обедню. Он шел во главе длинной  процессии  духовных,  гражданских  и
военных чинов; как говорится в старинной балладе:

   Крестов немало впереди,
   А сзади много копий

   Процессия представляла  величественное  зрелище:  ее  длинный  хвост  еще
извивался вдоль зеленеющих берегов Мааса, а голова уже скрылась  в  огромном
готическом портале резиденции епископа.
   Но, когда путники подъехали ближе, они убедились, что наружный вид  замка
свидетельствовал  скорее  о  неуверенности  и  тревоге,  чем  о  величии   и
могуществе, которых они только что были свидетелями. У ворот и вокруг  всего
замка была расставлена сильная стража, да и весь воинственный вид резиденции
епископа доказывал, что его преосвященство чего-то опасается и даже  считает
нужным окружить себя охраной и принять все  меры  военной  предосторожности.
Когда Квентин доложил о прибытии графинь де Круа, путниц  тотчас  провели  в
большой зал, где их радушно принял сам епископ во  главе  своего  маленького
двора. Он не  разрешил  дамам  поцеловать  ему  руку,  но  приветствовал  их
поклоном, в котором чувствовалось одновременно и рыцарское преклонение перед
прекрасными женщинами, и отеческая благосклонность пастыря к своим  духовным
детям.
   Людовик де Бурбон, епископ Льежский, был действительно тем, чем казался с
первого взгляда: человеком доброй, благородной души; и  хотя  жизнь  его  не
всегда могла служить назидательным примером, какой должен подавать  духовный
отец своей пастве,  он  отличался  благородством  и  прямотой,  составлявшей
отличительную черту дома Бурбонов <Бурбоны - крупные  феодалы,  родственники
французских королей и бургундских герцогов из династии Валуа. В  1589  году,
когда был убит последний король из династии Валуа,  Генрих  IV  Бурбон  стал
королем Франции Бурбоны занимали французский трон в 1589 - 1792 гг., и вновь
в 1815 - 1830 гг., т.е. в те годы, когда  Скотт  писал  "Квентина  Дорварда"
(1823) Слова о благородстве и  прямоте  Бурбонов  противоречат  всем  фактам
истории; это не более как комплимент писателя по адресу правившей в то время
во Франции династии.>, из которого он происходил.
   В последнее время, когда старость  начала  брать  свое,  прелат  приобрел
привычки, более подходящие к его духовному сану,  и  все  соседние  государи
любили его, как человека великодушного и щедрого, хотя и не  слишком  строго
придерживающегося аскетического образа  жизни,  и  как  властителя,  который
правил своими богатыми, беспокойными подданными  мягко  и  благодушно,  что,
однако,  не  только  не  пресекало,  а,  скорее,  поддерживало  их  мятежные
стремления.
   Епископ был столь верным союзником герцога Бургундского,  что  последний,
казалось,  считал,  будто  ему  принадлежит   право   совместного   владения
епископскими землями, и в благодарность за добродушную уступчивость  прелата
таким его требованиям, которые  тот  часто  имел  полное  право  оспаривать,
герцог всегда  держал  его  сторону  и  вступался  за  него  с  той  бешеной
горячностью, которая была одной из основных черт  его  характера.  Он  часто
говорил, что считает Льеж своей собственностью, а епископа  -  своим  братом
(они действительно могли считаться братьями, так как  первой  женой  герцога
была сестра епископа) и что всякий оскорбивший  Людовика  де  Бурбона  будет
иметь дело с Карлом Бургундским - угроза весьма действенная, если принять во
внимание могущество и характер герцога Карла, и страшная для всякого,  кроме
граждан мятежного Льежа, которым богатство вскружило голову.
   Епископ, как мы уже говорили, радушно  встретил  дам  де  Круа  и  обещал
применить в их  интересах  все  свое  влияние  при  бургундском  дворе;  его
заступничество, как он надеялся, должно  тем  более  иметь  успех,  что,  по
последним   известиям,   Кампо-Бассо   далеко   не    пользовался    прежней
благосклонностью герцога. Прелат обещал также дамам свое  покровительство  и
защиту, насколько это будет в  его  власти;  но  вздох,  сопровождавший  это
обещание, свидетельствовал о том, что он был далеко не так  уверен  в  своей
власти, как хотелось ему показать.
