змятежно сказал субадар. - Сами
увидите.
     -  Я  спас  свое  предназначение,  - сказал Блэнд. - Ни вы, ни кто-либо
другой не знает, в чем оно состоит.
     -  А  в  чем может состоять ваше предназначение, кроме как в том, чтобы
быть  убитым?  С  этим  вашему  поколению крупно не повезло. Не повезло, что
большую  часть своей жизни вы будете по земле скитаться призраком. Но в этом
и было ваше предназначение.
     Издалека  донеслись  выкрики  и  снова  оркестр, медное глухое буханье,
такое  же,  как  эти  голоса,  сиротливо  веселое,  надрывное, но в основном
сиротливое.   Арка   в   холодном  сиянии  фонаря  была  пуста  -  молчаливо
разверстая,  бездонная,  словно  врата  в  иной  город, в иной мир. Сарторис
вдруг  пошел прочь. Он уверенно дошел до стены и наклонился, опершись на нее
руками; его вырвало.
     -  Черт,  -  сказал  Блэнд.  -  Выпить охота. - Он повернулся ко мне. -
Твоя-то где бутылка?
     - Вся вышла.
     - Куда это она вышла? У тебя ж было две.
     - Ну, а теперь ни одной. Пей воду.
     - Воду? - оскорбился Блэнд. - Какой кретин будет пить воду?
     Тут  снова твердый жаркий шар начал всплывать у меня к горлу, сладостно
реальный  и  нестерпимый; снова тот миг, когда говоришь: "Вот. Теперь все за
борт".
     - Ты! Ты будешь! Да и вообще, пошел ты! - сказал я.
     Блэнд смотрел мимо меня.
     -  Второй  раз,  -  сказал он равнодушным, отстраненным тоном. - Второй
раз  за  час.  Что  называется,  дожились,  а?  -  Он  повернулся и побрел к
фонтанчику.
     Сарторис, подтянутый, уверенно ступая, возвращался.
     Ритм  оркестра,  смешиваясь  с  тряской  озноба,  волнами поднимался по
позвоночнику.
     - Который час? - спросил я.
     Сарторис поглядел на запястье.
     - Двенадцатый.
     - Да сейчас уже за полночь, - сказал я. - Не может быть.
     - Говорю, двенадцатый, - сказал Сарторис.
     Блэнд  наклонился  над  фонтанчиком. Там было немного светлее. Когда мы
подошли,  он  уже  выпрямился, утирал лицо. Свет падал ему на лицо, и я было
подумал,  уж  не  сунул ли он всю голову под струю - по самые-то глаза он не
мог  облиться,  но  тут  я разглядел, что он плачет. Он стоял, утирал лицо и
плакал горестно, но беззвучно.
     - Бедная моя жена, - сказал он. - Маленькая моя бедняжка.



КОММЕНТАРИИ
                            (А. Долинин)



     Впервые  -  в  четвертом  выпуске  литературного  ежегодника  "American
Caravan"   (1930).  Название  представляет  собой  часть  девиза  британской
военной  авиации:  "Per  ardua  ad  astra"  ("Через трудности - к звездам" -
лат.).  Тематически  рассказ связан с романом "Сарторис", где упоминаются те
же  события  и  действующие  лица.  От лица Монигена ведется повествование в
рассказе "Честь".

     {1}.  Субадар  -  офицерский  чин  в индийской армии, соответствовавший
званию  капитана.  В  состав  вооруженных  сил  Британской  Индии,  наряду с
регулярными  частями  английской  армии,  входили и так называемые "туземные
войска",   в   которых  служили  солдаты-индийцы,  а  командный  состав  был
смешанным.  Во  время  Первой  мировой войны они принимали участие в боях на
территории   Франции   вместе   с   англичанами,   но   формально  считались
самостоятельными.

     {2}.  ...  он был родсовским стипендиатом... - Имеется в виду стипендия
для  студентов  из США, стран Британского Содружества и Южной Африки, дающая
право   учиться   в  Оксфордском  университете.  Фонд  учрежден  в  1902  г.
английским политическим деятелем Сесилом Родсом (1853-1902).

     {3}.  Байрёйт - город в Баварии, где похоронен Р. Вагнер. Еще при жизни
композитора  здесь  был  открыт  оперный  театр,  построенный специально для
постановок  его  музыкальных  драм.  С  1882  г.  в  нем проводятся всемирно
известные ежегодные вагнеровские фестивали.

     {4}.  В  июле  погиб  его  брат-близнец.  - Обстоятельства гибели Джона
Сарториса изложены в рассказе несколько иначе, чем в романе "Сарторис".

