лазами на смуглом лице. За ним
толпами ходили мальчишки, слушали, как он честит на все корки своих негров и
как  негры  ритмично  поют,  в такт взмахивая и ударяя кирками. Скоро он уже
перезнакомился  со  всеми  в городе, и если где-нибудь на площади раздавался
хохот,  значит,  там,  окруженный людьми, находился Гомер Бэррон. А потом он
стал  по воскресеньям появляться с мисс Эмили - катать ее в наемной двуколке
с желтыми спицами, запряженной парой гнедых
     в масть.
     Сначала  мы  радовались, что мисс Эмили немного хоть развеется, дамы-то
все  считали,  что  уж  конечно дочь Грирсонов не может относиться всерьез к
северянину,  да  еще  рабочему. Хотя были и такие, среди старшего поколения,
которые  и  тогда  уже говорили: настоящая леди и в горе не должна забывать,
что  noblesse  oblige  {положение  обязывает  - фр.} - не прибегая, понятное
дело,  к  таким  поражениям,  а  просто  вздыхая: "Бедная Эмили. Надо, чтобы
приехали  ее родные". У нее были какие-то родственники в Алабаме, правда, ее
папаша давным-давно переругался с ними из-за наследства покойной мисс Уайэт,
той,  что сошла с ума, и семьи не поддерживали никаких отношений от них даже
на похороны никто не приезжал.
     Стоило  только  старым  людям  произнести  эти слова: "Бедная Эмили", и
сразу  же  в  городе  пошли  разговоры:  "Как  вы  думаете, это правда? - Ну
конечно,  а  иначе разве бы... - шептали друг дружке, прикрывая ладонью рот,
шелестя шелковыми атласными кринолинами и из-за штор, спущенных от закатного
солнца,  выглядывая  на  улицу,  по  которой,  часто цокая копытами, трусила
гнедая пара. - Бедная Эмили".
     А  она  все  же  держала  голову  довольно  высоко  -  даже когда мы не
сомневались  в ее падении. Она еще настойчивее требовала к себе уважения как
к  последней  из  Грирсонов, будто этого земного штриха только и не хватало,
чтобы  вознести  ее  на  вовсе уж недоступные вершины. Как, например, тогда,
когда  она  покупала  крысиный яд, мышьяк. Это было примерно через год после
того,  как  в городе стали говорить: "Бедная Эмили"; у нее тогда гостили две
кузины.
     -  Мне нужно яду, - сказала она аптекарю. Ей шел четвертый десяток, она
была  все  еще  стройной,  может, чуть худее, чем прежде, а лицо, на котором
холодно и надменно чернели глаза, чуть прихмурено у висков и вокруг глазниц,
как,  наверно,  бывают лица у смотрителей маяков. - Мне нужно яду, - сказала
она.
     -  Конечно,  мисс  Эмили.  А  какого  именно  вам яду? От крыс и прочих
вредителей? Я бы порекомендовал...
     - Самого лучшего, какой у вас есть. Какой именно, неважно.
     Аптекарь перечислил несколько названий.
     - Хоть слона могут убить. Но вам, я думаю, нужен...
     - Мышьяк, - сказала мисс Эмили. - Это хороший яд?
     - Мышьяк-то? А как же, мисс Эмили. Только я думаю, вам нужен...
     - Мышьяк.
     Аптекарь  наклонился  и  заглянул  ей  в лицо. Она встретила его взгляд
держа голову прямо, как флаг на ветру.
     -  Пожалуйста,  как  вам угодно, - сказал аптекарь. - Требуется только,
согласно закону, указать, для каких целей.
     Но мисс Эмили, запрокинув голову, смотрела ему прямо в глаза, и в конце
концов  он  отвел  взгляд  и ушел завернуть ей покупку. Но обратно не вышел,
пакет  ей  вручил черный мальчик-посыльный. А когда она развернула его дома,
на коробке, под черепом с костями, оказалась надпись: "От крыс".



