то
Дорварду удалось узнать имена заинтересовавших его лиц.
   С лордом Кроуфордом, присутствовавшим здесь в полной  парадной  форме,  с
серебряным жезлом в руке, Квентин, как и читатель, был уже знаком. Из других
обративших на себя его внимание самым  замечательным  был  граф  Дюнуа,  сын
знаменитого Дюнуа <Жан Дюнуа - незаконный сын (бастард) герцога Орлеанского,
брата короля Карла VI; один из немногих  представителей  французской  знати,
который доброжелательно относился к Жанне д'Арк и отважно сражался вместе  с
ней. В романе представлен его сын Франсуа.>, известного под именем  Бастарда
Орлеанского, который, сражаясь под знаменем Жанны д'Арк, сыграл такую видную
роль в освобождении Франции из-под ига англичан.  Сын  его  с  честью  носил
славное имя отца и, несмотря на  свое  родство  с  королевским  домом  и  на
давнишнюю  любовь  к  нему  дворянства  и  народа,  сумел  благодаря  своему
честному, прямому и открытому характеру избежать подозрений даже со  стороны
недоверчивого Людовика, любившего  видеть  Дюнуа  при  себе  и  иногда  даже
призывавшего его для совета. Но, отличаясь храбростью, ловко владея  оружием
и обладая всеми качествами настоящего рыцаря, граф  отнюдь  не  мог  служить
образцом красоты. Широкоплечий  и  коренастый,  смуглый  и  черноволосый,  с
несоразмерно длинными мускулистыми руками, он был слишком мал ростом; к тому
же у него были кривые ноги, что очень  удобно  для  всадника,  но  не  очень
красиво для пешехода. Черты его лица были неправильны до безобразия, но в то
же время в нем было  столько  достоинства  и  благородства,  что  с  первого
взгляда был виден мужественный дворянин и непобедимый воин.  Смелая  осанка,
твердая, свободная поступь, орлиный взгляд и гордое выражение лица, когда он
хмурил свои густые брови, искупали его безобразие. На нем был богатый, но не
яркий охотничий костюм, так как он часто  исполнял  при  короле  обязанности
главного ловчего, хотя, насколько нам известно, не занимал  официально  этой
должности.
   Под руку с  Дюнуа,  словно  нуждаясь  в  поддержке  своего  родственника,
медленно  и  задумчиво  шел  Людовик,  герцог   Орлеанский,   первый   принц
королевской крови (впоследствии  король  Людовик  XII);  стража  отдала  ему
подобающую честь, а все присутствующие низко поклонились. Людовик  относился
с ревнивой подозрительностью к этому принцу, который должен  был  взойти  на
престол, если бы Людовик умер,  не  оставив  наследника,  и  принц  не  смел
отлучаться  от  королевского  двора,  при  котором  он  не  занимал  никакой
определенной должности и не пользовался ни популярностью, ни почетом.  Такое
унизительное положение, очень похожее на неволю, не могло не  отразиться  на
характере несчастного принца, а в настоящее  время  привычная  подавленность
его усугублялась еще тем, что, как ему было известно, король замышлял против
него величайшую несправедливость, какую только  может  совершить  тиран:  он
хотел женить его силой на своей младшей дочери, принцессе Жанне,  с  которой
принц  с  детства  был  обручен;  но  принцесса  была  так  безобразна,  что
настойчивость короля была в данном случае возмутительной жестокостью.
   Внешность у этого злосчастного принца  была  самая  заурядная,  но  видно
было,  что  это  человек  добрый,  кроткий  и  чистосердечный,  несмотря  на
выражение уныния и отчаяния, постоянно омрачавшее его лицо. Квентин заметил,
что принц старательно избегал  смотреть  на  королевских  стрелков  и,  даже
отвечая поклоном на отданную ему честь, он не поднял глаз, как будто боялся,
что этот простой акт вежливости будет истолкован подозрительным королем  как
желание приобрести себе приверженцев среди его телохранителей.
