король. - А теперь, когда вы его выпили,
позвольте мне просить вас принять этот кубок в знак  нашего  особого  к  вам
уважения. Я не всякому сделал бы этот дар. Кубок  этот  принадлежал  некогда
грозе Франции, Генриху Пятому Английскому, и был захвачен при взятии  Руана,
когда островитяне были изгнаны из Нормандии соединенными усилиями Франции  и
Бургундии <Генрих V - король Англии в 1413 - 1422  гг.,  разбил  французское
войско при Азенкуре и овладел Северной Францией. В 1435 году, когда  в  ходе
Столетней войны уже наступил перелом  в  пользу  Франции,  герцог  Бургундии
Филипп Добрый вступил  в  союз  с  Карлом  VII,  после  чего  французские  и
бургундские войска изгнали англичан из их последнего оплота - Нормандии и ее
столицы Руана.>. Мне кажется,  я  не  мог  бы  придумать  для  него  лучшего
употребления, чем отдать его  храброму  и  благородному  бургундцу,  который
хорошо знает, что только союз  Франции  и  Бургундии  может  спасти  свободу
континента от английского ига.
   Граф отвечал, как  того  требовали  обстоятельства,  после  чего  Людовик
отдался тому насмешливо-веселому настроению, которое  по  временам  оживляло
его  обычно  мрачный  характер.  Разумеется,  он  сам  направлял   разговор,
разнообразя его забавными, подчас весьма меткими и остроумными, но не всегда
добродушными шутками и пересыпая свою речь анекдотами, отличавшимися  скорее
юмором, чем благопристойностью; но ни  одно  его  слово,  ни  один  жест  не
выдавали  в  нем  человека,  который,  опасаясь  за  свою   жизнь,   спрятал
вооруженного солдата на случай нападения.
   Граф де Кревкер от всей души вторил веселью  короля,  а  хитрый  кардинал
смеялся каждой его шутке и  с  восторгом  повторял  каждую  двусмысленность,
нимало не смущаясь выражениями, от которых молодой шотландец краснел в своей
засаде. Часа через  полтора  все  встали  из-за  стола,  и  король,  любезно
простившись с гостями, подал знак, что он желает остаться один.
   Когда все, не исключая и Оливье, удалились, он позвал Дорварда, но  таким
слабым голосом, что юноша едва мог поверить, что это тот же  голос,  который
только что так оживлял беседу веселыми шутками. Когда же Дорвард  подошел  к
королю, он увидел, что и в его наружности  произошла  не  менее  разительная
перемена.  Глаза  его  потухли,  улыбка  исчезла,  а  на  лице  было   такое
измученное,  усталое  выражение,  как  у  искусного   актера,   только   что
доигравшего трудную роль, для исполнения  которой  потребовалось  напряжение
всех его сил.
   - Твоя служба еще не кончена, - сказал он Дорварду.  -  Но  прежде  всего
сядь и подкрепись. Здесь на столе ты  найдешь  все  необходимое...  Потом  я
скажу тебе, что ты еще должен сделать. Садись же и ешь, потому что как сытый
голодного, так и голодный  сытого  не  разумеет.  С  этими  словами  Людовик
откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза рукой и умолк.

Глава 11

ЗАЛ РОЛАНДА

   Слепым изображают Купидона,
   Но зряч ли Гименей? Ему очки
   Дают родители с опекунами;
   Он в них глядит на земли и усадьбы,
   На золото, алмазы; он их цену
   Преувеличивает в десять раз.
   Об этом стоит, кажется, - подумать.
   "Несчастья брака по принуждению"

   Людовик XI Французский был самым властолюбивым из европейских  государей,
однако он  ценил  только  вещественные  преимущества  своей  власти  и  хотя
требовал иногда строгого соблюдения всех формальностей  этикета,  подобавших
его сану, но, говоря вообще, был  до  странности  равнодушен  к  почестям  и
внешнему блеску.
