Уильям Фолкнер.
	Рассказы

Ad astra
Было
Волосы
Все они мертвы, эти старые пилоты
Высокие люди
Дым
Засушливый сентябрь
Каркассонн
Красные листья
Медвежья охота
Мистраль
Моя бабушка Миллард, генерал Бедфорд Форрест и битва при Угонном ручье
Мул на дворе
Осень в дельте
Ошибка в химической формуле
Победа
Полный поворот кругом
Развод в Неаполе
Роза для Эмили
Рука, простертая на воды
Сойди, Моисей
Старики
Уош
Черная арлекинада




   Уильям Фолкнер.
   Медвежья охота

   -----------------------------------------------------------------------
   W.Faulkner. A Bear Hunt (1934). Пер. - О.Сорока.
   В кн. "Рассказы. Медведь. Осквернитель праха". М., "Правда", 1986.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 14 November 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Рассказывает эту историю Рэтлиф, агент по продаже швейных машин. Раньше
он разъезжал по нашему округу  на  паре  крепких,  жилистых,  разномастных
лошадей,  впряженных  в  легкую,  прочную  тележку;  теперь  же  обзавелся
дешевеньким фордом, к  которому  сзади  приладил  разрисованный  наподобие
домика и смахивающий на собачью конуру жестяной ящик  со  швейной  машиной
для показа покупателям.
   Рэтлифа встретишь где угодно; никто не удивится, увидев его на  базарах
"Все для женщины" или  на  посиделках  фермерш,  когда  они  собираются  с
шитьем, или где-нибудь в деревенской церкви, где поют  псалмы  с  утра  до
ночи, - встанет  то  среди  прихожан,  то  среди  прихожанок  и  подпевает
приятным баритоном. Его занесло даже на медвежью  охоту,  о  которой  речь
ниже, на ежегодный охотничий сбор у майора де Спейна в приречной низине, в
двадцати милях от города, - хотя покупателями там и не пахло. У миссис  де
Спейн швейная машина, понятно, имеется,  если  только  она  не  отдала  ее
которой-нибудь из замужних дочерей, а Люк Провайн - с кем у Рэтлифа  вышла
история, к немалому ущербу для лица и прочих частей тела Рэтлифа, - Люк не
смог бы купить жене швейную машину, даже если бы захотел, разве что Рэтлиф
дал бы ему бессрочный кредит.
   Провайн тоже здешний уроженец. Теперь-то ему уже  сорок  лет,  зубов  у
него осталось немного, и давно прошли те времена, когда он и брат его, уже
умерший, и другой умерший и забытый его сверстник по имени Джек Бонде были
известны в Джефферсоне как "Провайнова  банда".  Они  терроризировали  наш
тихий городок в обычной, не блещущей выдумкой манере  разудалой  молодежи:
то поздно вечером в субботу откроют на площади пальбу из  револьверов,  то
воскресным утром испугают идущих в церковь женщин,  галопом  проскакав  по
шарахающемуся и визжащему  живому  коридору.  Младшему  поколению  горожан
Провайн известен только как здоровенный детина, хмурый, насупленный - бьет
баклуши, пока не погонят (а его неохотно принимают в компанию),  и  нимало
не заботится о жене и трех ребятишках.
   Среди нас есть и другие, у кого семьи нуждаются. Возможно, работники из
них никудышные; так или иначе, вот уже несколько лет они сидят без работы.
Но эти люди соблюдают какое-то приличие - нанимаются агентами  по  продаже
разной мелочи вроде мыла, мужской галантереи,  кухонной  утвари,  и  вечно
видишь их на площади, на улицах с черными коммивояжерскими чемоданчиками в
руках. Как-то Провайн нас удивил - тоже появился на улице с  чемоданчиком.
