споминания производили на него гораздо более сильное впечатление,
чем сама действительность.
   Наконец, когда миновал холодный час полуночи,  страшная  усталость  после
двух суток, проведенных почти без сна, стала одолевать Квентина, несмотря на
всю его любовь и горе, несмотря на привычку ко всяким физическим упражнениям
и на его природную живость и выносливость. Мысли его становились  все  менее
четкими и переплетались в голове  с  какими-то  смутными  представлениями  и
образами; все чувства словно замерли. Дорвард  потому  только  не  впадал  в
забытье, что, сознавая опасность, которая грозила ему, если  бы  он  заснул,
сидя на лошади, делал отчаянные усилия, чтобы не уснуть  мертвым  сном.  Эта
боязнь упасть с лошади или свалиться куда-нибудь вместе с нею подбодряла его
на мгновение, но в следующую минуту прелестный, залитый лунным светом пейзаж
уже опять исчезал из его отуманенных глаз и он снова почти валился с  седла.
Наконец граф Кревкер заметил состояние молодого человека и приказал двоим из
своих людей ехать по обе его стороны, чтобы не дать ему упасть. А когда  они
добрались до маленького городка Ландреси, граф, из сострадания к  юноше,  не
спавшему уже третью ночь, отдал приказание сделать небольшой привал, часа на
четыре.
   Дорвард спал глубоким сном, когда его разбудили звуки  трубы  Кревкера  и
крики его гонцов:
   - Debout! Debout! На! Messires, en route, en route <Подъем! Подъем!.. Эй,
господа, в дорогу, в дорогу! (франц.)>!
   Хоть и не впору раздавались эти звуки  для  Квентина,  проспавшего  всего
четыре часа, он все-таки проснулся совсем другим человеком. Снова чувствовал
он себя сильным и бодрым, и вместе с восходом солнца к  нему  вернулась  его
вера в самого себя и в свою счастливую судьбу. Теперь  он  уже  не  думал  о
своей любви как о несбыточной мечте, но видел в  ней  источник  живой  силы,
которая будет всегда поддерживать его, даже если  препятствия  окажутся  так
велики, что он не сможет преодолеть их и добиться успеха.
   "Направляет же кормчий свой путь по Полярной звезде, - думал он, - хотя и
не надеется когда-либо достигнуть ее; так и мне мысль об  Изабелле  де  Круа
поможет сделаться славным воином, хотя, возможно, я  больше  никогда  ее  не
увижу. Когда она услышит, что солдат-шотландец, по  имени  Квентин  Дорвард,
отличился на поле брани или пал при защите какой-нибудь крепости, она,  быть
может, вспомнит своего товарища по путешествию, вспомнит, как он сделал все,
что было в его силах, чтоб отвратить грозившие ей беды, и почтит его  память
слезой, а могилу - венком".
   Почувствовав себя опять  бодрым  и  мужественным,  Квентин  стал  гораздо
спокойнее относиться к шуткам графа де Кревкера, который посмеивался над его
изнеженностью и неумением бороться с усталостью.  Теперь  молодой  шотландец
так добродушно выслушивал все эти насмешки и так находчиво, но в то же время
почтительно отвечал на них, что граф, очевидно, переменил мнение о пленнике,
который вчера, подавленный создавшимся положением,  был  или  молчалив,  или
слишком дерзок.
   В конце концов старый воин начал думать, что его юный спутник  -  славный
малый, из которого может выйти толк, и даже намекнул ему,  что  если  бы  он
оставил свою службу у французского короля, то  он,  Кревкер,  постарался  бы
доставить  ему  почетное  место  при  дворе  герцога  Бургундского   и   сам
позаботился бы о его  повышении.  И,  хотя  Квентин,  поблагодарив  графа  в
подобающих выражениях, отказался от его любезного предложения,  так  как  не
знал еще достоверно, был ли он обманут своим  первым  покровителем,  королем
Людовиком, его отказ нимало не испортил добрых отношений между  Квентином  и
графом.  Восторженный  образ  мыслей  молодого  шотландца,  его  иностранный
выговор и своеобразный способ выражаться часто вызывали улыбку на  серьезном
лице графа; но теперь это  была  веселая,  добродушная  улыбка,  без  всякой
примеси вчерашнего злого сарказма.