   Совершенно иначе держал себя гордый кардинал и прелат Жан Балю  <Кардинал
де Балю (1421 - 1491) - любимец Людовика XI, его главный министр, вступил  в
тайные сношения с Карлом Бургундским и на долгие годы был заключен королем в
тюрьму, пока не был освобожден по настоянию римского папы.>, в то время один
из министров - любимцев Людовика, напоминавший своим быстрым  возвышением  и
характером Уолси <Кардинал Уолси был главным министром короля Англии Генриха
VIII (1509 - 1547), который отличался  неуравновешенным  и  крайне  жестоким
нравом; как и многие другие любимцы Генриха, был казнен по приказу короля.>,
если только можно установить подобное сходство при полной  противоположности
хитрого,  осторожного  Людовика  и  пылкого,  сумасбродного   Генриха   VIII
Английского. Людовик взял своего служителя из самого низкого слоя общества и
поднял его до высокого звания  или  по  крайней  мере  до  огромного  оклада
великого раздатчика милостыни Франции, осыпал бенефициями <Великий раздатчик
милостыни - придворная должность, поручаемая  духовному  лицу;  бенефиции  -
церковные должности, приносящие значительный доход (обычно  были  связаны  с
владением церковными землями).> и выхлопотал для него кардинальскую шапку; и
хотя Людовик был слишком осторожен, чтобы облечь честолюбивого де  Балю  той
неограниченной властью и доверием, какое Генрих питал к Уолси, тем не  менее
этот любимец Людовика имел на него такое влияние, каким  не  пользовался  ни
один из признанных его советников. Понятно  после  этого,  что  кардинал  не
избежал обычного заблуждения людей, неожиданно поднимающихся из самых  низов
к полноте власти. Ослепленный быстротой своего возвышения, он сразу уверовал
в свою способность вести какие угодно дела, хотя бы даже такие, которые были
ему совершенно  чужды  и  непонятны.  Высокий,  на  редкость  неуклюжий,  он
преклонялся и рассыпался в любезностях перед прекрасным полом, что совсем не
вязалось ни с его саном, ни с его манерами  и  фигурой.  Какой-то  льстец  в
недобрый час уверил его, что линии его огромных, толстых ног, унаследованных
им от отца (по одним источникам - погонщика мулов из Лиможа, а по  другим  -
мельника из Вердена), очень красивы. Кардинал до такой степени проникся этим
убеждением, что постоянно приподнимал сбоку свою  сутану,  чтобы  не  лишать
окружающих удовольствия лицезреть его объемистые ноги. Торжественно  проходя
по  аудиенц-залу  в  своей  пунцовой  мантии  и  роскошной  шапке,  кардинал
беспрестанно  останавливался,  чтобы  взглянуть  на  вооружение  шотландских
стрелков, причем делал им замечания самым авторитетным тоном, а иногда  даже
распекал того или другого из них за  то,  что  он  называл  отступлением  от
дисциплины, но в таких выражениях, что опытные воины, хоть и  не  смели  ему
возражать, слушали его с видимым презрением и досадой.
   - Известно ли королю, - спросил Дюнуа кардинала, - что бургундский  посол
требует немедленной аудиенции?
   - Как же, - ответил кардинал. - А вот, кажется, и сам  всеведущий  Оливье
ле Дэн <Народная ненависть переименовала Оливье ле Дэна  в  Оливье  Дьявола.
Вначале  он  был  цирюльником  Людовика,  а  потом  сделался   его   любимым
советником. (Примеч. автора.)>, который, вероятно, не замедлит передать  нам
волю короля.