Но не прошло  и  недели,  как  городские  власти  обнаружили,  что  вместо
образцов у него там бутылки с виски. Выручил его  майор  де  Спейн.  Майор
помогает и миссис Провайн, которая перебивается шитьем  и  тому  подобными
занятиями; эту помощь надо толковать, быть может, как  древнеримский  жест
прощального привета колоритной фигуре, какую  являл  собой  Провайн,  пока
время не укротило его.
   Ибо, кто постарше, помнит еще Крепыша, каким он был лет двадцать назад,
- где-то в убогом прошлом затерялась потом и эта его лихая кличка, - парня
хмурого, но полного бесшабашной и бестолковой удали, от которой давно  уже
не осталось и следа. В каком-то чаду -  главным  образом,  надо  полагать,
пьяном чаду - совершал молодой Провайн поступки дикие и неожиданные, вроде
налета на негритянский пикник, устроенный в нескольких  милях  от  города,
возле негритянской церкви. В разгар пикника  подъехали  с  револьверами  в
руках и сигарами в зубах оба  Провайна  и  Джек  Бонде,  возвращавшиеся  с
деревенской танцульки, - подъехали и, приложив всем  по  очереди  мужчинам
горящие сигары к  модным  тогда  целлулоидным  воротничкам,  украсили  шею
каждой жертвы бледно вспыхнувшим  и  мгновенно,  без  ожога,  обуглившимся
кольцом. Вот об этом-то Люке и рассказывает Рэтлиф.
   Еще одно пояснение, прежде чем Рэтлиф начнет рассказ. Пятью милями ниже
охотничьего  лагеря  де  Спейна,  там,  где  еще  гуще  заросли  приречных
тростников, камедного дерева и болотного  дуба,  стоит  индейский  курган.
Глубоко и мрачно загадочный, он один возвышается среди  плоской  пойменной
равнины. Даже иным из нас  -  пусть  мы  были  детьми,  но  были  ведь  из
грамотных, городских семей - курган  говорил  о  тайной,  дикой  крови,  о
гибели жестокой и внезапной, и от этого боевой клич и  томагавк,  атрибуты
индейцев в дешевых романах, которые мы читали украдкой, передавая из рук в
руки, становились всего  лишь  преходящими  и  малозначащими  проявлениями
некоей темной  силы,  все  еще  обитающей,  затаившейся  в  кургане,  силы
зловещей, несколько сардонической, подобной темному и безымянному зверю  с
окровавленной пастью,  спящему  лениво  и  чутко.  Такое  представление  о
кургане сложилось у нас, возможно потому, что вокруг  него  еще  живут,  с
разрешения правительства, остатки когда-то могущественного рода из племени
чикасо [индейское племя, населявшее территорию нынешнего штата Миссисипи и
переселенное в Оклахому в начале XIX века]. Имена у них уже  американские,
образ жизни такой же, как у белого населения, негусто разбросанного вокруг
них.
   Но мы их ни разу не видели, так как у них свой поселок и магазин,  и  в
город они не ходят. Повзрослев,  мы  поняли,  что  они  не  более  дики  и
невежественны, чем окружающие их белые,  и  что,  пожалуй,  главнейшим  их
отклонением от общей нормы - а у нас в  стране  это  не  бог  весть  какое
отклонение - является  то,  что  они  наверняка  гонят  самогон  где-то  в
болотах. Но  в  нашем  детском  воображении  они  были  существами  слегка
сказочными, скрытыми в болотах, нераздельно связанными с мрачным курганом,
который не всякий из нас и видел своими глазами, но о котором все слышали,
- существами, словно самой нечистой силой  приставленными  сторожить  этот
курган.