   Таким образом, маленький отряд продолжал  свой  путь  в  гораздо  большем
согласии, чем накануне, и наконец остановился в  двух  милях  от  знаменитой
крепости  Перонны,  под  стенами  которой  стояло  лагерем  войско   герцога
Бургундского, готовое, как говорили, двинуться во Францию.  Людовик  XI,  со
своей стороны, собрал большие силы под Сен-Максеном с целью вразумить своего
слишком могущественного вассала.
   Перонна,  расположенная  на  берегу  полноводной  реки,  посреди  широкой
равнины,  была  окружена  высокими,  крепкими  валами,  глубокими  рвами   и
считалась в те времена, как и в позднейшие, одной из самых сильных крепостей
Франции. Граф де Кревкер со своей свитой и пленником приблизился к  крепости
около трех часов пополудни: выехав  на  небольшую  прогалину  густого  леса,
тянувшегося к востоку от города и подходившего почти к самым его стенам, они
встретили двух знатных вельмож (судя  по  сопровождавшей  их  многочисленной
свите), одетых в платье, которое в ту эпоху принято  было  носить  в  мирное
время. У каждого на руке сидело по соколу, а  позади  бежала  большая  свора
охотничьих и борзых  собак;  было  очевидно,  что  эти  господа  забавлялись
соколиной охотой. Но, завидев издали Кревкера, которого, вероятно, узнали по
одежде и вооружению его отряда, они оставили свое  занятие  -  преследование
цапли по берегу длинного канала - и поскакали к нему.
   - Новости,  новости,  граф  Кревкер!  -  кричали  оба  в  один  голос.  -
Выкладывайте ваши новости! Или, может быть, сначала желаете выслушать  наши?
А не то давайте меняться, хотите?
   - Я охотно устроил бы мену, господа, - ответил  Кревкер,  приветствуя  их
учтивым поклоном, - если бы заранее не был уверен, что для  меня  она  будет
невыгодна.
   Охотники с улыбкой переглянулись, и  старший  из  них,  красивый  смуглый
человек с лицом настоящего средневекового барона,  отмеченным  тем  грустным
выражением,  которое  некоторые  физиономисты  приписывают  меланхолическому
характеру, а  другие  (как,  например,  итальянский  ваятель,  предсказавший
участь Карла I по его лицу) считают предзнаменованием насильственной  смерти
<Д'Эмберкур, или Имберкур, был казнен  жителями  Гента  вместе  с  канцлером
Бургундии в 1477 году. Мария Бургундская, дочь Карла  Смелого,  появилась  в
трауре на рыночной площади и со слезами  умоляла  своих  мятежных  подданных
пощадить жизнь  ее  верных  слуг.  Но  мольбы  ее  были  напрасны.  (Примеч.
автора.)>, сказал, обращаясь к товарищу:
   - Кревкер был  в  Брабанте  -  торговой  стране;  он  изучил  все  тонкие
коммерческие уловки; мы останемся внакладе, если вступим с ним в сделку.
   - Господа, - ответил Кревкер, - по праву государя, взимающего пошлину  до
открытия торга, герцог должен первым получить мой товар... Но не  поделитесь
ли вы со мной новостями? Какие они - грустные или веселые?
   Тот, к кому обратился Кревкер, был человек небольшого  роста,  с  быстрым
взглядом, живость которого смягчалась серьезным и вдумчивым выражением лица,
в особенности рта. Наружность его свидетельствовала о том, что  это  человек
острого, проницательного  ума,  но  осмотрительный  в  своих  решениях  и  в
выражении своих мнений. Это был знаменитый  рыцарь  Эно,  сын  Коллара,  или
Никола де д'Элит, известный в истории и среди историков под  именем  Филиппа
де Комина <Филипп де Комин (1447 -  1511)  -  видный  политический  деятель,
придворный Карла Смелого, позднее перешедший на сторону Людовика  XI.  После
смерти Людовика  написал  "Мемуары",  в  которых  очень  живо  и  достоверно
изобразил события своего времени. Скотт  использовал  "Мемуары"  Комина  при
создании "Квентина Дорварда". (Подробнее о Комине см, в послесловии.)>, в то
время любимый советник герцога Карла Смелого и один из самых приближенных  к
нему людей. На вопрос Кревкера о том, каковы их новости, он ответил:
   - Лучше всего было бы сравнить их с радугой, ибо они, как радуга,  меняют
цвета и оттенки, смотря по тому, ясно или облачно небо: все зависит от того,
с какой точки зрения на них взглянуть. Такой радуги ни Франция, ни  Фландрия
не видели со времен ноева ковчега.