   Будь этот государь наделен лучшими нравственными качествами, простота его
обхождения и та фамильярность, с какой  он  сажал  с  собой  за  стол  своих
подданных, а иногда и сам разделял с ними трапезу, наверно, снискали бы  ему
огромную популярность. Но, несмотря даже на все недостатки короля,  простота
его обхождения искупала многие его пороки в глазах тех, кому не  приходилось
страдать от непосредственных столкновений с его недоверчивым, подозрительным
нравом. Так называемое tiers etat <Третье сословие  (франц.).  В  феодальные
времена население Франции делилось по своим правам на три группы - сословия:
первым сословием считалось  духовенство,  вторым  -  дворянство,  третьим  -
горожане и весь остальной народ. Здесь под третьим сословием подразумеваются
богатые горожане. Первые два сословия обладали  большими  привилегиями;  для
дворян было характерно презрительное отношение к горожанам  и  крестьянам.>,
или  средний   класс   французского   общества,   сильно   разбогатевший   и
возвысившийся в царствование этого умного государя, уважал его,  хотя  и  не
любил; и только благодаря поддержке третьего сословия  Людовик  мог  устоять
против ненависти высшего дворянства, обвинявшего его в том, что он бесчестит
французский  престол  и  нарушает  славные   дворянские   привилегии   своим
пренебрежением к установленным обычаям, за что он заслужил уважение горожан.
   С терпением, которое всякий другой  государь  счел  бы  унизительным  для
своего достоинства, и даже не без удовольствия  французский  король  ожидал,
пока простой рядовой его гвардии  утолит  свой  здоровый,  молодой  аппетит.
Надо,  впрочем,  заметить,  что  Квентин  был  достаточно   благоразумен   и
сообразителен,  чтобы  не  подвергать  терпение   короля   слишком   долгому
испытанию. Несколько раз он собирался  покончить  с  едой,  но  Людовик  его
останавливал.
   - Нет, нет, я вижу по глазам, что ты и вполовину еще не наелся, - говорил
он ему добродушно. - Продолжай так же храбро, как начал, и да  помогут  тебе
бог и святой Денис. Ну, что же ты? Смелее за дело! Верь мне: еда да  молитва
(тут он перекрестился)  никогда  не  повредят  доброму  христианину.  Можешь
выпить чарку вина. Вино - тоже хорошая вещь, но только  в  меру.  Смотри  не
увлекайся бутылкой: это беда твоих соотечественников, так же как и англичан,
которые были бы лучшими солдатами в мире, не страдай они этим пороком...  Ну
вот, теперь вымой руки, не забудь прочесть benedicite <Восхвалите  (господа)
(лат.).> и ступай за мной.
   Квентин повиновался и, пройдя через сеть новых, но  таких  же  запутанных
переходов, снова очутился в зале Роланда.
   - Помни: ты не покидал своего  поста,  -  приказал  ему  король  властным
тоном. - Так ты и скажешь своему родичу и товарищам... А этим  ты  привяжешь
свою память, чтобы не забыть.  -  И  он  бросил  Дорварду  довольно  дорогую
золотую цепь. - Сам я не люблю щеголять, но мои верные слуги  могут  в  этом
отношении  потягаться  с  кем  угодно.  Если  же   этой   цепочки   окажется
недостаточно, чтобы связать болтливый язык, так у  моего  приятеля  Тристана
есть верное средство заставить его замолчать... Теперь  слушай  внимательно:
никто, кроме меня и Оливье, не должен сегодня входить в этот  зал.  Но  сюда
могут прийти дамы из этой комнаты или из той, а может быть, и из обеих. Если
к тебе обратятся с вопросом - отвечай. Но помни, что ты на часах и что  твои
ответы должны быть кратки. Ты не имеешь права вести длинную беседу,  ни  тем
более заговаривать сам. Но зато ты должен внимательно слушать. Твои уши, так
же как и твои руки, теперь мои: я купил твое тело и душу. Поэтому  все,  что
здесь услышишь, ты должен твердо помнить, пока  не  передашь  мне,  а  затем
сейчас же забыть... Или нет, сделаем так: ты будешь рекрут-горец, только что
прибывший из Шотландии и не  успевший  еще  научиться  нашему  христианскому
языку... Да, да, так будет лучше. Итак, если с тобой заговорят, не  отвечай:
и тебе меньше хлопот, и они будут свободнее говорить в твоем присутствии. Ты
меня понял? Прощай! Будь бдителен, и ты найдешь во мне друга.