   - Во всяком случае, любезные мои дочери, - закончил епископ свою  речь  с
той же смесью пастырской благосклонности и рыцарской любезности,  -  сохрани
бог, чтобы я бросил невинную овцу на съедение  волку  или  позволил  негодяю
оскорбить женщину. Я человек миролюбивый, хотя в  настоящую  минуту  в  моем
доме и раздается звон оружия. Но будьте уверены, что я  позабочусь  о  вашей
безопасности. А если бы дела приняли  дурной  оборот  и  смута  разгорелась,
чего, надеюсь, с помощью божьей не случится, мы всегда сможем отправить  вас
в Германию под надежной охраной. И верьте, что  даже  воля  нашего  брата  и
покровителя Карла Бургундского не  принудит  нас  поступить  с  вами  против
вашего желания. Мы не  можем  исполнить  вашу  просьбу  и  отправить  вас  в
монастырь, ибо, увы, сомневаемся,  чтобы  наша  власть  простиралась  дальше
пределов замка, охраняемого нашими воинами. Но здесь вы  желанные  гости,  и
ваша свита встретит у нас самый радушный прием, в  особенности  этот  юноша,
которого вы рекомендовали нашему вниманию, и мы  дадим  ему  наше  отеческое
благословение.
   Квентин, как подобало,  преклонил  колена,  чтобы  принять  благословение
епископа.
   - Что же касается вас самих, -  продолжал  добрый  прелат,  -  вы  будете
помещены с моей сестрой Изабеллой, канонисой  Трирской:  под  ее  опекой  вы
можете жить, не оскорбляя приличий, даже в доме такого  веселого  холостяка,
как епископ Льежский.
   Епископ галантно проводил дам в апартаменты своей сестры, в то время  как
его дворецкий принялся с  особенным  радушием  угощать  Квентина.  Остальная
свита графинь де Круа была поручена попечениям прислуги.
   При этом Квентин не мог не заметить, что присутствие цыгана, которым  так
гнушались во всех монастырях, где им приходилось останавливаться, не вызвало
никаких возражений при дворе этого богатого и, если  можно  так  выразиться,
светского прелата.

Глава 19

ГОРОД

   Друзья! Друзья! Я не хотел бы дать
   Вам повод для внезапного восстанья!
   "Юлий Цезарь"

   Расставшись с графиней Изабеллой, чей взор в течение стольких дней служил
ему путеводной звездой, Квентин почувствовал  какую-то  странную  пустоту  и
холод в сердце, каких никогда еще не испытывал в своей полной  превратностей
жизни. Молодая графиня нашла  теперь  себе  постоянный  приют,  и  близость,
возникшая между ними за это время, должна была неизбежно  прекратиться,  ибо
под каким предлогом могла бы она, если б даже решилась на подобное нарушение
приличий, держать постоянно при себе такого красивого молодого человека, как
Квентин?
   Однако сознание неизбежности разлуки ничуть его не  облегчало,  и  гордое
сердце Квентина возмущалось при мысли, что его отпустили  как  обыкновенного
проводника, как наемника, который исполнил свой долг; и он пролил втихомолку
не одну слезу над  развалинами  прекрасного  воздушного  замка,  который  он
сооружал с такой любовью во  время  этого  восхитительного  путешествия.  Он
всеми силами старался побороть охватившую его грусть,  но  все  его  попытки
были тщетны. Отдавшись своему горю, он присел в глубокой амбразуре одного из
окон,  освещавших  огромный  готический  зал  Шонвальдского  замка,  и  стал
размышлять  о  своей  злосчастной  судьбе,  отказавшей  ему  в  знатности  и
богатстве, которые дали бы ему право  добиваться  осуществления  его  смелых
мечтаний.
   Пытался он  также  рассеяться,  занявшись  делами:  написал  донесение  о
благополучном прибытии в Льеж графинь де Круа и отослал его королю с  Шарлем
- одним из своих слуг,  но  и  это  заняло  его  только  на  время.  Наконец
непредвиденный случай возвратил Квентину его обычную  бодрость:  взгляд  его
нечаянно упал на лежавшее подле него  на  окне  только  что  отпечатанное  в
Страсбурге издание старинной поэмы, заглавие которой гласило:

   О том, как рыцарю была
   Царевна Венгрии мила.

   Квентин сидел, углубившись в размышления о том, что  это  заглавие  очень
подходит к его собственному положению, как вдруг  почувствовал,  что  кто-то
трогает его за плечо; он поднял голову и увидел цыгана.