   - А мои вести, - сказал Кревкер, - больше похожи на мрачную  комету:  они
ужасны сами по себе, но предвещают в будущем еще  более  ужасные  и  грозные
события.
   - Придется нам, видно, распаковать наш товар,  -  обратился  де  Комин  к
своему товарищу, - не то кто-нибудь перебьет у нас  покупателя,  потому  что
ведь, в сущности, наши новости здесь всем известны... Слушайте же,  Кревкер,
слушайте и удивляйтесь: король Людовик в Перонне!
   - Как! - в изумлении воскликнул Кревкер. - Разве герцог сдался без боя? И
каким образом разгуливаете вы  здесь,  господа,  сняв  доспехи,  если  город
осажден французами?.. Потому что я не могу поверить, чтоб он был взят...
   - Нет! Разумеется, нет! - сказал д'Эмберкур.  -  Бургундские  знамена  не
отступили ни на шаг; и тем не менее король Людовик здесь.
   - Так неужели Эдуард Английский со  своими  стрелками  переплыл  море  и,
подобно своим предкам, одержал новую победу при Пуатье?  <Битва  при  Пуатье
произошла в 1356 году. Английские лучники и рыцари наголову  разбили  войско
французского короля Иоанна II (1350 - 1364). Наряду с битвами  при  Креси  в
1346 году и Азенкуре в 1415 году это было одно из  самых  тяжелых  поражений
французских феодалов в Столетней войне.> - воскликнул Кревкер.
   - Нет, опять-таки нет, - ответил Комин. - Ни одно  французское  знамя  не
было взято, ни одно судно не выходило из  Англии,  а  Эдуарду  так  нравится
волочиться  за  женами  своих  лондонских  граждан,  что  он  и  не   думает
разыгрывать  Черного  принца  <Черный  принц  -  Эдуард,   принц   Уэльский,
командовал англичанами в битве при Пуатье.>. Но, так и быть, слушайте, что у
нас  происходит.  Вы  знаете,  что,  когда  вы  уезжали,  переговоры   между
французскими и  бургундскими  уполномоченными  были  прерваны  без  малейшей
надежды на соглашение.
   - Знаю, и все мы тогда бредили войной.
   - То, что потом последовало, так похоже на сон, - продолжал Комин, - что,
право, мне все кажется, будто я вот-вот проснусь и  увижу,  что  грезил.  Не
дальше как вчера  в  совете  герцог  с  таким  бешенством  восставал  против
дальнейшего промедления, что было решено объявить королю войну и  немедленно
отдать войскам приказ о выступлении. Бургундский  герольд,  рыцарь  Золотого
Руна, который должен был отвезти вызов, уже  облачился  в  свой  официальный
костюм и готовился сесть на коня, как вдруг - что же мы видим!  -  к  нам  в
лагерь въезжает французский герольд Монжуа. Мы все, конечно,  подумали,  что
Людовик успел нас опередить и, со своей стороны,  шлет  вызов  Бургундии,  и
стали обсуждать между собой, как разгневается  герцог  на  тех,  кто  своими
уговорами помешал ему объявить войну первому. Но тут же был созван совет,  и
каково было наше удивление, когда герольд объявил,  что  французский  король
Людовик сейчас находится не далее как на расстоянии часа пути от  Перонны  и
едет с небольшой свитой к герцогу Карлу, чтобы  в  личном  свидании  уладить
возникшие между ними недоразумения.
   - Все это, бесспорно, удивительно, господа, - сказал Кревкер, - но не так
удивляет меня, как вы, может быть,  думали,  ибо  во  время  моей  последней
поездки  в  Плесси-ле-Тур  всеведущий  и  всемогущий   кардинал   де   Балю,
оскорбленный своим государем, почти перешел на нашу сторону и намекнул  мне,
что  постарается  воспользоваться  некоторыми  известными   ему   слабостями
Людовика и поставить его в такое  положение  перед  Бургундией,  что  герцог
получит полную возможность предписывать королю те или другие  условия  мира.
Но я никак не думал, что эта старая лиса Людовик добровольно полезет в такую
ловушку. Что же решили на совете?
   - На совете, как вы, наверно, и сами догадываетесь, - ответил д'Эмберкур,
- очень много говорилось о чести, об оправдании доверия короля и ни слова  о
тех выгодах, которые можно было бы извлечь, из этого посещения,  хотя,  само
собой разумеется, все думали именно о выгодах и ухищрялись  только,  как  бы
примирить их с соблюдением внешних приличий.
