перь, Людовик де Валуа, разгадай и ты мою притчу... Сознайся,  разве  ты
не похож на безумного путника, который  обрушивает  свой  гнев  на  кормчего
только за то, что тот не может провести корабль в  гавань,  не  встретив  по
пути противного ветра и неблагоприятных течений? Я мог, конечно, с некоторой
уверенностью предсказать тебе счастливый исход твоего предприятия, но только
одно небо властно было благополучно привести тебя к цели, и, если путь к ней
опасен и труден, от меня ли зависело сделать его более  легким  и  уменьшить
эти опасности? Где же твоя мудрость, которая еще вчера  учила  тебя  верить,
что судьба часто устраивает все к  лучшему,  хотя  и  ведет  нас  как  будто
наперекор нашим желаниям?
   - Ты мне напомнил... - с живостью ответил Людовик, - ты мне напомнил  еще
один свой обман! Ты предсказал мне, что юный  шотландец  счастливо  выполнит
возложенное на него поручение, на пользу мне и во славу. Ты знаешь, чем  оно
кончилось: ничто не могло нанести мне  такого  смертельного  удара,  как  то
впечатление, которое произвел исход этого дела на дикого бургундского  быка.
Твое предсказание оказалось явной ложью, от этого тебе никак не отвертеться;
тебе не удастся свалить беду на то, что я не выждал благоприятного течения и
те стал - хоть ты этого и желал - сидеть у моря  и  ждать  погоды,  как  тот
дурак, который сидит на берегу реки и дожидается, скоро ли она утечет. И  на
этот раз ты дал маху!  Ты  имел  глупость  сделать  совершенно  определенное
предсказание, которое тут же оказалось ложным.
   - И все же оно подтвердится на деле и окажется истиной, -  смело  ответил
астролог. - Я не желаю лучшего торжества  науки  над  невежеством,  чем  то,
которое мне доставит исполнение именно этого предсказания.
   Я сказал тебе, что юноша верно исполнит всякое благородное  поручение,  и
разве он этого не сделал? Я  сказал,  что  он  слишком  добродетелен,  чтобы
принять участие в бесчестном деле;  разве  он  этого  не  доказал?  Если  ты
сомневаешься, расспроси цыгана Хайраддина Мограбина!
   При этих словах лицо короля вспыхнуло от стыда и гнева.
   - Я говорил тебе, - продолжал астролог, -  что  сочетание  планет  грозит
опасностью тому, кто отправляется в путь, и  разве  в  пути  этот  юноша  не
подвергался опасностям? Я предсказал тебе еще,  что  путешествие  его  будет
иметь  счастливые  последствия  для  того,  кто  его   послал.   Скоро   это
подтвердится, и ты получишь немалые выгоды.
   - "Немалые  выгоды"!  -  воскликнул  король.  -  Вот  они,  твои  выгоды:
бесчестье и плен!
   - Нет, это еще не конец, - ответил астролог, -  и  скоро  ты  сам  должен
будешь признать, что вся выгода для тебя зависела от того,  как  этот  юноша
исполнит твое поручение.
   - Нет, это уж слишком.., слишком большая наглость! - воскликнул король. -
Мало того, что ты лжешь, ты еще оскорбляешь меня... Вон отсюда! Но не думай,
что твое предательство останется безнаказанным: над нами есть бог!
   Галеотти повернулся, чтобы идти.
   - Постой еще минутку, - сказал Людовик.  -  Ты  храбро  отстаиваешь  свой
обман. Ответь мне еще на один вопрос, но только прежде  хорошенько  подумай.
Может ли твое мнимое искусство открыть час твоей собственной смерти?
   - Только по отношению к судьбе другого лица, - ответил Галеотти.
   - Я не понимаю тебя, - сказал Людовик.
   - Так знай же, о король, - ответил Мартиус, - единственное,  что  я  могу
утверждать вполне определенно, это что моя смерть наступит ровно за двадцать
четыре часа до смерти вашего величества.
   - Как!.. Что ты сказал? - с волнением воскликнул  король.  -  Постой,  не
уходи, подожди минутку... Ты говоришь, моя смерть последует так скоро  после
твоей?
   - Ровно через двадцать четыре часа, минута в минуту,  -  твердо  повторил
Галеотти, - если только есть хоть искра правды в этих разумных  таинственных
светилах, которые в своем движении по  небу  говорят  нам  без  слов.  Желаю
вашему величеству покойной ночи!