   Хайраддин никогда не был ему приятен, а после его измены молодой  человек
возненавидел его и теперь, увидев перед собой, строго спросил, как он посмел
коснуться дворянина и католика.
   - Да просто мне хотелось убедиться, не  потерял  ли  дворянин  и  католик
осязание, как он потерял зрение и слух, - ответил  цыган.  -  Вот  уже  пять
минут, как я говорю с вами, а вы уставились на листок желтой бумаги и ничего
не видите и не слышите, словно в нем заключены  чары,  способные  превратить
вас в статую и уже наполовину оказавшие свое действие.
   - Что тебе нужно? Говори и убирайся!
   - Мне нужно то же, что и всем, хотя мало кто бывает этим удовлетворен,  -
ответил Хайраддин. - Я хочу получить с вас должок - мои  десять  золотых  за
доставку ваших дам.
   - И ты еще смеешь требовать платы после того, как я пощадил  твою  подлую
жизнь? - гневно воскликнул Квентин. - Ты же знаешь, что хотел предать их  по
дороге.
   - Однако не предал, - возразил Хайраддин. - Если бы я  их  предал,  я  не
стал бы требовать платы ни с вас, ни с них, а с  того,  кому  было  выгодно,
чтобы они ехали правым берегом Мааса.  Тот,  кому  я  служу,  и  должен  мне
платить.
   - Вот твои деньги, изменник! Дай бог, чтоб они пропали вместе с тобой!  -
воскликнул Квентин, отсчитывая деньги. - Убирайся с глаз  моих..,  к  твоему
Арденнскому Вепрю или к дьяволу, пока я сам тебя к нему не спровадил раньше,
чем тебе суждено попасть в его лапы!
   - К Арденнскому Вепрю! -  повторил  цыган  с  таким  изумлением,  которое
странно было видеть на этом всегда непроницаемом лице. - Так, значит, то  не
были пустые, ни на чем не  основанные  подозрения?  Значит,  вы  все  знали,
потому и настаивали на перемене маршрута?  Но  как  же..,  неужели  в  вашем
отечестве действительно есть предсказатели будущего,  которые  умеют  гадать
вернее, чем наше бродячее племя?.. Ведь  не  деревья  же,  под  которыми  мы
совещались, вам все рассказали... Деревья?..  Ах  я  дурак!  Не  деревья,  а
дерево... Теперь понимаю! Та большая ива у ручья, недалеко от  монастыря.  Я
видел, как вы на нее посмотрели, когда мы проезжали мимо... Это было,  может
быть, за полмили от того улья диких пчел - помните? У деревьев, конечно, нет
языка, но зато есть ветви, которые могут спрятать того, кто слушает. Ну  что
ж, вперед мне наука - держать  совет  не  иначе,  как  посреди  равнины,  на
которой  не  было  бы  ни  кустика,  ни  репейника,  где  мог  бы   укрыться
шотландец... Ха-ха-ха! Шотландец побил  цыгана  его  же  оружием.  Но  знай,
Квентин Дорвард, что ты перехитрил меня в ущерб себе! Да,  мое  предсказание
непременно сбылось бы, если б не твое упрямство.
   - Клянусь святым Андреем, твое нахальство  заставляет  меня  против  воли
смеяться, - сказал Квентин. - Чем и каким образом успех твоего предательства
мог быть выгоден для меня? Правда,  я  слышал,  ты  выговорил  мне  жизнь  -
условие, о котором твои достойные союзники тотчас бы забыли, как только дело
дошло бы у нас до мечей; но, если б даже они и выполнили его, к чему,  кроме
смерти или плена, привела бы меня твоя измена? Право, это такая загадка, что
ее не решит человеческий разум.
   - Так нечего, значит, и голову ломать понапрасну, - сказал  Хайраддин,  -
тем более что я все-таки хочу отплатить вам за прежнее. Если  бы  вы  теперь
обидели меня и не отдали мне денег, я  считал  бы,  что  мы  поквитались,  и
предоставил бы вас вашему безрассудству. Но сейчас я  все-таки  считаю  себя
вашим должником за то, что произошло на берегу Шера.
   - Мне кажется, я уже выбрал весь долг, ругая и проклиная тебя, -  заметил
Квентин.
   - Брань на вороту не виснет и в счет не идет, - ответил цыган. - Вот если
бы вы ударили меня, например...
   - Что ж, я и таким  способом  могу  рассчитаться  с  то-,  бой,  если  ты
выведешь меня из терпения.