   Как я сказал уже, не все из нас видели курган собственными глазами,  но
все знали и говорили о нем - по-мальчишечьи таинственно. Он был  такой  же
неотъемлемой частью нашей жизни и окружения,  как  сама  земля  наша,  как
проигранная Гражданская война и рейд Шермана [в 1864  г.  генерал  северян
Уильям Шерман (1820-1891) со своим отрядом проник  глубоко  на  территорию
южан, расстроив их тыловые коммуникации] или как  то,  что  вокруг  нас  в
ежедневной борьбе за хлеб  насущный  жили  негры,  носящие  фамилии  наших
предков, - но только курган был для нас ближе, живее. Однажды,  когда  мне
было пятнадцать лет, вдвоем с  товарищем  мы  на  спор  отправились  туда.
Тамошние индейцы - мы их впервые тогда увидели - показали  нам  дорогу,  и
как раз на закате мы поднялись на вершину. Мы не стали  разжигать  костра.
Даже ложиться не стали, хотя захватили с собой  одеяла.  Так  и  просидели
рядышком, пока не рассвело и не сделалось видно, как спуститься к  дороге.
Сидели мы молча. Когда переглянулись в сером рассвете,  лица  у  нас  были
тоже серые, тихие, очень серьезные. Мы и придя в город  не  обменялись  ни
словом. Просто разошлись по  домам  и  легли  спать.  Вот  какое  чувство,
ощущение вызывал в нас курган. Конечно, мы были детьми, но ведь отцы  наши
читали книги и были - по  крайней  мере,  им  полагалось  быть  -  людьми,
чуждыми суеверий и неразумного страха.
   А теперь Рэтлиф расскажет, как лечил Люка Провайна от икоты.
   Вернулся я в город - первые же, кого встретил, меня спрашивают:
   - Что у тебя с лицом, Рэтлиф? На медведя, что ли, де Спейн тебя  бросал
наместо гончей?
   - Нет, ребята, - отвечаю. - Не медведь меня погладил. Рысь.
   - А за что она тебя, Рэтлиф? - интересуется один.
   - Ребята, - говорю, - пес буду, не знаю.
   И правда, даже после того, как Люка Провайна оттащили  от  меня,  я  не
сразу дознался, в чем дело. Я ведь не больше Люка знал, кто такой этот Эш.
Старик-негр,  работник  де  Спейна,  вот  и  все.  Я  ведь  просто   хотел
попробовать Люка вылечить, ну, там, разыграть его слегка или  даже  майору
оказать услугу, дать ему немного отдохнуть от Люка. А вышло что:  ночь  на
дворе, они сидят, в покер играют, и вдруг этот болван выскакивает из леса,
как ошалевший от страха олень, вбегает в комнату,  я  и  говорю:  "Теперь,
небось, доволен! Отделался от нее все-таки". А  он  встал  как  вкопанный,
выпучил глазищи злые, ошарашенные - он даже не заметил, что у  него  икота
прошла, - и как кинется на меня, - я думал, крыша обрушилась.
   Игра, понятно, к черту. Майор повернулся к нам с  полной  рукой  троек,
стучит кулаком по столу, ругается, а трое или  четверо  оттаскивают  Люка.
Пооттоптали мне руки-ноги, даже на лицо наступили - в этом чуть не вся  их
помощь была. Все равно как на пожаре - главный вред от  тех,  что  орудуют
шлангом.
   - Это что такое? - орет майор; трое или четверо Люка за руки держат,  а
он хлюпает, как маленький.
   - Это он их натравил на меня. Это он меня туда  послал.  Я  его  сейчас
убью.
   - Кого натравил? - спрашивает майор.
   - Индейцев! - отвечает Люк, а там плачет. И опять на меня  рванулся,  -
ребята, державшие его, отлетели, как  тряпичные  куклы,  -  но  майор,  не
вставая с места, как гаркнет - и утихомирил. А у Люка еще силенки  хватит.
Вы не верьте ему, что он работать не может. Потому,  наверно,  он  и  силу
сохранил, что не таскает, как другие, по городу этих черных сумок, набитых
розовыми подтяжками и мылом для бритья.