     {5}.  Бишоп  Уильям  Эверли  (1894-1956)  - прославленный ас британской
авиации,  канадец  по происхождению. За годы Первой мировой войны участвовал
в 170 воздушных боях и сбил 72 самолета противника.

     {6}.  Ур  Нил.  -  Герой Фолкнера, очевидно, не в ладах с историей, так
как  в Ирландии никогда не было короля с таким именем. По-видимому, он имеет
в  виду  династию,  основанную  в  начале  V  в.  ирландским королем Нийлом,
потомков которого называли Уи Нил.



   Уильям Фолкнер
   Все они мертвы, эти старые пилоты


                           Перевод А. Кистяковского


--------------------------------------------------------------------------
Источник: Уильям Фолкнер. Собрание сочинений в девяти томах, том 3,
М: Терра, 2001, стр. 63-83.
Электронная версия: В. Есаулов, май 2004 г.
--------------------------------------------------------------------------



I


     На   фотографиях,   на   старых,   кое-как   сделанных   снимках,  чуть
покоробленных,  чуть выцветших за тринадцать лет, они преисполнены важности.
Суровые,  худощавые,  в  кожаных, отделанных медью доспехах, они стоят рядом
со  своими  странными  -  из  проволоки,  дерева и парусины - аппаратами, на
которых   они  летали,  не  запасшись  парашютом;  да  и  сами  они  кажутся
странными,   не  похожими  на  обычных  людей,  словно  представители  расы,
промелькнувшей  в  грозной,  но мимолетной славе на челе земли только затем,
чтобы исчезнуть навеки.
     Потому  что  они  мертвы  -  с  одиннадцатого  ноября  тысяча девятьсот
восемнадцатого   года  {1}.  Если  посмотреть  на  нынешние  фотографии,  на
современные,  недавно  отснятые  кадры,  можно  увидеть  стальные, обтянутые
парусиной  машины с двойными крыльями и упрятанными под обтекатель моторами;
но  пилоты,  стоящие  рядом, выглядят чуть-чуть странно - некогда худощавые,
преисполненные  важности  молодые  люди. Теперь они кажутся сбитыми с толку,
потерянными.  В  наш  саксофонный  век  беспосадочных перелетов они выглядят
неуместно,  как  будто  -  повзрослевшие,  поднабравшие  жирку,  в приличных
невзрачно-серых  костюмах  для  службы  -  они  вдруг  оказались  на эстраде
ночного  бара  в  окружении  меднорожей саксофонной мишуры. Они ведь мертвы:
они  уже  не  способны  уважать тех, кто относился с уважением к их суровому
мужеству,  когда  еще  не  было  парашютов, и центропланов, и устойчивых, не
срывающихся   в  штопор  машин.  Вот  почему  они  разглядывают  саксофонных
мальчиков  и девочек, их нестираемую губную помаду, их плоские фляги с виски
и  их  саксофонные  машинешки  уважительно и чуть растерянно, особенно когда
эти  машинешки  садятся  - одна за другой, впритирку - на лужайки для гольфа
или  подъездные  аллейки перед загородными коттеджами. "Хоть убей, не пойму,
-  сказал  мне  с  британским  акцентом  один  из них, бывший - поочередно -
механиком,  пилотом  и  командиром  эскадрильи,  - зачем и вообще-то летать,
если ты можешь так обращаться с машиной?"
     Но  все  они  мертвы.  Они  поднабрали  жирку,  служа  в конторах - без
особого,  впрочем,  успеха;  они  обзавелись  семьями  и  живут в загородных
коттеджах,  купленных  в  рассрочку  и  почти  оплаченных;  вечерами,  когда
пятичасовой  уже прошел, они копаются в своих садиках - и тоже, пожалуй, без
особого  успеха,  -  худощавые  мужчины,  некогда  сурово-важные,  а  теперь
сурово,   втемную,  пьющие,  потому  что  они  узнали:  смерть  -  вовсе  не
обязательно  тот  вековечный  покой, о котором им когда-то рассказывали. Вот
почему  эта  история  неполна и мозаична: серия кратких вспышек, высветивших
на  миг - без глубины, без перспективы - грозное предзнаменование, контурный
образ  того,  что  расе  суждено  испытать,  когда  блеснет  на мгновение ее
громовая слава.