   С этими словами король скрылся в  потайной  двери,  предоставив  Квентину
свободу размышлять обо всем, что он видел и слышал. Юноша оказался теперь  в
таком положении, когда бывает приятнее  смотреть  вперед,  чем  оглядываться
назад. Мысль о том, что он, как  охотник,  подстерегающий  добычу,  стоял  в
засаде, покушаясь на жизнь благородного  графа  де  Кревкера,  нисколько  не
льстила его самолюбию. Правда,  со  стороны  Людовика  это  была  лишь  мера
предосторожности чисто оборонительного характера; но кто мог поручиться, что
вскоре Дорвард не получит такого же приказания, но уже с целью нападения?  И
если  это  случится,  его  положение  будет  не   из   приятных...   Теперь,
познакомившись ближе с характером своего господина, Дорвард  не  сомневался,
что отказ повиноваться будет для него равносилен гибели; а  в  то  же  время
повиновение могло  оказаться  несовместимым  с  его  честью.  Он  постарался
отогнать от себя неприятные мысли, призвав на помощь обычное мудрое утешение
юности, которая, увидев надвигающуюся  опасность,  считает,  что  будет  еще
время подумать о том, как быть, когда беда нагрянет.
   Квентин тем легче  успокоился  на  этом  благоразумном  рассуждении,  что
последнее приказание короля навело его на гораздо более  приятную  Тему  для
размышлений, чем его собственное положение. Не могло быть сомнений, что одна
из дам, за которыми он был приставлен наблюдать, была его леди с  лютней,  и
молодой человек тут же принял твердое  решение  в  точности  исполнить  одну
часть приказания короля - не пропустить ни одного сказанного  ею  слова:  он
сгорал желанием узнать, так ли обаятельны ее речи, как и пение.  Но  зато  с
такой же искренностью он дал себе слово сообщить королю только те  ее  речи,
которые никак не могли бы ей повредить.
   Теперь уже не было ни малейшей  опасности,  что  он  задремлет  на  своем
посту.  Каждый  шорох  ветхих  обоев,  шевелившихся  от   легкого   ветерка,
проникавшего в зал через открытое окно, казался ему предвестником  появления
той,  кого  он  ожидал.  Словом,  им  овладели  та  таинственная  тревога  и
необъяснимое волнение, которые бывают неразлучными спутниками любви и  часто
даже способствуют ее зарождению.
   Наконец одна из дверей заскрипела (ибо в пятнадцатом столетии двери  даже
во дворцах открывались совсем не так бесшумно, как в наши дни), но, увы,  не
в том конце зала, откуда Дорвард слышал пение. Дверь отворилась, и на пороге
показалась  женская  фигура;  сделав  знак  двум  другим  сопровождавшим  ее
женщинам, чтоб они оставили ее одну, она вошла. По ее  неровной,  ковыляющей
походке, еще более заметной в этой длинной  пустой  галерее,  Квентин  сразу
узнал принцессу Жанну и с подобающей почтительностью отдал ей  честь,  когда
она проходила мимо него. Она ответила милостивым наклонением головы;  теперь
Дорвард имел возможность рассмотреть ее лучше, чем утром.
   Черты лица  принцессы  нисколько  не  искупали  безобразия  ее  фигуры  и
походки. Правда, в ее некрасивом  лице  не  было  ничего  отталкивающего,  а
большие голубые глаза, которые она  обычно  держала  опущенными,  были  даже
хороши своим кротким, грустным, почти страдальческим выражением. Но она была
слишком бледна, и кожа  ее  имела  какой-то  желтовато-землистый  оттенок  -
признак плохого здоровья,  а  большой  рот  с  тонкими  бескровными  губами,
несмотря на ровные белые зубы, был совсем  непривлекателен.  Ее  прекрасные,
густые волосы были до того бесцветны, что казались серыми, и  камер-фрейлина
принцессы, считавшая, вероятно, косы своей  госпожи  лучшим  ее  украшением,
оказывала ей плохую услугу, укладывая их пышными буклями вокруг ее  бледного
личика, которое от этой прически казалось безжизненным. Как  будто  нарочно,
чтобы окончательно изуродовать принцессу, на  нее  надели  широкое  шелковое
бледно-зеленое платье, делавшее ее похожей на привидение.
   Пока Квентин следил  за  этой  странной  фигурой,  полный  любопытства  и
сострадания, ибо каждый взгляд и движение принцессы  взывали  к  сочувствию,
дверь на противоположном конце зала тоже отворилась и из нее вышли  еще  две
дамы.