IV


     "Отравится",  - решили мы назавтра же; мы считали, что с ее стороны это
будет  правильно.  Сначала,  когда ее стали видеть с Гомером Бэрроном, у нас
говорили:  "Она  выйдет за него". Позже: "Она еще его уломает", - потому что
сам Гомер за стойкой (он любил мужскую компанию и, как мы знали, бражничал с
молодежью в Клубе Лосей{3}), хвастался, что он убежденный холостяк. А уж потом
мы  только  вздыхали:  "Бедная Эмили", следя по воскресеньям из-за штор, кик
они  проезжают  мимо  в  лакированной двуколке, мисс Эмили с высоко поднятой
головой,  а  Гомер  Бэррон  сдвинув  шляпу набекрень, зажав сигару в зубах и
держа одной рукой в желтой перчатке и вожжи и кнут.
     Среди  дам пошли разговоры, что это позор на весь город и дурной пример
для  молодежи.  Мужчины  были не склонны вмешиваться, но в конце концов дамы
вынудили  баптистского  пастора {4}  -  Грирсоны   отродясь  принадлежали  к
англиканской  церкви  -  пойти  к ней. Что там между ними произошло во время
этого  визита, он никому не рассказывал и второй раз идти отказался наотрез.
Но  наступило воскресенье, и опять они катались по городу. И на следующий же
день жена пастора написала родственникам мисс Эмили в Алабаму.
     Теперь  у  мисс  Эмили  были покровители, и мы приготовились ждать, что
будет дальше. Сначала ничего вроде не изменилось. Но потом стало похоже, что
дело решительно идет к свадьбе. Мы узнали, что мисс Эмили побывала у ювелира
и  заказала мужской туалетный прибор из серебра с вензелем "Г. Б." на каждом
предмете.  Еще  через два дня стало известно, что она купила полный комплект
мужской  одежды,  вплоть  до  ночной  рубашки,  и  тогда  мы  сказали:  "Они
поженились".  Мы и вправду обрадовались. Слава богу, теперь уедут ее кузины,
которые оказались такими Грирсонами, что где там до них самой мисс Эмили.
     И  когда  Гомер  Бэррон  пропал  из  города - работы па улицах уже были
завершены,  -  мы не удивились. Обидно, конечно, что обошлось без публичного
торжества,  но мы считали, что он поехал вперед, чтобы сделать приготовления
к  приезду  мисс Эмили - а она чтобы тем временем выпроводила кузин. (Мы все
были  на  стороне  мисс  Эмили в этом заговоре против них.) Так оно и вышло:
через  неделю  обе  укатили.  А  спустя еще три дня, оправдав наши ожидания,
вернулся  Гомер Бэррон. Соседка заметила, как негр мисс Эмили впустил его на
закате в дом через черную дверь.
     Но  больше  у  нас с тех пор никто Гомера Бэррона не видел. И саму мисс
Эмили  поначалу тоже. Слуга-негр выходил и входил с базарной корзинкой через
черную  дверь,  а  парадная  дверь  оставалась на запоре. Целые полгода мисс
Эмили не появлялась на улицах, иногда только мелькнет в окне, как в ту ночь,
когда  к  ней приходили посыпать двор известкой. И это мы тоже считали что в
порядке вещей: слишком живучей оказалась в ней зловредная отцовская спесь, и
прежде столько раз становившаяся ей поперек ее женской судьбы.
     Пока  мы  ее не видели, она растолстела и начала седеть. Потом с каждым
годом  седины  у  нее  в  волосах  все прибавлялось, покуда они не сделались
ровного  серо-стального  цвета  и  такими  уже  остались.  До самой смерти в
семьдесят  четыре  года  волосы  у  нее,  как  у  пожилого  дельца, отливали
энергичным металлическим блеском.
     С  той  поры  парадная дверь ее дома так и стояла запертая, - не считая
тех  шести  или  семи  лет,  что  она, уже за сорок, давала уроки росписи по
фарфору. Устроила мастерскую в одной из комнат на первом этаже, и туда к ней
полагалось  являться  дочерям  и  внучкам  ровесников  полковника  Сарториса
неукоснительно и благочестиво, как по воскресным дням в церковь, и с теми же
двадцатью  пятью центами, чтобы положить на тарелку для пожертвований. Тогда
ее как раз и освободили от налогов.
     А  потом определять лицо и дух города стало новое поколение, ученицы ее
выросли, и постепенно перестали заниматься, и уже не присылали к ней, в свою
очередь,  дочек  с  красками  в  ящичках,  скучными кисточками и картинками,
вырезанными  из  дамского  журнала.  Парадная  дверь  закрылась за последней
ученицей,  закрылась  насовсем.  Когда в городе учредили бесплатную доставку
почты,  мисс Эмили, единственная, не позволила прибить у себя жестяной номер
и почтовый ящик на дверь. И ничего не пожелала слушать.
     Проходили   дни,  месяцы,  годы,  мы  видели,  как  седеет  и  горбится
слуга-негр  с  базарной  корзинкой  в  руках.  Ежегодно  в исходе декабря ей
отсылали налоговую ведомость, которая неделю спустя неизменно возвращалась с
почты как невостребованная. По временам, точно толстый каменный идол в нише,
она  показывалась  в  каком-нибудь из окон нижнего этажа - верхний этаж она,
по-видимому,  заколотила - и то ли смотрела на нас, то ли нет, не разберешь.
И   так  она  переходила  от  поколения  к  поколению,  словно  драгоценное,
неотвязное, недоступное, изломанное наше наследие.
     И в конце концов умерла. Заболела в этом доме, полном теней и пыли, где
некому  было  за  ней ходить, кроме одного дряхлого негра. Мы даже не знали,
что она болеет, от ее негра путного слова нельзя было добиться, мы уже давно
махнули рукой. Он все равно ни с кем не разговаривал, наверно, и с ней тоже,
потому  что  голос  у  него  сделался хриплый, скрипучий, будто заржавел без
употребления.
     Она  умерла  в  одной  из  комнат нижнего этажа на массивной деревянной
кровати  с  пологом,  откинув  седую голову на подушку, желтую от старости и
замшелую от недостатка солнечного света.