   И правда, не успел он договорить, как из  внутренних  королевских  покоев
вышел знаменитый Оливье,  любимец  Людовика,  деливший  его  расположение  с
гордым кардиналом, но не имевший с ним ничего общего ни во внешности,  ни  в
манере  себя  держать.  В  противоположность  высокомерному  и   напыщенному
прелату, Оливье был маленький,  худой  человек  с  бледным  лицом,  в  самом
простом и скромном черном шелковом камзоле и таких же , панталонах и  чулках
- костюме, который едва ли мог выставить  в  выгодном  свете  его  заурядную
фигуру. Серебряный таз, который он держал в руке, и перекинутое через  плечо
полотенце указывали на его скромную должность. Лицо его отличалось  живостью
и проницательностью, однако  он  старался  скрыть  это  выражение  и  ходил,
скромно опустив глаза, или, вернее, скользил  неслышно,  как  кошка,  словно
стараясь  прокрасться  незамеченным.  Но  если   скромность   может   скрыть
добродетель, под этой личиной  не  укроется  тот,  кто  осыпан  королевскими
милостями. Да и мог ли  пройти  незамеченным  через  приемный  зал  человек,
который, как всем было известно, имел  такое  огромное  влияние  на  короля,
какого добился его знаменитый цирюльник и  камердинер  Оливье  ле  Дэн,  или
иначе - Оливье Негодяй, или еще - Оливье Дьявол! Эти прозвища были даны  ему
за ту чисто дьявольскую хитрость, с какой  он  помогал  королю  приводить  в
исполнение его вероломные замыслы. Озабоченно пошептавшись о чем-то с графом
Дюнуа, который тотчас же вышел из зала, Оливье повернулся и направился опять
во внутренние покои, причем все почтительно уступали ему дорогу. Отвечая  на
ходу униженными поклонами на эту учтивость,  он  раза  два-три  остановился,
чтобы наскоро шепнуть несколько слов кое-кому  из  присутствующих,  и  этого
мимолетного  внимания  было  достаточно,  чтобы  возбудить  тайную   зависть
остальных  царедворцев;  затем,  отговариваясь  своими   обязанностями,   он
проворно шел дальше, не дожидаясь  ответа  и  делая  вид,  что  не  замечает
стараний некоторых из придворных обратить на себя его внимание. На этот  раз
Людовик Лесли оказался в числе  счастливцев,  удостоившихся  беседы  Оливье,
который сообщил ему в двух словах, что его дело улажено.
   Вслед за тем явилось и другое подтверждение этого приятного  известия.  В
зал вошел  старый  знакомый  Квентина,  Тристан  Отшельник,  великий  прево,
главный начальник королевской полиции, и прямо направился  туда,  где  стоял
Меченый. Блестящая парадная форма еще  резче  оттеняла  его  грубое  лицо  и
зловещее выражение глаз, а приветливый тон, которым  он  старался  говорить,
больше  всего  напоминал  рычание  медведя.  Однако  смысл  его   речи   был
дружелюбнее тона, которым она была произнесена. Он очень сожалел о вчерашнем
недоразумении, но произошло оно  не  по  его  вине,  а  по  вине  племянника
господина Лесли, который был не в форме и ни словом не заикнулся о том,  что
служит в королевской гвардии. Это обстоятельство и было причиной ошибки,  за
которую он, Тристан, просит теперь его извинить.
   Людовик Лесли дал подобающий ответ, но, как только Тристан отошел, сказал
племяннику, что теперь они нажили  себе  смертельного  врага  в  лице  этого
человека.
   - Впрочем, мы для него дичь слишком высокого  полета,  -  добавил  он.  -
Солдат, добросовестно исполняющий свой долг, может не бояться даже  великого
прево.
   Нельзя сказать, что Квентин вполне разделял мнение своего дяди: он видел,
какой злобный взгляд Тристан бросил на него, уходя; это был взгляд  медведя,
стоящего перед охотником, который его ранил. Надо,  впрочем,  заметить,  что
даже  при  обыкновенных  обстоятельствах  угрюмый  взгляд  этого   страшного
человека способен был каждого привести  в  трепет;  понятно,  какой  ужас  и
отвращение  испытал  молодой  шотландец,  еще  ощущавший  на  своих   плечах
прикосновение  страшных  когтей   неумолимых   помощников   этого   мрачного
исполнителя закона.
   Между тем Оливье, обойдя зал так, как было описано выше, прошел опять  во
внутренние покои. Все, даже самые высшие придворные, расступались перед  ним
и приветствовали  его  самым  почтительным  образом,  хотя  он,  как  бы  из
скромности, делал вид, что весьма смущается этим. Вскоре дверь,  за  которой
он скрылся, широко распахнулась, и в зал вошел Людовик.
   Взгляд Квентина, как  и  взгляды  всех  присутствующих,  обратился  в  ту
сторону, и  он  так  сильно  вздрогнул,  что  чуть  не  выронил  оружия:  во
французском короле он узнал торговца шелком дядюшку Пьера, своего вчерашнего
знакомого. Уже  много  раз  после  их  встречи  в  уме  его  мелькали  самые
разнообразные  догадки  о   том,   кто   этот   таинственный   человек,   но
действительность далеко превзошла самые смелые его предположения.
   Строгий  взгляд  Лесли,  недовольного  таким   нарушением   торжественной
церемонии, заставил Квентина опомниться. Но каково же  было  его  изумление,
когда король, чьи быстрые глаза сейчас же отыскали его, направился  прямо  к
нему, ни на кого не обращая внимания.