   - Ну, этого я вам не советую, - сказал цыган. - Такая расплата при  вашей
тяжелой руке может превысить мой долг, и я окажусь вашим кредитором. А я  не
такой человек, чтобы прощать долги.  Итак,  будьте  здоровы!  Я  должен  вас
ненадолго оставить и пойти откланяться графиням де Круа.
   - Что?! - воскликнул Квентин в изумлении. - Ты думаешь, что тебя допустят
к графиням? Это здесь-то, где они живут как монахини у сестры  епископа?  Не
может быть!
   - Тем не менее Марта ждет меня, чтобы  проводить  к  ним,  -  с  усмешкой
ответил цыган. - Прошу извинения, что я вас так внезапно покидаю.
   Он повернулся, как бы собираясь идти,  но  тотчас  возвратился  и  сказал
торжественным, многозначительным тоном:
   - Я знаю ваши надежды: надежды смелые, но они могут сбыться, если  я  вам
помогу! Я знаю ваши опасения: они должны внушать  вам  осторожность,  но  не
робость. Каждую женщину можно завоевать. Графский  титул  -  только  кличка,
которая так же хорошо пристанет Квентину, как  титул  герцога  -  Карлу  или
короля - Людовику.
   Прежде чем Дорвард успел ответить, цыган вышел из зала.  Молодой  человек
бросился за ним, но Хайраддин, знавший в замке все  переходы  гораздо  лучше
шотландца, имел над ним преимущество и,  спустившись  по  какой-то  узенькой
боковой лесенке, скрылся из виду. Однако Квентин, не  отдавая  себе  отчета,
зачем он это делает, побежал следом за  ним.  Лесенка  окончилась  небольшой
дверцей, которая вела в сад; здесь Квентин опять увидел цыгана: тот бежал по
извилистой аллее и был уже далеко.
   Сад  примыкал  с  двух  сторон  к  замку,  огромному  старинному  зданию,
напоминавшему не то крепость, не то монастырь; две другие стороны  его  были
обнесены  высокими  зубчатыми  стенами.  На  противоположном   конце   сада,
примыкавшем к замку, под массивной  аркой,  увитой  плющом,  была  небольшая
дверь; к ней-то и спешил Хайраддин. Добежав до этой арки, он  с  насмешливой
учтивостью обернулся назад и сделал своему  преследователю  прощальный  знак
рукой. Квентин увидел, что  дверь  действительно  отворила  Марта  и  цыгана
впустили к графиням де Круа,  как  он  естественно  заключил  из  виденного.
Квентин кусал губы  с  досады,  проклиная  себя  за  то,  что  не  догадался
предостеречь дам против вероломства цыгана и  не  рассказал  им  об  измене,
которую тот замышлял. Самоуверенность, с какой  Хайраддин  обещал  ему  свою
помощь в любовных делах, выводила его из себя; ему даже казалось, что  самая
любовь его к графине Изабелле была бы осквернена,  если  бы  она  увенчалась
успехом благодаря содействию этого негодяя. "Но, разумеется,  все  это  одно
шарлатанство, обычные уловки их гнусного ремесла,  -  думал  Дорвард.  -  Он
хитростью добился свидания с  дамами,  и,  наверно,  опять  с  какими-нибудь
подлыми целями. Хорошо, что мне удалось узнать, где они помещаются. Теперь я
подстерегу Марту и добьюсь свидания  с  ними  хотя  бы  для  того,  чтоб  их
предостеречь. Горько думать, что мне приходится прибегать к таким уловкам  и
выжидать, тогда как этому негодяю так просто и легко увидеться с  ней...  Ну
что ж, хоть они и забыли обо мне, пусть знают, что, как  и  прежде,  главная
моя забота - охранять Изабеллу".
   В то время как влюбленный юноша был занят  этими  размышлениями,  к  нему
подошел пожилой дворянин, один из  приближенных  епископа,  вошедший  в  сад
через ту же дверь, что и Дорвард, и очень  вежливо  заметил,  что  этот  сад
предназначен не для публики, а только  для  епископа  и  его  самых  знатных
гостей.