V


     Негр  впустил  первых  посетительниц  через  парадную дверь и, пока они
набивались  в  прихожую, переговариваясь шипящими шепотами и шныряя по углам
любопытными глазами, прошел дом насквозь, выскользнул с черного хода - и был
таков.
     Обе  алабамские  кузины  приехали сразу же. Через два дня были устроены
похороны,  и  явился весь город, чтобы увидеть мисс Эмили, заваленную грудой
покупных  цветов.  Сверху на гроб глубокомысленно взирал карандашный портрет
ее  отца, дамы зловеще шелестели, а на веранде и на газоне перед домом самые
старые  старики  города  говорили  о  мисс  Эмили  так,  словно  она была их
ровесницей,  словно  они  когда-то  танцевали  с  ней  и, может быть, за ней
ухаживали,  -  путая строгую последовательность времени, как это свойственно
старым  людям,  для  которых прошлое - не сужающаяся вдали дорога, а широкий
луг,  недоступный  дыханию зимы, отделенный от них, какие они теперь, тесной
горловиной последнего десятилетия.
     Все  уже  знали,  что  наверху  есть  комната,  куда сорок лет никто не
заглядывал,  и  ключ  неизвестно  где. Но дверь взломали только тогда, когда
тело мисс Эмили было уже честь по чести предано земле.
     Дверь  затрещала и распахнулась, и, наверно от удара, воздух наполнился
мельчайшей  пылью,  которая  тонким могильным покровом лежала на всем в этой
комнате,  убранной  как  брачный  покой:  выцветшие  нежно-розовые  шторы  с
оборками,  телесного  цвета  абажуры,  на  трельяже  -  изящно расставленный
хрусталь   и   мужские  туалетные  принадлежности,  оправленные  почерневшим
серебром,  до  того почерневшим, что нельзя было разобрать монограммы. Здесь
же  валялся  воротничок  с галстуком, будто только что отстегнутый, но когда
его подняли, в пыли на полированной поверхности остался темный полумесяц. На
спинке  стула,  аккуратно  сложенный,  висел  костюм, на полу два безмолвных
ботинка и снятые носки.
     А сам мужчина лежал в кровати.
     Мы долго стояли и смотрели на зияющую, бесплотную улыбку. Тело когда-то
лежало  в  любовной  позе,  но  сон,  который  долговечнее,  чем  любовь,  и
необоримее,  чем  даже  ее  гримасы, вырвал новобрачную из этих объятий. Что
осталось  от жениха, сгнило в том, что осталось от ночной рубашки, смешалось
нерасторжимо  с  прахом  простыней,  и  поверх  всего, на одеяле и на второй
подушке, лежал ровный слой многотерпеливой, упорной пыли.
     А потом мы заметили, что вторая подушка промята. Один из нас нагнулся и
что-то  снял  с нее, и мы, столпившись вокруг, стараясь не дышать мельчайшей
сухой и едкой пылью, увидели длинную прядь седых волос.




КОММЕНТАРИИ
                            (А. Долинин)


    Впервые - в журнале "Forum" (апрель 1930 г.).

    Выступая в Японии (1955 г.),  Фолкнер  сказал,  что " название  рассказа
аллегорично;   перед   нами   -  трагедия  женщины,  непоправимая  трагедия,
последствия  которой  изменить нельзя; но мне жалко эту женщину, и названием
рассказа  я  как  бы  приветствую  ее,  подобно тому как отдают честь рукой;
женщинам в таких случаях преподносят розу, за мужчин поднимают чашечку сакэ"
(Фолкнер У. Статьи, речи, интервью, письма. М., 1985, с. 174).