II


     В  восемнадцатом  году я служил в штабе авиабригады, пытаясь привыкнуть
к  протезу,  и,  кроме  всего  прочего,  досматривал  письма личного состава
бригады.  Сама по себе служба была не плохая: она не отнимала много времени,
и  я  мог  экспериментировать с синхрофотоаппаратом. И все же... вскрывать и
читать  письма  -  кое-как,  школьным  почерком,  с грамматическими ошибками
нацарапанные  записки мамам и возлюбленным, заполненные благородным враньем.
И  все  же...  слишком  уж  она  тяжкая, слишком долго тянется, эта война. Я
думаю,  что  даже  вершители  судеб  (не  штабисты,  не  генералы, а те, кто
действительно  вершат  историю)  -  даже  они  временами впадают в тоскливую
скуку. А ведь именно скука бывает причиной мелких, дурацких шуточек.
     Иногда  я наведывался в эскадрилью, стоявшую под Амьеном, - пилоты этой
эскадрильи  летали на "кэмелах", - чтобы потолковать с сержантом-оружейником
о  синхронизации  пулеметов.  Эскадрильей  командовал  Спумер,  а  его дядя,
кавалер  Ордена  Подвязки,  был  корпусным  генералом,  и  Спумера, капитана
гвардии,  наградили  сначала  "Звездой"  за бои при Монсе {2}, потом орденом
"За  боевые  заслуги",  а  потом  он  получил  эскадрилью истребителей, хотя
третий  значок на его кителе, "крылышко", означал, что Спумер наблюдатель, а
не пилот.
     В  четырнадцатом  году  он  был  курсантом  Сэндхерста {3} - здоровяк с
румяным  лицом  и  бледно-голубыми  глазами,  -  и я почти вижу, как дядюшка
вызывает  племянника  к  себе,  чтобы  сообщить  ему  приятную новость. Они,
вероятно,  сидят в дядюшкином клубе (дядюшка тогда командовал бригадой и был
срочно  отозван  из Индии), глядя друг на друга через стол, и на улице вопят
мальчишки,  продающие  газеты, и дядюшка, генерал, говорит: "Наконец-то наша
армия научится воевать. Будь добр, передай мне вино".
     Я  думаю,  генерал  был  порядком раздражен - если не разъярен, - когда
понял,  что  ни  немцы,  ни британское министерство внутренних дел не желают
вести  войну  по  рецептам  генералов.  Спумер  к тому времени уже побывал в
Монсе  и  вернулся со своей "Звездой", хотя, по словам Фолленсби, его послал
туда  дядюшка,  -  потому,  мол,  что  эту медаль, в отличие от других, надо
получать  лично; а уж потом генерал перевел племянника в свой штаб и дал ему
возможность  выслужить орден "За боевые заслуги". Потом дядюшка снова послал
Спумера  в  Бельгию,  туда,  где можно ухватить за хвост удачу. Но возможно,
Спумер  сам  туда  попросился.  Мне  хочется  думать именно так. Мне хочется
думать,  что  он  сделал  это  patria {Ради родины - лат.}, хотя я знаю, как
глупо  восхвалять  храбрость  или  клеймить  позором трусость: ведь в каждом
человеке  живет  и  трус и храбрец. В общем, Спумер поехал в Бельгию и через
год вернулся с "крылышком" наблюдателя и собакой чуть ли не больше теленка.
     А  встретились  они  впервые,  Спумер  с Сарторисом, в тысяча девятьсот
семнадцатом  году.  Сарторис  был американцем с Миссисипи, где на плантациях
разводят  коров  и  негров  или, может быть, негры разводят коров - что-то в
этом  роде.  Сарторис  обходился  двумя сотнями слов и, я уверен, не смог бы
рассказать,  где,  как и для чего он живет, - он знал только, что родом он с
Юга,  с  плантации, а из родных у него только дед да дедова тетка. Он учился
в  Канаде  - в тысяча девятьсот шестнадцатом году, а потом служил в Лондоне.
Мне  об  этом  рассказывал  Фолленсби.  Там  у  Сарториса была возлюбленная:
временная  вдова  одного  солдата  и  временная  жена  для всех остальных, -
такова  оборотная  сторона  солдатской славы. Они, Сарторисы, - некоторые из
них,  по  крайней мере, - дожили до восемнадцатого года. Но девушки и верные
жены  -  они  все  умерли  в  один день: четвертого августа тысяча девятьсот
четырнадцатого года {4}.
     Словом,  у Сарториса была возлюбленная. Фолленсби говорил, что ее звали
Генеральшей  - "так много у нее было солдат". Он говорил, что не знает, знал
ли  об  этом  Сарторис, но на некоторое время Генеральша - Ге - дала им всем
отставку:  ради  Сарториса.  Их  всегда  и  везде видели вместе, а потом, по
словам  Фолленсби,  он  встретил  Сарториса в ресторане - одного и в стельку
пьяного.  Фолленсби  говорил,  что  за два дня до этого Ге куда-то уехала со
Спумером.  И  вот  Сарторис,  как  рассказывал Фолленсби, сидел за столиком,
накачиваясь  виски  и  поджидая  Спумера.  В  конце концов Фолленсби удалось
запихнуть  Сарториса  в  такси  и  отправить  на аэродром. И уже на рассвете
Сарторис  вытащил  из  чьего-то  ранца  капитанский  китель,  нашел - скорее
всего,  в  своем собственном ранце - женскую подвязку и приколол ее к кителю
вместо  орденской  ленточки.  Потом  растолкал  знакомого  капрала,  бывшего
профессионального  боксера  -  они  иногда  немного работали в тренировочных
перчатках  -  и  натянул  на  него  китель. "А-тт-ттты теерь С-сспу-мер, - с
трудом  выговорил  он,  - Кккаалер Обтруханной подвязки". А потом Сарторис и
капрал  в капитанском кителе, из-под которого торчали шерстяные подштанники,
встречали рассвет, тыкая друг в друга кулаками без перчаток.