   - Итак, молодой человек, - сказал ему Людовик, - ты, говорят, в первый же
день своего прибытия в Турень уже успел  набедокурить.  Но  я  прощаю  тебя,
потому что во всем виноват этот старый дурень купец, вообразивший, что  твою
шотландскую кровь нужно с утра подогревать добрым вином.  Если  мне  удастся
его разыскать,  я  примерно  накажу  его,  в  острастку  тем,  кто  вздумает
развращать мою гвардию... Лесли, - продолжал король, обращаясь к Меченому, -
твой родственник - славный юноша, только немного горяч. Впрочем, мне по душе
такие молодцы, и сегодня я больше чем когда-либо готов ценить  заслуги  моих
верных и храбрых стрелков. Прикажи записать год, день, час и минуту рождения
твоего племянника и передай записку Оливье.
   Меченый поклонился до земли и сейчас же  снова  принял  неподвижную  позу
солдата, как бы  желая  показать  этим  быстрым  движением  свою  готовность
броситься на защиту короля или действовать по первому его слову.  Между  тем
Квентин, придя в себя после первой минуты  изумления,  принялся  внимательно
рассматривать короля  и  очень  удивился,  заметив,  до  какой  степени  его
обращение и лицо изменились с их первой встречи.
   Правда, в одежде его не произошло почти никакой перемены. Людовик  всегда
презирал щегольство, и теперь на нем  был  довольно  поношенный  темно-синий
охотничий костюм, лишь немногим получше его  вчерашнего  камзола.  На  груди
висели крупные четки <Четки - шнурок с нанизанными  бусами;  их  перебирали,
читая молитвы. Четки служили для счета прочитанных молитв;  в  средние  века
считали, что они служат также амулетом, то есть  предохраняют  от  болезней,
опасностей, вражеских чар и т.п.> черного дерева,  присланные  ему  турецким
султаном со свидетельством, что они принадлежали одному коптскому пустыннику
с горы Ливан, известному своей святостью. На голове вместо вчерашней шапки с
одним образком была шляпа, усаженная кругом  простыми  оловянными  образками
многих святых. Но глаза его, выражавшие, как казалось вчера Дорварду, только
алчность и жажду наживы, сегодня блестели гордо и проницательно, как  взгляд
могущественного и мудрого властелина, а резкие морщины на лбу, которые вчера
он приписывал действию многих лет, наполненных мелкими торговыми  расчетами,
сегодня  казались  ему  бороздами,  проведенными  мыслью,  следами  глубоких
размышлений о судьбах народов.
   Вслед за королем в зал вошли принцессы с  дамами  своей  свиты.  Старшая,
вышедшая впоследствии замуж за  Пьера  де  Бурбона  и  известная  в  истории
Франции под именем мадам де Боже, имеет мало отношения  к  нашему  рассказу.
Она  была  высокого  роста  и  довольно  красива,  обладала  даром  слова  и
унаследовала тонкий ум отца, питавшего к ней большое доверие и любившего ее,
насколько он был способен любить.
   Младшая, несчастная Жанна, нареченная невеста герцога Орлеанского,  робко
шла рядом с сестрой.  Она  совершенно  не  имела  тех  внешних  преимуществ,
которыми обыкновенно так дорожат и которым так завидуют женщины. Болезненная
с виду, она была худа,  бледна  и  кривобока;  у  нее  была  такая  неровная
походка, что она казалась хромой. Прекрасные зубы, выразительный,  нежный  и
грустный взгляд и густые русые волосы  были  единственными  привлекательными
качествами, о которых сама лесть едва ли  осмелилась  бы  сказать,  что  они
искупают  ее  безобразие.  Чтобы  закончить  портрет,  можно  добавить,  что
небрежность туалета и робость манер принцессы доказывали, что она мучительно
сознает всю свою непривлекательность и даже не делает  ни  малейшей  попытки
исправить  при  помощи  искусства  то,  в  чем  отказала  ей  природа,   или
испробовать силу других чар.
   Король, не любивший младшую дочь, подошел к ней, как только она вошла.
   - А, дочь моя, презирающая свет... Куда это  ты  так  нарядилась  сегодня
утром - на охоту или в монастырь? Отвечай!
   - Куда прикажете, государь, - еле слышно ответила принцесса.
