ком. Тем не менее, если вы
были действительно полезны моей родственнице, если вы  служили  ей  верой  и
правдой и если вы чистосердечно ответите на вопросы, которые  я  вам  сейчас
предложу, ваше положение улучшится.
   - Графиня де Круа может быть лучшим судьей в  том,  насколько  я  был  ей
полезен, и потому прошу вас спросить об этом ее. Что же касается правдивости
моих ответов, то вы будете судить о них  сами,  когда  предложите  мне  ваши
вопросы.
   - Ого, как гордо! - пробормотал граф. - Совсем  как  подобает  молодчику,
который носит на шляпе бант своей дамы и  считает  необходимым  говорить  со
всеми свысока, из почтения к драгоценному обрывку шелка и мишуры.
   Прекрасно, молодой человек! Надеюсь, вы можете  без  всякого  ущерба  для
вашего достоинства ответить  мне,  давно  ли  вы  состоите  при  особе  леди
Изабеллы де Круа.
   - Граф де Кревкер, - сказал Квентин, -  если  я  и  отвечаю  на  вопросы,
задаваемые таким недопустимым тоном, то только потому, что боюсь, как бы мое
молчание не было истолковано в оскорбительном смысле для той, которую мы оба
должны уважать. Я сопровождаю леди Изабеллу со дня ее отъезда из Франции  во
Фландрию.
   - Ого! Другими словами, с тех самых пор, как она бежала из Плесси-ле-Тур?
И как стрелок шотландской гвардии вы сопровождаете ее, конечно,  по  особому
приказанию короля Людовика?
   Хотя Квентин не чувствовал себя обязанным французскому  королю,  который,
замышляя отдать графиню Изабеллу во власть Гийома де ла Марка,  рассчитывал,
по всей вероятности, что молодой шотландец будет убит, защищая ее, юноша все
же  считал  себя  не  вправе  обмануть  доверие  Людовика   (искреннее   или
притворное, все равно) и  потому  ответил,  что  для  него  было  достаточно
приказаний  его  ближайшего  начальника  и  что  он  ни  о  чем  больше   не
расспрашивал.
   - Довольно и этого, - сказал граф. - Все мы знаем, что король не позволит
начальникам своей стражи рассылать стрелков рыскать по белу свету в качестве
телохранителей, сопровождающих странствующих принцесс, если у него  нет  при
этом какой-нибудь политической цели.  Да,  трудненько  теперь  будет  королю
Людовику утверждать, что он ничего не знал о бегстве дам де Круа, после того
как станет известно, что  их  сопровождал  стрелок  его  гвардии!  Куда  же,
позвольте спросить, господин стрелок, был направлен ваш путь?
   - В Льеж, граф, -  ответил  Квентин,  -  ибо  дамы  хотели  отдаться  под
покровительство покойного епископа.
   - Покойного? - воскликнул граф де Кревкер.  -  Разве  Людовик  де  Бурбон
умер? Герцог ничего не  знал  о  его  болезни...  Когда  же  и  от  чего  он
скончался?
   - Он покоится в кровавой могиле, граф, если только  убийцы  погребли  его
останки.
   - Убийцы! Пресвятая матерь! Но это невозможно, молодой человек!
   - Я собственными глазами видел, как совершилось это злодейство,  видел  и
много других ужасов, граф.
   - Видел! И не защитил доброго прелата! - воскликнул  граф.  -  Вы  должны
были поднять весь замок против убийц! Да знаете  ли  вы,  что  видеть  такое
преступление и не воспрепятствовать ему - это гнусное святотатство?
   - Короче говоря, граф, - сказал Дорвард, -  прежде  чем  совершилось  это
убийство, замок был осажден и взят злодеем де ла Марком с помощью восставших
жителей Льежа.
   - Я поражен как громом! - сказал Кревкер. - Льеж восстал! Шонвальд  взят!
Епископ убит! О вестник несчастья! Никто еще  никогда  не  приносил  столько
горестных новостей! Говори:  знал  ты  о  восстании,  о  приступе,  об  этом
убийстве? Говори! Ты стрелок любимой гвардии Людовика, а все  это  дело  его
рук: он, и никто другой, направил эту стрелу. Говори же или я велю разорвать
тебя на части дикими лошадьми!