III


     Считается,  что на войне воюют. По-серьезному. И никаких дурацких шуток
война  с  людьми  не  шутит.  Но,  может быть, оно не всегда так получается.
Может  быть,  все  вышло так, как оно вышло, потому что эти трое - Сарторис,
Спумер  и  собака  -  были  настроены  слишком серьезно. Может быть, слишком
большая  серьезность  невыносимо  раздражает вершителей истории. А я впервые
увидел  Сарториса,  когда  поехал к знакомому сержанту-оружейнику - это было
весной,  под  вечер,  как  раз  накануне  падения Камбрэ {5}. Они, вершители
судеб,  дали  эскадрилью  Спумеру  и  его  собаке за год до этого и тогда же
послали туда Сарториса.
     Патрульные  машины второй смены уже поднялись, а остальные пилоты, да и
солдаты  наземного  обслуживания,  куда-то уехали, скорее всего в Амьен, - и
на  аэродроме почти никого не было. Мы с сержантом сидели у входа в ангар на
пустых  бочках  из-под  горючего,  и вот я увидел, как кто-то высунул голову
из-за  двери  офицерской  столовой  и  глянул  -  в одну сторону, в другую -
немного  воровато  и  очень  внимательно. Это был Сарторис, и он высматривал
собаку.
     -  Собаку?  -  спросил  я.  И сержант рассказал мне эту составленную по
кусочкам   историю:  его  собственные  наблюдения,  разговоры  в  солдатской
столовой  и  вечерний  треп  покуривающих  трубки механиков - жуткие в своем
абсолютном всеведении разговоры нижних чинов.
     Уезжая  с  аэродрома,  Спумер  где-нибудь  запирал  свою собаку, но ему
приходилось  выискивать  все  новые  места, потому что Сарторис находил ее и
выпускал.  Это  была  необычайно  смышленая  собака,  потому что если Спумер
уезжал  в штаб, она оставалась на аэродроме и рылась в помойке за солдатской
столовой,  явно  предпочитая  ее  офицерской.  Но  если Спумер отправлялся в
Амьен,  то собака, как только ее освобождали, трусила к амьенскому шоссе - и
возвращалась потом в капитанской машине.
     -  А  зачем  мистер Сарторис ее выпускает? - спросил я, - Спумеру что -
не нравится ее любовь к кухонным отходам?
     Но  сержант не слушал. Он заглядывал, вытянув шею, за ворота ангара, и,
посмотрев  туда,  я увидел Сарториса. Он подходил к последнему в ряду ангару
-  все  с  тем  же чуть вороватым и настороженным видом - и вскоре скрылся в
ангаре.
     - Что за ребячество? - спросил я.
     Сержант посмотрел на меня. Потом отвернулся.
     - Он хочет узнать, куда уехал Спумер.
     Немного помолчав, я спросил:
     - Так это все из-за той девушки, да?
     Сержант даже не посмотрел на меня.
     -  Можно,  конечно, ее и так называть. Наверно, сколько-то их здесь еще
осталось.
     Я помолчал. Сарторис вышел из ангара и скрылся в соседнем.
     - А может, их теперь и нигде нет? - спросил я.
     - Может, вы и правы, сэр. В войну им трудно приходится.
     - Ну, а эта? - спросил я. - Она-то кто?
     И  сержант  рассказал мне. Они содержали кабачок - он называл его пабом
-  какая-то  старая  карга  и  эта,  сарторисовская.  Кабачок  был где-то на
задворках  Амьена,  и  офицеры  туда  не  ходили. Возможно, поэтому Спумер с
Сарторисом  и  произвели  там  такой  фурор.  Я  узнал  от  сержанта,  что и
английские    и    французские    солдаты   живо   интересовались   борьбой,
развернувшейся  в кабачке, горячо обсуждали подробности и даже делали ставки
-  кто  на  командира,  а  кто на самого зеленого новичка из его эскадрильи.
"Ну, сами понимаете, - сказал сержант, - ведь оба офицеры, и все такое".
     - Они что - шуганули от нее солдат? - спросил я.
