальчик сделал над собой усилие. Он постарался взять себя в руки,
зажмурился, чтобы все не плыло  перед  глазами.  Качнувшись,  он  обхватил
полицейского за шею, а другой рукой  вяло  отдал  честь,  легонько  махнув
пальцами возле правого уха, но сразу же  качнулся  снова  и  снова  сделал
усилие стать как следует.
   - При-ивет, с-эр! - произнес он. - Надеюсь, вас зовут не Битти?
   - Нет, - ответил капитан.
   - Ага, - сказал мальчик. - Слава богу. Ошибка. Не обижайтесь, ладно?
   - Не обижу