   Одна из них была та самая молодая девушка, которая прислуживала  Людовику
во время  памятного  для  Квентина  завтрака  в  гостинице  "Лилия".  Теперь
таинственная и прелестная нимфа с шарфом и лютней,  эта  знатная  и  богатая
наследница графства (какой считал ее Дорвард), произвела на  него  в  десять
раз более сильное  впечатление,  чем  тогда,  когда  он  считал  ее  дочерью
простого трактирщика, прислуживавшей  богатому  самодуру  торгашу.  Юноша  с
удивлением спрашивал себя, как это он сразу не отгадал ее настоящего звания.
А между тем она была одета почти так же просто, как и в первый раз, когда он
ее увидел: на ней было траурное платье без всяких украшений, а на  голове  -
длинная креповая вуаль, откинутая назад и оставлявшая открытым ее  лицо.  Но
теперь, когда Квентин знал, кто она,  ее  прекрасный  образ  получил  в  его
глазах новое обаяние, ее осанка и поступь - какое-то особенное  достоинство,
которого он  не  замечал  раньше,  а  правильные  черты,  нежный  румянец  и
блестящие глаза - выражение благородства, еще более возвышавшее их красоту.
   Даже под страхом смертной казни Дорвард, кажется,  не  устоял  бы  против
искушения воздать этой красавице и ее спутнице такие же  почести,  какие  он
только что оказал принцессе крови. Обе  дамы  приняли  его  приветствие  как
женщины, привыкшие к почету, и в ответ учтиво наклонили головы; но  Квентину
показалось (впрочем, вероятно, это была лишь игра  его  юного  воображения),
что молодая леди слегка покраснела и  потупилась,  отвечая  на  его  военный
салют. Это смущение можно было объяснить только тем, что она узнала  смелого
незнакомца, своего соседа по башенке в гостинице "Лилия";  но  было  ли  оно
вызвано досадой? Этого Квентин никак не мог решить.
   Спутница молодой графини, одетая также  в  глубокий  траур,  была  в  тех
летах, когда женщина больше всего заботится  о  сохранении  своей  увядающей
красоты. Впрочем, и теперь еще можно было заметить, что  когда-то  она  была
очень хороша собой. Ее  манера  держаться  доказывала,  что  она  не  только
помнила о своих прежних победах, но и не оставила надежды одерживать  новые.
Она  была  высока  и  стройна  и  держалась  немного  высокомерно.   Ответив
снисходительной улыбкой на приветствие Дорварда, она  наклонилась  и  что-то
шепнула на ухо своей спутнице, а та  повернулась  в  сторону  часового,  как
будто затем,  чтобы  проверить  сказанное,  но  отвечала  старшей  даме,  не
поднимая глаз. Квентину показалось, что замечание  было  весьма  лестно  для
него, и сердце его радостно забилось, уж не знаю почему,  когда  он  увидел,
что  молодая  графиня  ответила,  даже  не  потрудившись  убедиться  в   его
правильности. Быть может, он подумал,  что  между  ним  и  молодой  девушкой
возникла та тайней венная связь, которая придает особенное  значение  каждой
незначительной мелочи.
   Впрочем, ему некогда было долго раздумывать об этом, так как в  следующую
минуту все его внимание  было  поглощено  встречей  двух  дам  с  принцессой
Жанной. Когда они вошли, принцесса  остановилась  и  ждала  их  приближения,
сознавая, быть может, что идти вперед ей не подобает, а так как, отвечая  на
их поклон, она была смущена, то старшая дама, не зная, с  кем  она  говорит,
обратилась к ней снисходительным  тоном,  как  будто  оказывала  ей  большую
честь.
   - Я очень рада, сударыня, - начала она с улыбкой, желая  ободрить  робкую
незнакомку, - что нам разрешено пользоваться обществом особы нашего пола,  и
притом такой достойной дамы, какой вы кажетесь. До сих пор, надо  сознаться,
мы с племянницей не могли похвастать особенным радушием короля  Людовика  по
отношению к нам... Что ты, моя милая? Нечего дергать меня за рукав:  я  вижу
по глазам этой молодой особы, что она сочувствует нашему положению... Верите
ли, сударыня, с тех пор как мы здесь,  с  нами  обходятся  не  лучше  чем  с
пленницами!  После  всех  настоятельных  приглашений  и  советов   ввериться
покровительству Франции  его  величество  сперва  поместил  нас  в  какой-то
дрянной гостинице, а теперь отвел нам угол в этой старой руине,  откуда  нам
разрешается выползать только с закатом солнца, точно  мы  совы  или  летучие
мыши, появление которых при дневном свете считается дурной приметой.