{1}.  Полковник  Сарторис.  -  Речь  идет  о деде Джона и Баярда Сарторисов,
президенте банка Баярде Сарторисе. Его называли полковником по традиции, ибо
звание  полковника  конфедератской армии носил его отец, Джон Сарторис (см.
романы "Сарторис", "Авессалом, Авессалом!", повесть "Непобежденные", рассказ
"Моя бабушка Миллард..." и пр.).

{2}.  Судья  Стивенc  Лемюэль  - отец Гэвина Стивенса, постоянного персонажа
произведений йокнапатофского цикла; упоминается в романах "Город", "Особняк"
и "Похитители".

{3}. Клуб Лосей. - Очевидно, имеется в виду клуб американской филантропической
организации  "Орден  Лосей" (основана в 1868 г.), имеющей отделения во всех
штатах страны.

{4} - вынудили баптистского пастора - Грирсоны... принадлежали к англиканской
церкви  -  пойти  к  ней. - На Юге США принадлежность к епископальной церкви
(американская   ветвь  англиканства)  есть  знак  аристократизма,  поскольку
указывает на семейную традицию, восходящую к англиканам-"кавалерам", которые
в  начале  XVII  в.  основали колонию Виргиния. Большинство населения южных
штатов  принадлежит  к  другим   протестантским   церквам   -   баптистской,
методистской или пресвитерианской.



   Уильям Фолкнер
   Волосы


                        Перевод Л. Беспаловой


--------------------------------------------------------------------------
Источник: Уильям Фолкнер. Собрание сочинений в девяти томах, том 3,
М: Терра, 2001, стр. 149-163.
Электронная версия: В. Есаулов, май 2004 г.
--------------------------------------------------------------------------