   - Ну, а что же герцог? - спросил Кревкер.
   - Герцог, как всегда, говорил кратко, но смело, -  ответил  де  Комин.  -
"Кто из вас, - спросил он, - был свидетелем моего свидания с нашим  любезным
кузеном Людовиком после битвы при Монлери, когда я был так безрассуден,  что
с самой маленькой свитой, человек в десять, последовал с  ним  за  парижские
укрепления и, таким образом, отдал себя в полную его власть?" Я ответил, что
мы почти все при этом присутствовали и что вряд ли  кто  из  нас  когда-либо
забудет волнение и тревогу, которые он заставил нас тогда пережить. "Ну  да,
- продолжал герцог, - вы осуждали меня за мое  безрассудство,  да  я  и  сам
потом сознался, что поступил как ветреный мальчишка. А ведь в то  время  был
еще жив мой покойный отец, и, значит, Людовику не было так выгодно захватить
меня в плен, как теперь  мне  завладеть  им.  Но  тем  не  менее,  если  мой
царственный родич едет к нам с  честными  и  благими  намерениями,  если  он
действует сейчас с той же искренностью, с какой  действовал  некогда  я,  мы
примем его как нашего государя... Если же с его  стороны  это  новый  обман,
если этим показным доверием он  думает  отвести  мне  глаза  для  выполнения
какого-нибудь из своих тайных замыслов, клянусь святым Георгием Бургундским,
горе ему!" И, топнув ногой, он закрутил усы и приказал нам садиться на коней
и ехать навстречу нежданному гостю.
   - Итак, вы встретили короля? - спросил граф де Кревкер. - Как  видно,  на
свете еще не перевелись чудеса! Кто же его сопровождал? И  действительно  ли
его свита была так мала?
   - Меньше, чем можно себе  представить,  -  ответил  д'Эмберкур,  -  всего
каких-нибудь  десятка  три  шотландских  стрелков  да  несколько  рыцарей  и
придворных, из которых самым блестящим был его астролог Галеотти.
   - Это, кажется, один из приспешников кардинала Балю, - заметил Кревкер, -
и меня не удивит, если и он, в свою очередь, приложил руку,  чтобы  толкнуть
короля на этот сомнительный политический шаг. А есть при нем  кто-нибудь  из
высшей знати?
   - Герцог Орлеанский и Дюнуа, - ответил де Комин.
   - Что бы там ни было, а уж с  Дюнуа  мы  попируем  вместе,  -  сказал  де
Кревкер. - Но ведь носились слухи, что они с герцогом впали  в  немилость  и
заключены в тюрьму.
   - Да, они оба сидели под арестом в замке Лош, этом  восхитительном  месте
уединения для французского дворянства, - сказал  д'Эмберкур,  -  но  Людовик
освободил их, чтобы взять с собой, быть может  боясь  выпустить  Орлеанского
из-под своего надзора.  Из  прочей  же  свиты  самыми  замечательными  можно
считать кума Тристана Вешателя с несколькими  его  подручными  да  брадобрея
Оливье - пожалуй, самого опасного из всех... И  все  это  сборище  было  так
бедно одето, что, клянусь честью,  короля  можно  было  принять  за  старого
ростовщика,  разъезжающего  в  сопровождении  полицейского   отряда,   чтобы
собирать долги со своих должников.
   - Где же ему отвели помещение? - спросил Кревкер.
   - Вот это-то самое удивительное из всего,  -  ответил  де  Комин.  -  Наш
герцог предложил стрелкам  королевской  гвардии  занять  посты  у  одних  из
городских ворот и у плавучего моста через Сомму, а королю  приказал  отвести
поблизости дом одного из богатых горожан, Жиля Ортена;  но  по  пути  король
заметил знамена де Ло и Пенсиль де Ривьера,  изгнанных  им  из  Франции,  и,
вероятно опасаясь  столь  близкого  соседства  со  своими  старыми  врагами,
попросил, чтобы его поместили в герцогском замке, где он теперь и живет.
   - Господи милостивый! - воскликнул Кревкер. - Мало ему, что  он  вошел  в
львиное логовище, - он еще кладет голову прямо в пасть льву... Этому хитрому
старому политику непременно нужно залезть на самое дно крысоловки!
   - Постойте!  -  сказал  де  Комин.  -  Вы,  кажется,  еще  не  слышали...