   - Если даже вы  это  сделаете,  граф,  вы  и  тогда  не  вырвете  у  меня
признаний,  недостойных  чести  шотландского  дворянина.  Я  знал  об   этих
злодействах не более вас. Я так далек от участия в них, что  боролся  бы  со
злодеями до последнего издыхания, будь у меня хоть на какие-нибудь  средства
для борьбы. Но что я мог сделать? Их были сотни,  а  я  один.  Главной  моей
заботой было спасти  графиню  Изабеллу,  что,  к  счастью,  мне  удалось.  И
все-таки,  будь  я  поближе  к  тому  месту,  где  бедный  старик  был   так
бесчеловечно убит, я отстоял бы его седую голову или  отомстил  за  нее.  Во
всяком  случае,  я  громко  выразил  свое  негодование  и  этим  предупредил
дальнейшие ужасы.
   - Я верю тебе, юноша, - сказал граф. - Ты не в том возрасте и не такая  у
тебя натура, чтобы тебе можно было поручить подобное кровавое дело, хоть  ты
и  достаточно  навострился  по  части  охраны  дам...  Но   бедный,   бедный
благородный епископ! Убит в своем собственном  мирном  жилище,  где  он  так
часто принимал странников с истинно  христианским  милосердием  и  княжеской
щедростью! Убит чудовищем, кровожадным злодеем,  не  побоявшимся  осквернить
дом, где он вырос, не побоявшимся обагрить руки кровью  своего  благодетеля!
Но или я не знаю Карла Бургундского, или его месть не  замедлит  разразиться
так  же  неумолимо  и  жестоко,  как  жестоко  и  бесчеловечно   было   само
преступление. Нет, я не хочу сомневаться в правосудии божьем! Если же убийца
не будет наказан... - Тут граф выхватил меч,  ударил  себя  в  грудь  обеими
руками в железных рукавицах с такой силой,  что  зазвенела  кольчуга,  потом
поднял их к небу и торжественно продолжал:
   - ..Тогда я, Филипп Кревкер  де  Корде,  даю  клятву  милосердному  богу,
святому Ламберту и  Трем  Кельнским  Царям,  что  у  меня  не  будет  других
помыслов, кроме мщения за смерть благородного Людовика де Бурбона! Я  отомщу
его убийцам, где бы я их ни нашел - в лесу  или  в  поле,  в  городе  или  в
селении, в горах или в долине, при королевском дворе или в храме  господнем!
Обрекаю на это все мое достояние, мои земли и замки, друзей и вассалов,  мою
жизнь и честь! И  да  помогут  мне  бог,  святой  Ламберт  Льежский  и  Трое
Кельнских Царей!
   Облегчив свою душу этой клятвой, граф де Кревкер мало-помалу опомнился от
изумления и ужаса,  в  который  привел  его  страшный  рассказ  о  трагедии,
разыгравшейся в Шонвальде, и принялся расспрашивать Квентина о  подробностях
ужасного  злодеяния,  которые  Дорвард,  не  имевший  ни  малейшего  желания
выгораживать де ла Марка, передал графу с полной откровенностью.
   - Но эти слепцы, эти непостоянные, вероломные  твари,  эти  льежцы,  -  в
бешенстве воскликнул Кревкер, - как они могли, как решились вступить в  союз
с таким беспощадным разбойником и  убийцей!  Как  они  осмелились  умертвить
своего законного государя!
   Здесь Дорвард  поспешил  сообщить  разгневанному  бургундцу,  что  жители
Льежа, или по крайней мере лучшие из них, хоть и возмутились  против  своего
епископа, но не имели, по-видимому, намерения содействовать гнусному замыслу
де ла Марка; что, напротив, если бы это было в их власти, они бы никогда  не
допустили этого убийства и были поражены ужасом, когда оно совершилось.
   - Не говори ты мне об этом лживом, подлом сброде! - воскликнул Кревкер. -
Когда  они  восстали  против  государя,  единственный  недостаток   которого
заключался  в  том,  что  он  был  слишком  добрым   господином   для   этих
неблагодарных рабов, когда с оружием в руках они ворвались в его мирный дом,
что они могли замышлять, если не убийство? Когда они вступили в союз с Диким
Арденнским Вепрем, известнейшим злодеем во всей Фландрии, что  другое  могли
они иметь в виду, кроме  убийства,  которое  он  сделал  своим  ремеслом?  И
наконец, не сам ли ты сказал, что убийство совершено рукою  одного  из  этих
мерзавцев?.. Нет, я еще надеюсь увидеть при свете  их  собственных  пылающих
домов каналы их города, переполненные кровью!.. Убить - и  кого  же?  Такого
доброго, такого великодушного, благородного человека! Другие ленники бунтуют
от бедности, из-за тяжелых налогов, а эти наглецы просто бесятся с жиру!