   - Постой, постой, не уходи! - воскликнул король, хватая за руку астролога
и отводя его от дверей. - Послушай, Галеотти, я всегда был для  тебя  добрым
государем: я обогатил тебя, сделал  своим  другом,  товарищем,  наставником.
Заклинаю тебя, будь со мной откровенен! Есть ли хоть капля  истины  в  твоей
науке? Правда ли, что окончательный исход  событий  будет  благоприятен  для
меня? И неужели твоя и моя смерть так тесно связаны между собой?  Признайся,
мой добрый Мартиус, что это простая  уловка.  Признайся,  молю  тебя,  и  ты
увидишь, тебе не придется раскаиваться. Я стар, я в  плену  и,  может  быть,
завтра же должен буду лишиться престола... Для  человека  в  моем  положении
истина дороже целого царства, и  от  тебя,  дорогой  Мартиус,  я  жду  этого
бесценного сокровища - истины!
   - Я уже поверг его к стопам вашего величества, - ответил  Галеотти,  -  с
риском, что в бешеном гневе вы броситесь на меня и растерзаете на месте.
   - Это я-то, я, Галеотти? - печально ответил Людовик. - Увы, как ты во мне
ошибаешься! Да разве я не пленник, разве не должен я быть терпеливым хотя бы
уже потому, что мой гнев только ярче покажет мое  бессилие?  Ответь  же  мне
откровенно: ты хотел меня обмануть? Или твоя наука не вымысел  и  ты  сказал
мне правду?
   - Ваше величество, простите, - сказал Мартиус Галеотти, - если я  отвечу,
что только время, одно время, и ход событий могут  победить  недоверчивость.
Как человек, пользовавшийся неограниченным доверием в совете  прославленного
победителя Матвея Корвина Венгерского и  в  кабинете  самого  императора,  я
унизил бы свое достоинство, если бы стал повторять перед  вашим  величеством
уверения в истине моих слов. Если вам не угодно мне верить,  я  могу  только
сослаться на дальнейший ход событий. День-другой терпения покажут, верно  ли
было  мое  предсказание  относительно  молодого  шотландца.  И  пусть   меня
колесуют, пусть  раздробят  мои  кости,  если  бесстрашное  поведение  этого
Квентина  Дорварда  не  принесет  вашему   величеству   выгоды,   и   выгоды
немаловажной! Но если мне суждено умереть в этих пытках,  вашему  величеству
не худо будет позаботиться о духовном отце:  с  той  минуты,  как  я  испущу
последний вздох, вам останется ровно двадцать  четыре  часа  на  исповедь  и
покаяние.
   Людовик, провожая Галеотти, все еще продолжал держаться за его платье  и,
когда дверь отворилась, громко сказал:
   - Завтра мы еще поговорим об этом подробнее. Иди  с  миром,  высокомудрый
отец мой... Иди с миром! Иди с миром!
   Он трижды повторил эти слова; но, все еще опасаясь, как бы великий  прево
не ошибся, проводил астролога через зал, не выпуская полы его платья,  точно
боялся, как бы у него не вырвали ученого мужа и не лишили жизни  тут  же,  у
него  на  глазах.  Наконец  он  решился  выпустить  Галеотти,  повторив  еще
несколько раз свое прощальное приветствие: "Иди с миром!" - и сделав,  кроме
того, знак великому прево, чтобы тот не смел касаться ученого.
   Таким-то  образом  полученные  вовремя  тайные   сведения,   смелость   и
присутствие духа спасли Галеотти от  грозившей  ему  опасности;  а  Людовик,
самый прозорливый и  самый  мстительный  из  монархов  своего  времени,  был
обманут и остался неотомщенным благодаря грубому суеверию и  страху  смерти,
перед которой он трепетал, зная, сколько тяжких грехов лежит на его совести.
   Тем не менее необходимость отказаться от задуманной мести  удручала  его;
еще более короля были опечалены его  верные  слуги,  которым  было  поручено
исполнение приговора. Только один Меченый отнесся  ко  всему  равнодушно,  и
едва был подан знак, отменявший казнь, как он покинул свой пост у  дверей  и
через минуту уже спал крепким сном.
   Король удалился в свою комнату,  Труазешель  и  Птит-Андре  расположились
поудобнее, чтобы немного отдохнуть, а  великий  прево  все  еще  смотрел  на
статную фигуру астролога, как смотрит пес на кусок мяса, вырванный поваром у
него из пасти.  Между  тем  его  достойные  помощники  шепотом  обменивались
впечатлениями в отрывочных фразах.