   Спрашивает меня майор, в чем дело,  я  и  объясняю,  что  всего-навсего
хотел вылечить Люка от икоты. Пес буду, мне его прямо жалко было. Проезжал
я мимо их лагеря, дай, думаю, заверну, посмотрю, как им охотится; подъехал
- дело было на закате солнца - и первого встречаю Люка. Я  не  удивился  -
народу там как нигде собирается, со всего округа, притом кормежка  даровая
и виски.
   - Кого я вижу! - говорю ему. А он в ответ:
   - Ик! Иик! Иик! Ии-ык!
   Началось это у него еще накануне с девяти вечера; еще б не икать,  если
прикладываешься к бутыли каждый раз, как майор угощает, да еще каждый раз,
как старик Эш отвернется. А за два дня перед тем майор добыл медведя,  так
Люк, надо думать, умял уже столько жирной медвежатины, сколько и в  телеге
не увезешь, - это не считая  оленины  и  всяких  там  енотов  и  белок  на
закуску. Вот он и щелкал теперь три раза в минуту,  как  бомба  с  часовым
механизмом; только у него внутри вместо динамита была медвежатина с виски,
так что разорваться и положить конец своим мучениям он не мог.
   Ребята мне рассказали, как он им всю ночь уснуть не давал и  как  утром
майор встал злой, взял  ружье,  а  Эш  -  двух  гончаков-медвежатников  на
поводок и отправились в лес, а Люк увязался следом - с горя, должно  быть,
ведь он сам спал не больше других. Идет у майора за спиной и -  "Ик!  Иик!
Иик! Ии-ох!" Наконец майор повернулся к нему и говорит:
   - Убирайся к дьяволу, ступай на номера, где на  оленя  засели.  Ты  что
думаешь - мы с тобой так на медведя выйдем? Да я и не услышу, когда собаки
след возьмут. С таким же успехом я мог взять на охоту мотоцикл.
   Ушел Люк от майора, повернул к охотникам,  расставленным  вдоль  насыпи
узкоколейки. Или не то что ушел, а, лучше сказать, замер в отдалении,  как
упомянутый майором мотоцикл. Он и не старался идти  без  шума,  знал,  что
бесполезно. Держаться открытых мест он тоже не старался.  Понимал,  должно
быть, что каждый дурак его от оленя по звуку  отличит.  Нет,  не  то.  Он,
пожалуй, уже отчаялся и хотел, чтоб его подстрелили. Но никто им так и  не
соблазнился, и он вышел туда, где стоял дядя Айк Маккаслин, сел на  бревно
у дяди Айка за спиной, поставил локти на колени, подпер  голову  руками  и
давай: "Иик! Иик! Иик!.."
   Не выдержал дядя Айк.
   - Будь ты неладен, - говорит. - Уходи, парень, отсюда. Какой  же  зверь
подойдет к сенному прессу! Иди воды напейся.
   - Пил уже, - отвечает Люк, не трогаясь с места. - Со  вчера,  с  девяти
вечера пью. Столько воды выпил,  что  если  упаду,  то  из  меня,  как  из
артезианского колодца, захлещет.
   - Все равно уходи, - говорит дядя Айк. - Ступай отсюда.
   Поднялся  Люк  и  поплелся  прочь,  тарахтя,  как  эти  одноцилиндровые
бензиновые моторчики, но только куда чаще и равномернее. Пошел на соседний
номер, оттуда его тоже прогнали, и он пошел дальше вдоль насыпи.  Наверно,
он уж совсем на себя рукой махнул  и  надеялся,  что  кто-нибудь  все-таки
сжалится и пристрелит его.  Охотники  говорили  потом,  что  его  "Ии-ох!"
доносилось до самого лагеря, - эхом отдавалось в заречных камышах, как  из
рупора со дна колодца пущенное; даже гончие, идущие по следу,  переставали
лаять. Так что в конце  концов  все  охотники  попросили  его  убраться  в
лагерь. Там-то он мне и встретился. Старик Эш  с  майором  тоже  вернулись
уже, майор лег поспать хоть чуток, а Эш был на кухне, но что ж  такое  Эш:
негр как негр.