   И граф снова отпустил поводья своего коня и в  отчаянии  заломил  руки  в
стальных, негнущихся рукавицах.  Квентин  понимал,  что  горе  Кревкера  еще
усиливалось благодаря его старой дружбе с епископом, и потому молчал, уважая
его скорбь, которую боялся растравить каким-нибудь неуместным замечанием,  а
смягчить все равно был не в силах.
   Но граф вновь и вновь возвращался к этой тягостной теме, засыпая Квентина
вопросами о  смерти  епископа  и  взятии  Шонвальда;  вдруг,  словно  что-то
припомнив, он спросил, что сталось с графиней Амелиной и  почему  ее  нет  с
племянницей.
   - Я спрашиваю о ней не потому, - добавил граф с презрением, - что  считал
бы ее отсутствие большой потерей для графини Изабеллы, ибо  хоть  она  ей  и
тетка и, в сущности, добрая женщина, но нигде, никогда, я думаю, не  сыскать
такой сумасбродной дуры! Я убежден, что  ее  племянница,  которую  я  считал
всегда скромной и порядочной  девушкой,  никогда  не  решилась  бы  на  этот
дурацкий  побег  из  Бургундии  во  Францию,  если  бы  не  ее  взбалмошная,
безмозглая старая тетка, которая только и  думает,  как  бы  ей  кого-нибудь
сосватать или самой выскочить замуж!
   Какая возмутительная речь  для  слуха  влюбленного!  Бедный  юноша!  Быть
принужденным выслушивать подобные вещи, сознавая, как  смешна  и  бесполезна
была бы всякая попытка с его стороны убедить графа,  хотя  бы  с  оружием  в
руках, что он совершает преступление, говоря о  графине  Изабелле,  об  этой
жемчужине ума и красоты, только как о скромной, порядочной девушке. Подобные
качества можно найти и у какой-нибудь загорелой  крестьянки,  погоняющей  на
пашне волов своего отца! И как только осмелился граф  допустить,  будто  она
могла поддаться влиянию своей сумасбродной, взбалмошной  тетки!  Нет,  такая
клевета не должна пройти ему безнаказанно! Но открытое, хотя и строгое  лицо
де Кревкера и явное презрение его к тем чувствам, которые  наполняли  сердце
молодого  человека,  заставили  Квентина  сдержаться;  не  потому,  что   он
испугался военной  славы  графа  -  напротив,  эта  слава  могла  бы  только
возбудить в нем желание помериться с ним силами, - но из  боязни  показаться
смешным, ибо насмешка - самое страшное оружие для всех энтузиастов,  оружие,
которое не только удерживает их от многих нелепостей, но подчас душит даже и
благородные порывы.
   Под влиянием этого страха вызвать не гнев, а насмешку Квентин, хотя  и  с
горечью в сердце, отвечая графу, ограничился довольно бессвязным рассказом о
бегстве леди Амелины из Шонвальда в самом начале осады. Впрочем, он и не мог
рассказать об этом событии более обстоятельно, не выставив  в  смешном  виде
близкую родственницу Изабеллы, а  может  быть,  и  себя  самого  в  качестве
предмета ее  запоздалых  надежд.  В  заключение  своей  запутанной  речи  он
рассказал о дошедшем до него слухе, будто бы графиня Амелина попала  в  руки
Гийома де ла Марка.
   - Надеюсь, что святой Ламберт внушит ему мысль жениться на ней, -  сказал
Кревкер, - и, кажется, он вполне на это способен ради ее мешков с  деньгами,
точно так же как способен перерезать ей горло, когда он  ими  завладеет  или
когда содержимое их истощится.
   Затем граф принялся выпытывать у Квентина  подробности  путешествия  двух
дам: он расспрашивал, как они себя держали в  дороге,  где  останавливались,
кто их сопровождал, в каких отношениях они были с ним самим во время пути  и
так далее, так что,  отвечая  на  эти  щекотливые  вопросы,  оскорбленный  и
раздосадованный юноша не мог скрыть своего  смущения  от  опытного  воина  и
придворного, который резко  оборвал  свой  допрос  и  отъехал  от  Квентина,
заметив на прощанье:
   - Гм, да.., так оно и есть,  как  я  думал,  во  всяком  случае  с  одной
стороны. Надеюсь, что хоть та, другая, не потеряла рассудка... Позвольте вас
просить  пришпорить  коня,  господин  стрелок,  и  выехать  вперед,  пока  я
переговорю с графиней Изабеллой. Кажется, я узнал от вас  достаточно,  чтобы
беседовать с ней обо всех этих прискорбных обстоятельствах,  не  тревожа  ее
деликатности, хотя, быть может, мне и пришлось слегка задеть ваши чувства...