   -  Бедный  слепец  чернокнижник!  -  шепнул  Труазешель  своему  товарищу
Птит-Андре с видом самого елейного соболезнования. - Как было упустить такой
прекрасный случай умереть от  веревки  святого  Франциска  и  искупить  хоть
отчасти  свое  гнусное  колдовство!  А  я-то  собирался  затянуть   на   нем
спасительную петлю, чтобы изгнать злого духа из его грешного тела!
   - Что и говорить, - ответил Птит-Андре, - я тоже  упустил  редкий  случай
проверить, может ли тройная веревка вытянуться от тела  весом  в  семнадцать
стоунов. А опыт стоил того, чтобы его сделать, и прославил бы наше  ремесло,
не говоря уже о том, что старый забулдыга умер бы такой легкой смертью.
   В то время как велась эта беседа, Мартиус, занявший  место  у  свободного
края громадного очага, перед которым расположились  разговаривавшие,  искоса
бросал на них недоверчивые взгляды. Прежде всего  ученый  астролог  запустил
руку  за  пазуху  и  ощупал  рукоятку  прекрасно  отточенного  обоюдоострого
кинжала, с которым  он  никогда  не  расставался.  Как  мы  упоминали  выше,
Галеотти, в то время уже немного отяжелевший, был все еще очень силен, ловок
и прекрасно владел оружием. Убедившись, что надежный кинжал  под  рукой,  он
вынул  из  кармана  свиток  пергамента,  испещренный  греческими  буквами  и
какими-то кабалистическими знаками, и, поправив дрова в очаге,  заставил  их
вспыхнуть таким ярким пламенем, что лица и позы всех сидевших  или  лежавших
перед огнем разом осветились. Шотландец спал тяжелым, мертвым  сном,  и  его
неподвижное лицо казалось  отлитым  из  бронзы.  Рядом  выделялось  бледное,
встревоженное лицо Оливье, который то как  будто  дремал,  то  вдруг,  точно
снедаемый душевной мукой,  поднимал  голову,  открывал  глаза  и  к  чему-то
прислушивался.  Недовольный,  угрюмый  прево  всем  своим  свирепым   видом,
казалось, говорил:

   Наполовину он еще не сыт,
   И в нем стремленье убивать кипит.

   На  заднем  плане  эту  картину  дополняло  страшное,   лицемерное   лицо
Труазешеля с поднятыми к небу глазами, словно он мысленно читал  молитву,  а
немного  подальше  -  зловеще-шутовская   физиономия   Птит-Андре,   который
забавлялся перед отходом ко сну, передразнивая все ужимки и движения  своего
товарища.
   Среди  всех  этих  грубых  и  гнусных  физиономий  величественная  осанка
Галеотти, красивые, правильные  черты  и  мужественное  выражение  его  лица
выступали особенно ярко; он был похож на древнего мага, попавшего  в  притон
разбойников и вызывающего духов, чтобы помочь ему  выйти  на  свободу.  И  в
самом деле, если бы даже он выделялся  только  своей  прекрасной,  волнистой
бородой, ниспадавшей на таинственный свиток, который он держал в руках, то и
тогда нельзя было бы не пожалеть, что такое благородное украшение  досталось
человеку, направлявшему все свои таланты,  все  познания,  все  преимущества
своего красноречия и величавой внешности на то, чтобы изощряться в плутнях и
обмане.
   Так прошла ночь в башне графа Герберта Пероннского замка. С первым  лучом
рассвета, проникшим, в старинную готическую комнату, король кликнул  к  себе
Оливье. Брадобрей застал своего государя сидящим  в  халате  и  был  поражен
переменой, которая произошла в  его  наружности  за  одну  ночь  смертельной
тревоги. Он открыл уже было рот, чтобы высказать свое беспокойство по  этому
поводу, но Людовик прервал его и заговорил сам. Он начал торопливо  излагать
своему слуге и помощнику все способы и ухищрения, с помощью  которых  раньше
старался приобрести себе  друзей  при  бургундском  дворе,  и  в  заключение
поручил Оливье продолжать начатое дело, как только ему разрешат выходить  из
замка. И никогда еще этот лукавый приспешник Людовика  не  был  так  поражен
ясностью ума своего господина и его  глубоким  знанием  тех  тайных  пружин,
которые управляют людьми и их поступками.