Д'Эмберкур вам не передавал остроты ле Глорье? <Шут  Карла  Бургундского,  о
котором будет еще упоминаться в нашем рассказе. (Примеч. автора.)> По-моему,
это самое остроумное из всего, что только было сказано по этому поводу.
   - Что же изволила изречь его высокая мудрость? - спросил граф.
   - Когда герцог поспешно отдавал приказание отобрать кое-какое серебро для
подарков королю и его свите, чтобы преподнести  им  в  виде  приветствия,  -
ответил де Комин, - ле Глорье сказал ему: "Друг Карл, не ломай ты понапрасну
свою бедную голову; предоставь мне поднести подарок твоему кузену  Людовику,
и могу тебя уверить - он будет для него как нельзя более  кстати.  Я  подарю
ему мой дурацкий колпак с колокольчиками и мою погремушку  в  придачу,  ибо,
клянусь обедней, если он добровольно отдает себя в твои руки, значит, он еще
глупее меня". - "А если я не подам ему повода в этом раскаяться, дурень, что
ты тогда скажешь?" - спросил герцог. "Тогда, милый друг,  придется  уж  тебе
взять мой дурацкий колпак и погремушку, потому что ты будешь  самым  большим
дураком из нас троих". И посмотрели бы вы, граф, как  больно  задела  нашего
герцога эта едкая шутка! Я видел, как он изменился в лице и закусил  губу...
Ну, вот вам и все наши  новости,  благородный  Кревкер.  Что  же  вы  о  них
скажете?
   - Скажу, что они похожи на пороховую мину, - ответил граф, -  к  которой,
боюсь, мне суждено поднести зажженный фитиль. Ваши и мои новости - это порох
и искра, рождающие пламя, или  известные  химические  вещества,  которые  не
могут соединиться без взрыва... Ну, друзья мои, подъезжайте поближе ко  мне;
когда я вам расскажу, что произошло в  Льежском  епископстве,  вы,  наверно,
согласитесь со мной, что король Людовик поступил бы  гораздо  благоразумней,
предприняв путешествие прямо в ад вместо  этого  несвоевременного  визита  в
Перонну.
   Оба вельможи подъехали к Кревкеру и с глубоким  интересом  выслушали  его
рассказ о льежских и шонвальдских событиях, не в силах сдержать  восклицаний
удивления и ужаса. Затем они подозвали к себе Квентина и засыпали его градом
вопросов о подробностях смерти епископа, так  что  молодой  человек  наконец
отказался им отвечать, не зная, к чему клонится этот допрос и  какие  выводы
они могут сделать из его ответов.
   Вскоре  вся  компания  подъехала  к  покрытому  богатой   растительностью
низменному  берегу  Соммы.  Перед  путешественниками  поднимались  старинные
крепкие  стены  маленького  городка  -  Перонны   Девственницы,   а   кругом
расстилались зеленые луга, на которых белели  палатки  бургундского  войска,
доходившего до пятнадцати тысяч человек.

Глава 26

СВИДАНИЕ

   Свидание королей для астролога
   Зловещий знак, и он сулит беду,
   Как сочетанье Марса и Сатурна.
   Старинная пьеса

   Трудно  решить,  считать  ли   привилегией   или   тяжелой   повинностью,
присвоенной королевскому сану, обычай, по которому монархи в сношениях  друг
с другом должны подчинять свои чувства и речи  самому  строгому  этикету  из
уважения к своему званию и достоинству. Это правило  предписывает  им  такую
крайнюю сдержанность, что она, пожалуй, могла  бы  быть  названа  величайшим
притворством, если бы всем не было  известно,  что  взаимные  любезности  не
более как простое соблюдение установленного церемониала.  И,  однако,  стоит
государю преступить строгие границы  этикета  и  выказать  более  или  менее
открыто хотя бы чувство гнева, как он уже роняет свое достоинство  в  глазах
целого света. Такой исторический пример мы видим в лице знаменитых врагов  -
Франциска I и императора Карла, когда они открыто обвинили друг друга во лжи
и решили покончить свой спор поединком <Франциск I, король Франции  (1515  -
1547), и Карл V, король Испании  и  император  Германской  империи  (1519  -
1556), вели между собой длительные войны за обладание  Италией.  В  ходе  их
Карл V послал однажды вызов на поединок  Франциску,  но  вызов  остался  без
ответа