Еще минуту, молодой человек.., одно слово, прежде чем  мы  расстанемся.  Мне
кажется, вы совершили весьма  счастливое  путешествие  по  волшебной  стране
грез, полное героических приключений, розовых надежд и несбыточных мечтаний,
вроде путешествия по заколдованному саду феи Морганы <Фея Моргана - персонаж
из романов о рыцарях Круглого Стола, сестра короля Артура.>. Забудьте же все
это, юный воин, - добавил он,  похлопывая  Квентина  по  плечу,  -  забудьте
странствующую красавицу и  вспоминайте  об  этой  даме  как  о  высокородной
графине де Круа. И даю вам слово, что ее друзья - за одного по крайней  мере
я ручаюсь, - в свою очередь, будут помнить только оказанные ей вами услуги и
забудут, о какой недостижимой награде вы имели смелость мечтать.
   Взбешенный тем, что ему не удалось скрыть  от  проницательности  Кревкера
свои чувства, над которыми тот, видимо, только смеялся,  Квентин  ответил  с
негодованием:
   - Господин граф, когда мне понадобится ваш совет, я сам его спрошу! Когда
я буду нуждаться в вашей помощи, тогда вы будете иметь  возможность  оказать
мне ее или отказать в ней. И, когда я стану дорожить вашим мнением обо  мне,
тогда вы мне его и сообщите.
   - Так, так! - воскликнул граф. - Я  очутился  между  Амадисом  и  Орианой
<Амадис  и  его  возлюбленная  Ориана  -  герои  рыцарского  романа  "Амадис
Галльский".>. Теперь мне остается только ждать вызова!
   - Вы говорите об этом, граф, как о чем-то невозможном, а между тем, когда
я скрестил копье с герцогом Орлеанским, я  мог  пролить  кровь  лучшую,  чем
кровь Кревкеров... Когда я обменялся ударами меча с Дюнуа, моим  противником
был лучший воин Франции!
   - Да просветит небо твой разум, милый друг! - ответил Кревкер,  продолжая
смеяться над влюбленным рыцарем. - Если  ты  говоришь  правду,  тебе  выпала
редкая удача в этом мире. И, право, если провидению было угодно послать тебе
такие испытания, прежде чем у тебя выросла  борода,  ты  сойдешь  с  ума  от
тщеславия раньше, чем станешь мужчиной. Меня же рассердить ты не  можешь,  а
можешь только рассмешить. Поверь мне, что если даже ты и сражался с принцами
и спасал графинь по какому-нибудь капризу судьбы, которая любит  шутить,  то
это еще не значит, чтобы ты был ровней своим случайным противникам  или  еще
более случайной спутнице. Я понимаю, что ты, как всякий юноша,  начитавшийся
романов, размечтался и вообразил себя паладином <Паладин - рыцарь  из  свиты
короля; здесь в переносном  смысле  -  верный  рыцарь.>;  но  ты  не  должен
сердиться на друга, который, желая тебе добра, встряхнул  тебя  за  плечи  и
разбудил от сладких грез, хотя бы он сделал это несколько сурово и грубо.
   - Граф де Кревкер, моя семья... - начал было Квентин.
   - Я не о семье говорю, - перебил  его  граф,  -  я  говорю  о  звании,  о
состоянии и о высоком положении, которые ставят непреодолимые преграды между
людьми различных слоев  общества.  Что  же  касается  рождения,  то  все  мы
происходим от Адама и Евы.
   -  Господин  граф,  -  повторил  Квентин,  -  мои  предки,  Дорварды   из
Глен-хулакина...
   - Ну, - сказал граф, - если твои предки древнее Адама, значит и толковать
больше не о чем! Доброго вечера!
   Он осадил коня и подождал графиню, которой намеки  и  советы  графа,  при
всем его доброжелательстве, были, если возможно, еще  более  неприятны,  чем
Квентину. А Квентин ехал  впереди,  бормоча  про  себя:  "Холодный,  гордый,
высокомерный наглец!  Хотел  бы  я,  чтобы  первый  шотландский  стрелок,  у
которого будет в руках мушкетон, не отпустил бы тебя так легко, как  я!".  К
вечеру путники прибыли в город Шарлеруа на Самбре, где граф де Кревкер решил
оставить Изабеллу, которая после всех пережитых ею волнений  и  испытаний  и
после почти пятидесяти миль безостановочного пути была не в состоянии  ехать
дальше, не рискуя повредить своему здоровью.  Граф  передал  ее,  совершенно
разбитую  и  духом   и   телом,   на   попечение   настоятельницы   женского
цистерцианского монастыря в Шарлеруа,  почтенной  дамы,  родственницы  обеих
семей - Кревкеров и де Круа, на благоразумие и доброту которой он мог вполне
положиться.