     Сержант не смотрел на меня. - Много у нее было солдат?
     -  А  то  вы их не знаете, таких? - спросил сержант. - Война ведь, сами
понимаете.
     Вот  она  какая  была. Из таких. Сержант сказал, что они даже в родстве
не  состояли  -  старуха  и  эта,  сарторисовская.  Он говорил, что Сарторис
покупал  ей  тряпки  и драгоценности; известно, впрочем, какие драгоценности
можно  купить  в Амьене. А Сарторис-то, может, их и вообще в армейской лавке
покупал  - ему ведь тогда было чуть-чуть только за двадцать. Я видел письма,
которые   он  посылал  тетке:  подросток  из  Харроу  {6}  мог  так  писать;
подросток,  впрочем,  пожалуй,  все  же  лучше  писал бы. А вот Спумер, тот,
видимо,  обходился  без  подарков.  "Спумер-то  капитан, - сказал сержант. -
Так, может, поэтому. А может, потому что Кавалер".
     - Может быть, - сказал я.
     Вот,  значит,  какай  она  была. И она, нацепив грошовые драгоценности,
подаренные  Сарторисом,  разносила  пиво  и  вино  французским  и английским
солдатам  где-то  на  задворках  Амьена,  а Спумер, используя свое служебное
положение,  обманывал  ради  нее  и  с ней Сарториса: назначал его в караул,
чтобы  он  не  мог  уехать  с  аэродрома,  и  запирал  собаку, которая могла
обнаружить  обман.  А Сарторис, верша доступное ему мщение, выпускал собаку,
чтобы она полакомилась плебейскими помоями.
     Он  вошел в наш ангар - высокий парень с бесцветными глазами и с лицом,
которое  могло  быть  и  радостным  и  угрюмым, и вот только несерьезным оно
наверняка никогда не бывало.
     - Привет, - сказал он.
     - Привет, - сказал я. Сержант начал было вставать.
     -  Сидите,  -  сказал  Сарторис.  - Мне ничего не нужно - Он двинулся в
глубь  ангара.  Там валялся всякий хлам бочки из-под горючего, пустые ящики,
картонные  коробки.  Сарторис  вовсе  не  казался смущенным, ему, видно, и в
голову не приходило стыдиться своего мальчишеского занятия.
     Собака   сидела   в   одном   из   ящиков.   Она   вылезла  -  огромная
рыжевато-коричневая   зверюга   с  короткой  лоснящейся  шерстью;  Фолленсби
говорил,  что если бы не знаки отличия да регалии, Спумер был бы точь-в-точь
на  нее  похож.  Она не торопясь двинулась к выходу из ангара и, чуть скосив
на  меня в воротах глаза, отправилась прямиком к солдатской столовой. Вскоре
она  скрылась.  Сарторис  повернулся, подошел к дверям офицерской столовой и
тоже скрылся.
     А  потом  вернулся вечерний патруль. Пока машины заходили на посадку и,
приземлившись,   подруливали  к  ангарам,  на  территорию  аэродрома  въехал
легковой  автомобиль,  остановился  у  офицерской  столовой, и из него вылез
Спумер.
     -  Глядите,  -  сказал  сержант.  -  Он  сейчас  вроде  как бы и сам не
заметит, что делает. Как бы это и не он даже вовсе.
     Он  шел  вдоль  линии  ангаров:  высокий,  грузный,  на ногах - зеленые
гетры.  Он  не  видел  меня, пока не свернул к нашему ангару. На секунду, на
почти  незаметное  мгновение он замешкался, потом вошел, чуть скосив на меня
в воротах глаза.
     - Здрасьте, - сказал он брюзгливым фальцетом.
     Сержант  уже  стоял. Я не заметил, чтобы Спумер хотя бы покосился, хотя
бы мимолетно глянул в глубь ангара, но он не пошел дальше.
     - Сержант, - сказал он.
     - Да, сэр, - сказал сержант.
     - Сержант, - сказал Спумер, - вы получили новые хронизаторы?
     -  Да,  сэр.  Их  прислали две недели назад. Они уже все установлены на
машины.
     -  Конечно.  Конечно. - Спумер повернулся; он опять