   - Я знаю, Жанна, тебе хотелось бы уверить нас, что твое заветное  желание
- покинуть двор и отказаться от света и мирской суеты. Но неужели ты  можешь
думать, что мы, старший сын святой церкви, стали  бы  оспаривать  у  господа
нашу дочь? Сохрани нас пресвятая дева и святой Мартин, чтобы  мы  отказались
принести такую жертву,  если  бы  она  была  достойна  алтаря  или  если  бы
действительно таково было твое призвание.
   Сказав это, король набожно перекрестился и умолк, шепча  молитву.  В  эту
минуту  Квентину  показалось,  что  он  очень  похож  на  хитрого   вассала,
старающегося умалить достоинство вещи, которую он хочет сохранить для  себя,
и оправдывается перед своим господином в том, что он не предложил этой  вещи
ему. "Неужели он осмеливается лицемерить с самим небом? - подумал Дорвард. -
Обманывать бога  и  святых,  как  он  обманывает  людей,  которые  не  могут
проникнуть в его душу?". Между тем Людовик продолжал:
   - Нет, любезная дочь, мне и еще кое-кому лучше  известны  твои  настоящие
мысли... Не правда ли, герцог? Подойдите, любезный наш  брат,  и  предложите
руку этой преданной весталке <Весталки - жрицы в Древнем Риме,  отличавшиеся
целомудрием.>, чтобы помочь ей сесть на коня.
   Герцог  Орлеанский  вздрогнул  при  этих  словах  и  поспешил   исполнить
приказание короля, но сделал это так неловко и с таким смущением, что король
не преминул ему заметить:
   - Потише, потише, любезный кузен! Умерьте свой пыл...  Смотрите,  что  вы
делаете. К каким сумасбродствам приводит иногда влюбленных их  торопливость!
Вы чуть было не спутали руку Анны с рукой ее сестры.  Не  прикажете  ли  мне
самому подать вам руку Жанны?
   Несчастный принц  поднял  глаза  и  содрогнулся,  как  ребенок,  которого
заставляют дотронуться до предмета, внушающего ему инстинктивное отвращение.
Однако, сделав над собой усилие, он взял безвольно опущенную руку принцессы.
Когда эта молодая пара стояла потупившись, причем трепещущая рука жениха еле
касалась холодных, влажных пальцев невесты, трудно было решить, кто из двоих
несчастнее: герцог ли, чувствовавший себя  связанным  неразрывными  узами  с
той, к кому  он  питал  лишь  отвращение,  или  бедняжка  принцесса,  вполне
сознававшая, какое чувство она внушает тому, чью любовь она охотно купила бы
ценой собственной жизни.
   - А  теперь  на  коней,  господа!  -  сказал  король.  -  Мы  сами  будем
сопровождать нашу дочь де Боже, и да благословят бог и  святой  Губерт  нашу
сегодняшнюю охоту!
   - Боюсь, что мне придется вас задержать, государь, -  сказал  вернувшийся
тем временем граф Дюнуа. -  Бургундский  посол  ждет  у  ворот.  Он  требует
немедленной аудиенции.
   - Требует? - переспросил король. - Но разве  ты  не  сказал  ему,  как  я
передал тебе через Оливье, что сегодня я  принять  его  не  могу,  а  завтра
праздник святого Мартина, который мы, с помощью божьей, не желаем осквернять
земными  помыслами?  Послезавтра  же   мы   отправляемся   в   Амбуаз.   Но,
возвратившись оттуда, примем его, как только нам позволят другие  неотложные
дела.
   - Я все сказал ему, государь, - ответил Дюнуа, - но он все твердит...
   - Черт возьми! Друг мой, что у тебя застряло в горле? Видно, слова  этого
бургундца трудно проглотить?
   - Если бы меня не удерживали мой долг,  приказания  вашего  величества  и
неприкосновенность личности посла, я бы заставил его самого  проглотить  эти
слова, государь.  Клянусь  Орлеанской  девой,  я  бы  охотнее  заставил  его
проглотить их, чем передавать вашему величеству!
   - Но, боже мой, Дюнуа, как странно, что ты, сам всегда такой горячий, так
строг к тому  же  недостатку  нашего  взбалмошного  и  пылкого  брата  Карла
Бургундского, - сказал король. - А я, право, друг мой, так же  мало  обращаю
внимания на его дерзких послов, как башни этого замка - на  северо-восточный
ветер, который дует из Фландрии и принес нам этого нежданного гостя.
   - Так зн