   Старик должен был повторить свои слова, прежде чем Квентин наконец понял,
в чем дело. Он вздрогнул, словно пробудившись от сна,  поклонился  и  быстро
пошел к выходу из сада.  Придворный  шел  за  ним,  любезно  извиняясь,  что
вынужден был по  обязанности  сделать  ему  замечание.  Он  так  боялся,  не
оскорбил ли Дорварда, что, желая  как-нибудь  загладить  свою  мнимую  вину,
предложил ему себя в собеседники. Проклиная  в  душе  навязчивость  старика,
Квентин, чтобы избавиться от него, извинился в свою очередь, объяснив,  что,
к сожалению, не может воспользоваться его  любезностью,  так  как  хотел  бы
осмотреть город; и с этими словами он так быстро зашагал вперед, что отбил у
своего учтивого собеседника всякую охоту  провожать  его  дальше  подъемного
моста. Через несколько минут Квентин был уже в стенах  города  Льежа,  в  то
время одного из богатейших городов во Фландрии, а следовательно, и  во  всем
мире.
   Тоска, даже тоска любви, не может всецело  захватить  человека,  особенно
энергичного и мужественного, как думают слабодушные меланхолики,  страждущие
этим недугом.  Она  поддается  неожиданным  сильным  впечатлениям:  перемене
места, смене картин, вызывающих в нас ряд новых  мыслей,  влиянию  шумной  и
оживленной человеческой деятельности. Не прошло и пяти минут,  как  внимание
Квентина было до того поглощено быстрой сменой  впечатлений  на  многолюдных
улицах Льежа, что он забыл и думать не только о  цыгане,  но  даже  о  самой
графине Изабелле.
   Высокие дома, внушительные, хотя  и  узкие  и  мрачные  улицы,  роскошная
выставка богатейших товаров и блестящих доспехов  в  бесчисленных  лавках  и
складах, площади, кишащие пестрой толпой, снующей с деловым видом,  огромные
фуры, нагруженные всякими товарами - предметами вывоза  и  ввоза  (к  первым
относились грубое сукно и  саржа,  всякого  рода  оружие,  гвозди  и  другие
железные  изделия,  а  ко  вторым  -  предметы  необходимости   и   роскоши,
потребляемые самим городом или полученные  в  обмен  и  предназначенные  для
вывоза), - все это, вместе взятое, представляло  картину  такого  богатства,
оживления и блеска, о каких Квентин до сих пор понятия не  имел.  Он  пришел
также в восторг от многочисленных соединенных с Маасом каналов, пересекавших
город по всем направлениям и представлявших удобные для торговли водные пути
сообщения. Наконец, он прослушал обедню в известной старинной церкви святого
Ламберта, построенной, как говорят, в восьмом веке.
   Выйдя  из  церкви,  Квентин,  смотревший  на  все  окружающее  с   жадным
любопытством, заметил, что и сам он привлек к себе внимание небольшой  кучки
горожан почтенного вида, которые, как казалось, ждали его выхода.  Появление
Квентина  было  встречено  перешептыванием,  вскоре  перешедшим  в  довольно
громкий гул голосов. Кучка зевак быстро возрастала, и  каждый  новоприбывший
пристально разглядывал Квентина не только с любопытством, но как будто  даже
с почтением.
   Наконец  он  очутился  в  центре  довольно  многолюдной  толпы,   которая
почтительно перед ним расступалась, давая дорогу, и даже тщательно оберегала
его от неизбежных при давке толчков. Тем не менее положение его было  не  из
приятных, и он решился так или иначе выйти из  него  или  добиться  от  этих
людей объяснения их непонятного поведения.
   Он огляделся  вокруг,  и  взгляд  его  остановился  на  дородном,  весьма
добродушном и почтенном на вид бюргере, который, судя по бархатному плащу  и
золотой цепи на шее, принадлежал к числу влиятельных горожан, а может  быть,
даже членов магистрата. Обратившись к нему, Квентин спросил, нет  ли  в  его
наружности чего-нибудь такого, что привлекает к нему любопытство толпы.
   - Или, быть может, - добавил он, - у жителей Льежа в  обычае  глазеть  на
иностранцев, случайно попавших в их город?
   - Конечно, нет, мой  добрый  сеньор,  -  ответил  бюргер.  -  Льежцам  не
свойственно праздное любопытство, и у них  нет  такого  обычая.  А  в  вашей
наружности и костюме нет ничего необыкновенного; однако у вас есть то, что в
нашем городе всегда встречают с любовью и почетом.
   - Все это очень любезно,  почтенный  сеньор,  -  сказал  Дорвард,  -  но,
клянусь святым Андреем, я решительно не понимаю, что вы хотите сказать.
   - Ваша клятва, так же как и ваш выговор, вполне убеждают меня,  что