   Сам Кревкер остановился в городе лишь для того,  чтобы  дать  указания  о
соблюдении  строжайшей  бдительности  начальнику   небольшого   бургундского
гарнизона, занимавшего город, и приказать, чтобы на все время  пребывания  в
монастыре графини Изабеллы де Круа туда  была  поставлена  почетная  стража:
официально  -  для  обеспечения  ее  безопасности,  но  в  действительности,
вероятно, чтобы предупредить всякую попытку  к  бегству.  Граф  заявил,  что
причиной его распоряжения о строгой охране были дошедшие  до  него  слухи  о
каких-то беспорядках в Льежском, округе. Но он  решил  сам  отвезти  герцогу
Карлу страшную весть о мятеже и  убийстве  епископа  во  всех  ее  ужасающих
подробностях. Поэтому, раздобыв свежих лошадей для себя и  своей  свиты,  он
немедленно выехал дальше, решив сделать безостановочный переезд до  Перонны.
Квентину Дорварду он объявил, что  берет  его  с  собой,  причем  насмешливо
извинился, что лишает его приятного общества.
   - Надеюсь, впрочем, - добавил граф, -  что  вы,  как  истинный  рыцарь  и
кавалер, во всяком случае предпочтете прогулку при луне такому прозаическому
времяпрепровождению, как сон, который может  доставить  удовольствие  только
простому смертному.
   Квентин, уже и без  того  огорченный  разлукой  с  Изабеллой,  готов  был
ответить на эту насмешку негодующим  вызовом;  но,  зная,  что  граф  только
посмеется над его гневом и ответит  презрением  на  вызов,  решил  дождаться
более удобного времени и воспользоваться первым случаем,  чтобы  потребовать
удовлетворения у этого гордого рыцаря, которого он  ненавидел  теперь  почти
так же, как Дикого Арденнского Вепря, хотя и по  совершенно  иным  причинам.
Итак, за неимением другого выхода, он должен был  сопровождать  Кревкера,  и
небольшой отряд с величайшей поспешностью выехал из  Шарлеруа  по  дороге  в
Перонну.

Глава 25

НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ

   Все наши свойства сотканы непрочно -
   Изъян в материи всегда найдется:
   Подчас храбрец пугается собаки
   И мудрый так себя ведет, что стыдно
   И слабоумному глядеть на это,
   А ловкачи так часто попадают
   В расставленные ими же ловушки.
   Старинная пьеса

   Квентину в начале его ночного путешествия пришлось вынести тяжелую борьбу
с тем горьким чувством сердечной  боли,  которое  испытывает  всякий  юноша,
расставаясь, быть может, навеки с любимой  девушкой.  Маленькая  кавалькада,
подгоняемая нетерпеливым Кревкером, спешившим добраться до Перонны,  неслась
по роскошной равнине Эно. Яркий свет  осенней  луны  озарял  тучные  зеленые
пастбища, леса и поля, с которых крестьяне, пользуясь лунной ночью,  спешили
свезти жатву (так трудолюбивы были фламандцы уже в те времена); он  серебрил
широкие, тихие, полноводные реки, по которым, не встречая на своем  пути  ни
подводных камней, ни водоворотов,  легко  скользили  белые  паруса  торговых
судов  мимо  больших  мирных  селений,  свидетельствовавших  своим  веселым,
опрятным видом о благосостоянии их жителей; он освещал высокие мрачные башни
феодальных замков знатных баронов и рыцарей, окруженных  глубокими  рвами  и
зубчатыми стенами (ибо в ту эпоху рыцари  Эно  выделялись  своим  богатством
среди  европейской  знати),  и  сиял  вдали  на  золотых  куполах  колоколен
многочисленных монастырей.
   Но все это богатство природы, эта картина мира и  довольства,  так  резко
отличавшаяся от диких, пустынных гор родины Квентина, не могла  отвлечь  его
от печальных дум. Сердце его осталось в  Шарлеруа,  и  теперь  его  занимала
только мысль о том, что с каждым шагом он удаляется от Изабеллы. Он старался
припомнить каждое ее слово, каждый взгляд, и, как это часто бывает  в  таких
случаях, во