   Часа два спустя Оливье выпросил у графа де Кревкера разрешение  выйти  из
замка и отправился исполнять поручение короля. Между тем  Людовик  позвал  к
себе астролога, которому, по-видимому, опять возвратил свое доверие, и долго
совещался с ним. К концу этой продолжительной беседы к  Людовику,  казалось,
вернулись и бодрость и уверенность, которые он как  будто  утратил  вначале.
Затем он оделся. И когда Кревкер явился к нему с утренним  приветствием,  он
был поражен спокойствием и самообладанием, с которыми король его принял, тем
более что он уже слышал о том, что герцог несколько часов находится в  таком
расположении духа, каковое ставит под угрозу безопасность короля.

Глава 30

НЕИЗВЕСТНОСТЬ

   Колеблются решенья, словно судно,
   Когда кругом неистовствуют волны.
   Старинная пьеса

   Если Людовик провел бессонную и тревожную ночь, то еще тревожнее она была
для  герцога  Бургундского,  который  не  только  не  умел  владеть   своими
страстями, но привык  давать  им  полную  власть  над  собою  и  над  своими
поступками. . По обычаю того времени при нем дежурили в спальне двое любимых
его приближенных - д'Эмберкур и де Комин, которым были приготовлены  постели
почти рядом с кроватью герцога. Никогда еще их присутствие при нем  не  было
так необходимо, как в эту ночь, когда, терзаясь горем и  кипя  гневом,  Карл
должен был бороться с жаждой мести, которую из чувства чести не  мог  излить
на Людовика в теперешнем его положении: его  душевное  состояние  напоминало
вулкан, извергающий все находящиеся в нем породы, расплавленные и  смешанные
в одну огненную массу.
   Герцог отказался раздеться, не пожелал лечь в постель  и  провел  ночь  в
каком-то  бешеном  исступлении.  По  временам  его  быстрая,  нервная   речь
становилась до того сбивчивой и невнятной,  что  оба  приближенных  начинали
бояться за его рассудок. Он то восхвалял  добродетели  и  сердечную  доброту
несчастного епископа Льежского, то вспоминал дружбу и привязанность, которую
они столько раз друг другу  доказывали,  и  наконец  довел  себя  до  такого
отчаяния, что упал ничком на постель,  задыхаясь  от  подступавших  рыданий,
которые он тщетно старался удержать. Но спустя  минуту  герцог  был  уже  на
ногах, охваченный новым неудержимым порывом; он быстро забегал  по  комнате,
произнося бессвязные угрозы и такие же бессвязные обеты мести; он топал,  по
своей привычке, ногами и призывал святого Георгия,  святого  Андрея  и  всех
святых, которых особенно чтил, в свидетели того, что  он  отомстит  кровавой
местью де ла Марку, льежским горожанам и тому, кто  был  главным  виновником
всего зла. Последняя угроза относилась, конечно, к Людовику, и была  минута,
когда Карл решил уже послать за герцогом  Нормандским,  братом  французского
короля и его заклятым врагом, чтобы принудить пленного монарха отказаться  в
его пользу от престола или по крайней мере от  главных  королевских  прав  и
владений.
   Так прошел день и еще одна ночь, проведенные герцогом  в  той  же  бурной
тревоге, или, вернее, в тех же  бешеных  переходах  от  одного  неукротимого
порыва страсти к другому. Карл почти ничего не ел и не пил, не  переодевался
и вел себя как человек, которому  овладевшая  им  ярость  ежеминутно  грозит
потерей рассудка. Понемногу, однако, он успокоился  и  начал  совещаться  со
своими приближенными. Многое предлагалось и обсуждалось на этих  совещаниях,
но ничего не было решено окончательно. Де Комин в своих записках утверждает,
что был момент, когда гонец сидел уже на  лошади  и  готов  был  скакать  за
герцогом Нормандским. Если бы  этот  гонец  был  отправлен,  темница  короля
французского оказалась бы, без сомнения, последним его убежищем на  коротком
пути к могиле.