   Вот то-то и оно. Никто бы и не подумал на него -  ни  я,  ни  Люк.  Пес
буду, иногда захочешь подшутить над человеком, а  вместо  этого  разбудишь
ненароком какую-то грозную силищу в темноте где-то, и тогда весь вопрос  в
том, расположена ли она шутить и не ткнет  ли  самому  тебе  в  рожу  твою
шутку. Так и здесь. Говорю я Люку:
   - У тебя это со вчерашнего вечера? Почти сутки, значит. По-моему,  пора
тебе что-нибудь предпринять.
   Он смотрит на меня так, как будто сейчас вот вскочит  и  не  решил  еще
кому - либо мне, либо себе голову откусит, - и  медленно  и  мерно  икает.
Потом говорит.
   - А мне и так хорошо. Мне нравится. Но если бы с тобой это случилось, я
бы тебя вылечил. Знаешь, как?
   - Как? - спрашиваю.
   - Оторвал бы голову. Тогда бы тебе нечем было.  Сразу  б  кончилось.  Я
по-дружески.
   - Само собой, - говорю.
   Они все уже поужинали, а он и не притронулся:  ничего  туда  не  лезет,
только оттуда, - все равно как улица с односторонним движением.  Сидит  на
кухонном крыльце на ступеньках и икает, но без "Ии-охов":  наверно,  майор
предупредил, что выкинет из лагеря, если он разыкается по-утрешнему. Я ему
зла не желал. Мне уже рассказали, как он ночью людям спать не давал и  всю
дичь кругом распугал, и притом прогулкой он хоть время  убьет.  И  говорю,
значит:
   - Пожалуй, я бы мог тебе помочь советом. Но раз тебе нравится...
   А он говорит:
   - Хоть бы какое средство найти. Я десять долларов бы  дал,  чтобы  одну
минуту посидеть без этой ик...
   И тут снова пошло. До тех пор он хоть негромко  икал,  а  тут  напомнил
себе и точно рубильник включил: "Ии-ык! Ии-ох!" - как утром, когда его  из
леса  прогнали.  Слышу,  майор  по  комнате  затопал,  и  в  этом  топанье
чувствуется злость.
   - Тш-ш! - шиплю Люку. - Хочешь, чтоб майор опять взбеленился?
   Он немного притих. Старик Эш и другие негры  на  кухне  возятся,  а  он
сидит на ступеньках снаружи и говорит:
   - Я на все готов, что ни скажешь. Я уже все перепробовал, что сам  знал
и что другие советовали. Дыхание задерживал, водой накачался, тугой  стал,
как рекламная шина автомобильная, потом уцепился коленями вон за тот сук и
провисел вниз головой минут пятнадцать, потом еще выдул  бутылку  воды  не
отрываясь от горлышка. Сказали дробину проглотить - проглотил  дробину.  А
она все не проходит. Так что ты мне посоветуешь?
   - Не знаю, как ты, - говорю, - а я бы на твоем месте пошел к кургану  и
полечился у старого Джона Корзины.
   Он насторожился, медленно повернулся, смотрит на меня; пес  буду,  даже
на время икать перестал.
   - У Джона Корзины? - переспрашивает.
   - Точно, - говорю. - Эти индейцы  знают  такие  средства,  какие  и  не
снились белым докторам. Он рад будет услужить белому - ведь белые  столько
добра сделали этим жалким туземцам: мало того, что оставили им  эту  шишку
на болоте, которая все равно никому  не  нужна,  еще  и  разрешают  носить
американские имена, продают им муку, сахар, плуги,  лопаты  и  не  так  уж
много и дерут сверх обычной цены. Говорят, скоро их даже  в  город  начнут
пускать раз в неделю. Старый Джон охотно тебя вылечит.