   - Очень сожалею... - сказала принцесса,  еще  более  смущенная  оборотом,
который начинал принимать разговор, - очень сожалею, что  мы  не  могли  вас
принять соответственно вашему достоинству. Надеюсь по крайней мере, что ваша
племянница чувствует себя здесь не так плохо?
   - Гораздо, гораздо лучше, чем могу выразить! - ответила молодая  графиня.
- Я искала лишь безопасности, а нашла еще и уединение. Затворничество нашего
первого местопребывания и здешняя еще более уединенная жизнь  увеличивают  в
моих глазах милость, которую оказывает король нам, бедным беглянкам...
   - Замолчи, глупая девочка! - перебила ее старшая дама. - Дай мне  отвести
душу, благо мы здесь наедине с этой  молодой  особой.  Я  говорю  "наедине",
потому что не  принимаю  в  расчет  этого  молоденького  красавца  часового,
который похож скорее на статую, чем на живое существо,  и  вряд  ли  владеет
языком, по крайней мере нашим, цивилизованным языком... Итак, повторяю:  раз
уж мы одни с  этой  дамой,  я  должна  ей  высказать,  как  я  сожалею,  что
предприняла  эту  поездку  во  Францию.  Я  ожидала  великолепного   приема,
турниров, каруселей, зрелищ и празднеств, а вместо того попала чуть ли не  в
тюрьму! Вместо блестящего общества король познакомил нас с каким-то бродягой
цыганом, через которого мы должны были вести переписку с нашими друзьями  во
Фландрии... Быть может, - добавила она,  -  король  желает  по  политическим
соображениям продержать нас здесь до конца наших дней, чтобы захватить  наши
владения, когда  вместе  с  нами  угаснет  древний  род  де  Круа...  Герцог
Бургундский не был так жесток. Он все-таки предлагал моей  племяннице  мужа,
хоть и очень плохого.
   - По-моему, уж лучше постричься  в  монахини,  чем  выйти  за  злодея,  -
сказала принцесса, улучив минуту, чтобы вставить слово.
   - Во всяком случае, не мешало бы дать нам возможность выбирать, сударыня!
- ответила разгневанная дама. - Видит бог, что если я о чем и  хлопочу,  так
только о племяннице. Сама я давно уже оставила всякую мысль о замужестве. Вы
улыбаетесь.., но, клянусь вам, это правда... Однако это ничуть  не  извиняет
короля. Все его поступки, да, впрочем, и сам он, напоминают  скорее  старика
Мишо, гентского менялу, чем преемника Карла Великого.
   - Замолчите! - сказала принцесса,  и  в  голосе  ее  послышалась  строгая
нотка. - Помните, что вы говорите о моем отце.
   - О вашем отце?! - воскликнула в изумлении бургундка.
   - Да, о моем отце, - повторила принцесса с  достоинством.  -  Я  -  Жанна
Французская. Но не пугайтесь, сударыня, - продолжала она  со  своей  обычной
мягкостью, -  я  знаю,  вы  не  хотели  меня  оскорбить,  и  я  не  сержусь.
Располагайте мной и моим влиянием. Я сделаю все,  чтобы  облегчить  изгнание
вам и этой милой молодой особе. К сожалению, я могу сделать  для  вас  очень
немного, но предлагаю свои услуги от чистого сердца.
   Графиня Амелина де Круа  (так  звали  пожилую  даму)  ответила  глубоким,
почтительным поклоном на милостивое обещание принцессы. Недаром она  столько
лет прожила при дворе и в совершенстве изучила придворные обычаи. Она твердо
соблюдала правило, которому следуют придворные всех времен: судить и рядить,
не стесняясь, в частной беседе о  пороках  и  промахах  своего  государя,  о
нанесенных им оскорблениях и обидах, но  никогда  не  заикаться  об  этом  в
присутствии самого короля или членов его семьи.  Понятно  после  этого,  что
графиня де Круа была крайне смущена своей ошибкой, которая была причиной  ее
столь непочтительного отзыва о короле в присутствии его дочери. Она  никогда
бы не кончила  рассыпаться  в  извинениях  и  выражать  сожаление,  если  бы
принцесса не  остановила  ее,  заметив  ей  ласково  (хотя  в  устах  дочери
французского короля это было равносильно приказанию), что она не нуждается в
извинениях и не желает продолжать ра