I


     Девчонка  эта,  Сьюзен Рид, осталась сиротой. И жила она в одной семье,
Берчетт  их  фамилия,  у  них  и  свои дети были, двое, а может и трое. Одни
говорили,  что  Сьюзен им то ли родная племянница, то ли двоюродная, то ли в
свойстве   каком  с  ними;  другие,  как  водится,  взводили  напраслину  на
Берчетта, да и миссис Берчетт не обходили. Женщины - те в особенности.
     Ей  не  было  пяти,  когда  Пинкертон первый раз объявился в городе. Он
первое  лето стоял за креслом в парикмахерской у Макси, когда миссис Берчетт
привела  туда  Сьюзен  впервой.  Макси  и  рассказал мне, как на глазах всей
парикмахерской  миссис  Берчетт  три  дня кряду старалась затащить Сьюзен (а
она  тогда  была  худенькая  такая  девчонка,  глазищи перепуганные и волосы
густые,  прямые,  не  белесые,  а  и  не  чернявые). Он мне и рассказал, как
напоследок  Пинкертон  вышел  на улицу и минут пятнадцать уламывал девчонку,
прежде  чем  уговорил  ее зайти и сесть в кресло, а ведь не было до той поры
ни  мужчины  в  городе,  ни  женщины, которым он сказал бы хоть слово, кроме
"да" и "нет".
     -  Ей-ей,  не  иначе,  как  он только ее и дожидался, - рассказывал мне
Макси.
     Так  она  в  первый  раз  пришла  стричься. Пинкертон ее и стриг, а она
сидела,   съежившись   под  простыней,  -  ни  дать  ни  взять  перепуганный
крольчишка.  А  полгода  спустя она уже наведывалась в парикмахерскую одна и
разрешала  Пинкертону  стричь  себя,  но  все равно походила на крольчишку -
лицо  перепуганное,  глазищи  громадные,  и над простыней волосы эти, такого
цвета, что и названия не подберешь.
     Если  Пинкертон  был занят, говорил Макси, она войдет в парикмахерскую,
сядет  на  скамейку  поближе  к его креслу, ноги вытянет перед собой и ждет,
пока  Пинкертон  освободится.  Макси  говорил,  они  ее  так  и  числили  за
Пинкертоном  -  все  равно  как  тех  клиентов, что к нему бриться приходили
каждую  субботу.  Раз Мэтт Фокс, второй парикмахер, предложил ее обслужить -
Пинкертон  был занят, - так Пинкертон как взовьется: "Я сейчас освобожусь, -
говорит,  -  и  сам  ее  обслужу".  Макси  рассказывал: Пинкертон у него уже
работал  чуть  не  год,  а  до тех пор ни разу никто не видал, чтобы он кого
осадил.
     Той  осенью  девчонка  начала  учиться.  И  два  раза,  утром  и  днем,
проходила  мимо  парикмахерской.  Она так же дичилась и носилась быстро, как
все  эти малявки, только ее желто-бурая макушка промелькнет за окном - и нет
ее,  будто  на  коньках  она.  Сперва  она  ходила одна, а немного погодя ее
макушка  замелькала среди других, девчонки стрекотали и на парикмахерскую не
глядели,  а Пинкертон стоял у окна, ее высматривал. Макси говорил, что они с
Мэттом  и без часов знали, по Пинкертону определяли, когда без пяти восемь и
без  пяти  три.  Он,  видать, всякий раз, как школьникам проходить мимо, сам
для  себя незаметно, тянулся к окну. А когда она приходила в парикмахерскую,
Пинкертон  давал  ей  два,  а  то и три мятных леденца, прочим же ребятишкам
даст один, и ладно, - так Макси рассказывал.
     Хотя  нет,  это  Мэтт  Фокс, другой парикмахер, мне рассказывал. Это он
мне  рассказал, что Пинкертон подарил ей куклу на Рождество. Не знаю, как он
проведал,  Пинкертон  уж  точно  ему не говорил. Видать, подход знал, потому
что  он  о Пинкертоне побольше самого Макси знал. Мэтт был человек семейный.
Оплывший  такой,  сырой, лицо отечное, и глаза не то усталые, не то унылые -
не  разберешь.  Чудной  парень,  а  парикмахер хороший, ну, может, чуть хуже
Пинкертона.  И  тоже  молчун,  так  что непонятно, откуда он только знал про
Пинкертона,  когда и кому поговорливее ничего не удавалось из него вытянуть.
Да, видать, говорливым дальше слов и вникать некогда.
     Так  или  иначе,  только  Мэтт  рассказывал, что Пинкертон ей на каждое
Рождество  делал  подарок,  и  когда  она  подросла  - тоже. Она по-прежнему
ходила  к  нему стричься, и он на нее глядел каждый день - и когда она шла в
школу и из школы. Большая стала и уже не дичилась.
     На  себя, на прежнюю, вовсе не похожа. Быстро повзрослела. Слишком даже
быстро.  Вот в чем беда. Кое-кто говорил, сирота она - оттого это. Только не
в   том  дело.  Девчонок  с  мальчишками  равнять  нельзя.  Девчонки  отроду
самостоятельные,  а  мальчишке самостоятельным никогда не стать. Смотришь на
иного  -  за  шестьдесят  ему,  а  все  младенец младенцем, хоть сажай его в
детскую коляску.
     И  нельзя  сказать, что она была скверная. Ни про какую женщину сказать
нельзя,  что она по натуре скверная. Все они по натуре такие, и скверна в их
натуре  сидит.  Надо только успеть их выдать замуж, прежде чем созреет в них
эта  скверна.  Мы  же  хотим,  чтобы  они жили по нашим законам, и не выдаем
замуж,  пока  им года не выйдут. Натура нее не хочет считаться с законами, а
уж  женщина  и  подавно  -  ни  с законами, да и ни с чем другим. Просто она
слишком  быстро  стала  взрослой. И скверна в ней созрела прежде времени, по
закону  определенного.  Я  так  думаю,  против  натуры  не попрешь. У меня у
самого дочь растет, я знаю, что говорю.
     Вот,  значит,  как  обстояло дело. Мэтт говорил, они потом прикинули, и
вышло:  Сьюзен  было  тринадцать,  не больше, когда миссис Берчетт ей задала
трепку,  чтоб  краситься было неповадно; в тот год, он говорил, им частенько
случалось  видеть,  как  ода  слоняется  с  двумя-тремя другими девчонками -
хихикают,  пересмеиваются,  когда  им  самое  время  быть  в шкоде, такая же
худенькая,  и  волосы такие же, не белесые и не чернявые, а уж наштукатурена
-  кажется,  засмейся  она, и краска трещинами пойдет, как засохшая грязь, и
платьишки  бумажные,  какие  положено  носить  девчонке  в  тринадцать  лет,
подвернуты  и  поддернуты так, чтобы все, чего и нет еще, выставить напоказ,
как девчонки постарше делают со своими шелковыми и креповыми платьями.
     Мэтт  говорил,  поглядел  он  раз,  как она идет мимо, и понял вдруг: а
ведь  она без чулок ходит. Стал, говорит, я припоминать и не припомнил, чтоб
она  когда  чулки  носила  летом, потом понял - не то он заметил, что на ней
чулок нет, а ноги ее взрослые, женские ноги. Это в тринадцать-то лет.
     Вот  я  и говорю, против натуры не попрешь. Так что не ее в т