   - Джон Корзина... индейцы... - говорит Люк, а сам негромко, медленно  и
размеренно икает. Потом вдруг; - Ни в какую не пойду!
   И как будто даже заплакал. Вскочил на ноги, ругается чуть  не  навзрыд:
"Хоть бы кто-нибудь, белый или черный, меня пожалел. Больше суток мучаюсь,
не ем, не сплю, и хоть бы одна сволочь пожалела".
   - Да я ведь помочь хочу, - говорю.  -  Конечно,  мое  дело  -  сторона.
Только мне ясно, что теперь тебя никакой  белый  уже  не  вылечит.  Но  на
веревке никто тебя туда тащить не собирается.
   И поднялся, вроде ухожу. Зашел за угол кухни и наблюдаю - он снова  сел
на ступеньки и опять негромко, размеренно: "Иик! Иик!.." И тут вижу в окно
кухни, что старик Эш стоит за дверью, тихо так,  и  голову  наклонил,  как
будто прислушивается. И все-таки я ничего на него не  подумал.  Вдруг  Люк
поднялся, постоял немного, посмотрел через окно в комнату, где охотники  в
карты играли, потом на темную дорогу, ведущую к кургану. Тихо вошел в  дом
и через минуту вышел с зажженным фонарем и дробовиком. Не  знаю,  чей  это
дробовик был, и, наверно. Люк сам не знал, и все равно ему было.  Вышел  и
решительно пошел по дороге. Его слышно было еще долго после того,  как  не
стало видно фонаря. Я вернулся на крыльцо и слушаю, как его икота замирает
вдалеке; и тут старик Эш говорит у меня за спиной:
   - Он туда пошел?
   - Куда туда?
   - К кургану?
   - А бес его знает, - говорю. - Он вроде  никуда  не  собирался.  Может,
просто размяться решил. Это ему не повредит: сон крепче будет,  и  аппетит
завтра улучшится. Верно говорю?
   Но Эш ничего не ответил и ушел в кухню. А до меня все еще  не  доходит.
Да и откуда мне знать было? Я ведь  не  жил  в  Джефферсоне  двадцать  лет
назад; я тогда не то что дуговых фонарей и двух в  ряд  магазинов  -  пары
туфель еще в глаза не видел.
   Вошел я в дом и говорю им:
   - Ну, джентльмены, сегодня вы отоспитесь.
   Ведь ясное дело - чем шагать обратно пять миль в потемках, он у кургана
заночует; индейцы уж, верно, не такие привередливые, как  белые,  индейцам
он спать не помешает. Рассказал им, но, верите, майору это пришлось не  по
вкусу.
   - Черт возьми, - говорит, - напрасно это ты, Рэтлиф!
   - Да я же пошутил, - говорю. - Я только сказал  ему,  что  старый  Джон
настоящий знахарь. Я и не думал, что он поверит. Может, он  даже  не  туда
пошел, а на енотов поохотиться.
   Другие меня поддержали.
   - Пускай идет, - говорит мистер Фрейзер. - Авось, до утра прошляется. Я
из-за него всю ночь не спал. Сдавай, дядя Айк!
   - Его уже все равно не догонишь, - говорит дядя Айк, сдавая карты. -  А
Джон Корзина, может, и правда его  вылечит.  До  того  обожрался,  дурень,
дышать не может. Сидит утром возле меня и шумит, как сенной  пресс.  Думал
уже, придется его пристрелить, иначе не избавиться... Четверть доллара  на
даму, джентльмены.
   Слежу я за игрой и представляю, как этот олух  бредет,  спотыкаясь,  по
ночному лесу с ружьем и фонарем - идет за пять миль лечиться от  икоты,  а
зверье смотрит на него из темноты, слышит небывалые звуки и удивляется,  -
что за двуногий зверь такой и на кого это он охотится. Воображаю  я  себе,
как ему обрадуются индейцы, и смешно мне. Майор спрашивает:
   - Чего ты т