   По временам, когда бешенство Карла  истощалось,  он  сидел  не  шевелясь,
пристально  уставившись  в  одну  точку,  с  видом  человека,  обдумывающего
отчаянное дело, на которое он никак не может решиться. Без всякого сомнения,
в то  время  довольно  было  малейшего  намека  со  стороны  кого-нибудь  из
окружающих, чтобы  толкнуть  герцога  на  самый  необузданный  поступок.  Но
бургундские вельможи из уважения к священной особе короля, своего верховного
феодального владыки, из чувства национальной гордости, а также желая  спасти
честь самого герцога, поручившегося Людовику за его безопасность, единодушно
стояли за умеренность. Доводы, которые д'Эмберкур и  де  Комин  осмеливались
иногда робко приводить  герцогу  в  бурные  часы  их  ночных  бесед,  смелее
повторялись Кревкером и другими приближенными  в  более  спокойные  утренние
часы.  Очень  возможно,  что  не  все  они,  отстаивая  короля,  действовали
бескорыстно. Многие, как  мы  уже  упоминали,  были  хорошо  знакомы  с  его
щедростью по личному опыту, другие  владели  во  Франции  землями  или  были
связаны с ней иными интересами, ставившими их в зависимость от Людовика. Как
бы то ни было, увесистые мешки с деньгами, привезенные королем в Перонну  на
четырех мулах, сделались значительно легче за то  время,  пока  длились  эти
переговоры.
   На третий день на совет подоспел во  всеоружии  своего  итальянского  ума
граф де  Кампо-Бассо,  и  счастье  Людовика,  что  он  явился  тогда,  когда
бешенство Карла уже немного поулеглось. Сейчас  же  был  созван  официальный
общий совет, чтобы решить наконец, какие меры следовало принять ввиду  таких
чрезвычайных и тяжелых обстоятельств.
   Кампо-Бассо  высказал  свое  мнение  в  форме  нравоучительной  басни   о
Путешественнике,   Змее   и   Лисице;   басня   кончалась   советом   Лисицы
Путешественнику раздавить своего смертельного врага, которого случай отдал в
его руки. Де Комин, заметивший, как сверкнули глаза герцога  при  намеке  на
решение, которое ему уже не раз  подсказывал  его  свирепый  нрав,  поспешил
возразить итальянцу. Он сказал, что  Людовик  мог  и  не  принимать  прямого
участия в злодеянии, совершенном  в  Шонвальде;  что  он,  вероятно,  сумеет
опровергнуть возводимое  на  него  обвинение  и  согласится  вознаградить  и
герцога и его союзников за  весь  ущерб,  причиненный  в  их  владениях  его
происками и интригами; и что, наконец,  всякое  насилие  над  особой  короля
может повлечь за собой как для  Франции,  так  и  для  Бургундии  ряд  самых
пагубных  последствий,  из  которых  самым  ужасным  будет,   если   Англия,
воспользовавшись неминуемыми междоусобицами, пожелает вернуть себе Нормандию
и Гиень и возобновить  разорительные  войны,  с  таким  трудом  прекращенные
благодаря союзу Франции с Бургундией против их общего врага. Де Комин кончил
заявлением, что он отнюдь не думает отстаивать полную и безусловную  свободу
для Людовика, но что единственная  выгода,  которую  герцог  может,  по  его
мнению, извлечь из настоящего положения вещей, - это заключить  между  двумя
государствами честный и почетный договор, подкрепленный  такими  гарантиями,
которые впредь лишили бы Людовика возможности нарушать принятые им  на  себя
обязательства и  тревожить  внутреннее  спокойствие  Бургундии.  Д'Эмберкур,
Кревкер и многие другие, со своей стороны, открыто высказались против крутых
мер, предложенных Кампо-Бассо, находя, что договор с Францией  мог  принести
Бургундии и больше прочных выгод и  больше  почета,  чем  поступок,  который
запятнал бы ее  навеки  как  вероломную  страну,  нарушившую  долг  чести  и
гостеприимства.
   Герцог выслушал все эти доводы, не поднимая глаз и грозно сдвинув  брови.
Когда же Кревкер высказал свое убеждение в том, что  Людовик  не  только  не
принимал участия в шонвальдском злодеянии, но  даже  не  знал  о  нем,  Карл
поднял голову и, бросив на говорившего яростный взгляд, воскликнул:
   - Так вот как, Кревкер!  Видно,  и  ты  прельстился  звоном  французского
золота! Право, мне сдается, что оно так же громко звенит у  меня  в  совете,
как колокола в Сен-Дени... Кто осмелится утверждать, что не Людовик зачинщик
всех беспорядков во Фландрии?
   - Ваша светлость, - ответил  де  Кревкер,  -  рука  моя  бо