дито буркнул Ив, пытаясь осторожно согнуть ноги
в коленях. Это ему удалось, но от боли перед глазами еще  с  минуту  плясали
огоньки. Творец покачал головой:
   - Да-а-а, пожалуй, кто увидит тебя в таком виде, уже  никогда  не  станет
называть тебя Счастливчиком.
   - Что, так плохо?
   - А то ты не чувствуешь...
   Ив,  скривившись,  осторожно  кивнул  головой.  Они   помолчали.   Творец
шевельнул пальцами. Перед Ивом тут же возник низкий столик, очень похожий на
те, что так любили в султанате Регул, уставленный блюдами с фруктами.
   - Подкрепись, похоже, тебе это сейчас не помешает. Ив  в  нерешительности
помедлил, однако привычки донов все же взяли верх, и  он  медленно  протянул
руку к разрезанному арбузу, взял ломоть  и  впился  в  него  зубами.  Творец
удовлетворенно кивнул.
   Когда Счастливчик, довольно вздохнув,  отодвинулся  наконец  от  столика,
Творец окинул насмешливым взглядом учиненный им разгром - и столика  как  не
бывало.
   - И что ты теперь собираешься делать? Ив ответил вопросом на вопрос:
   - Я жив?
   Творец сделал неопределенный жест рукой:
   - Скажем так - ты не совсем мертв. Чем все это кончится - зависит  только
от тебя.
   - То есть?.. - удивился Ив.
   - Ну, не вечно же мне  выпутывать  твою  задницу  из  всего,  во  что  ты
умудряешься вляпываться, - Творец ехидно прищурился, - или ты понял прозвище
Вечный именно так?
   Ив недовольно поморщился:
   - Как ты помнишь, до нашей первой встречи я как-то  обходился  без  твоей
помощи. Творец кивнул:
   - Но позже ты принял на себя кое-какие обязательства, или я не прав?
   Ив молчал. Да и что было говорить? Творец усмехнулся:
   - И чем ты занимаешься?
   Ив недоуменно посмотрел на него:
   - Но ведь ты же сам сказал...
   - Что?
   - Ну... Ты же сам... это... в смысле интеллекта.
   - Верно, - Творец снова растянул губы в своей обычной ухмылке и  повторил
свой вопрос: - Ты чем занимаешься?
   Счастливчик никак не мог понять, чего тот хочет.
   - То есть как это чем?
   Творец поднялся с  кресла,  воздел  руки  вверх,  как  если  бы  говорил:
"Господи, дай мне терпения с этой бестолочью", что в данном случае выглядело
несколько забавно, прошелся туда-сюда перед Ивом  и,  повернувшись  к  нему,
снова заговорил:
   - А если бы я отправил тебя в эту, как ее, средневековую Европу или,  еще
хлеще, в Древний Египет, ты бы тоже прямым ходом отправился в университет?
   Ив сверлил непонимающим взглядом дырку во лбу Творца. Из всего сказанного
им он понял только то, что в названных им абсолютно  незнакомых  ему  местах
тоже были свои университеты. Творец сокрушенно покачал головой и остановился
перед Ивом:
   - Понимаешь, все так называемые знания, которыми вы обладаете, - это... -
Он запнулся и сделал замысловатый  жест  рукой.  -  Ну  вроде  представлений
древних людей о том, что Земля плоская  или  что  звезды  движутся  по  небу
потому, что закреплены на вращающемся хрустальном куполе...
   Слова Творца  заставили  Ива  улыбнуться,  хотя  до  него  все  никак  не
доходило, о чем же все-таки идет  разговор.  Тот,  по-видимому,  это  понял,
потому что сокрушенно вздохнул и опустился в кресло, мгновенно возникшее под
его сухопарым задом.
   - Ну как бы тебе объяснить... - Он на  мгновение  задумался,  скептически
улыбаясь. - Представь себе, что некий слепец наткнулся на осла и дернул  его
за хвост. - Он замолчал, испытующее глядя на Ива, а тот невольно  улыбнулся,
представив себе эту  картину.  Заметив  его  улыбку,  Творец  удовлетворенно
кивнул и продолжил речь с заметным энтузиазмом в голосе: - Так вот,  сначала
он  со  страху   принялся   наделять   это   непонятное   существо   всякими
сверхъестественными чертами. Но время шло, и постепенно  слепец  понял,  что
осел, который представлялся ему состоящим только из хвоста и глотки,  вполне
управляем.   С   течением   времени   он   научился,   соразмеряя   силу   и
продолжительность рывка, добиваться желаемой громкости  и  продолжительности
крика. Потом оказалось, что осел может двигаться и  даже  перевозить  грузы,
так что к  представлениям  слепца  об  осле  прибавилось  понятие  спины  и,
вероятно, пары ног,  ведь  столько  же  у  него  самого.  -  Творец  немного
помолчал, давая время Иву вникнуть в его притчу, и жестко  закончил:  -  Так
вот, современное тебе общество отличается от древних людей только  тем,  что
научилось дергать за хвосты МНОГО разных ослов.
   Когда до Ива дошел - с некоторым запозданием - смысл сказанных  слов,  он
чуть не подскочил от возмущения:
   - Но...
   - Ты собираешься спорить со МНОЙ?! - с иронией воскликнул Творец.
   Это был убийственный аргумент, и Счастливчик оборвал себя  на  полуслове.
Они помолчали. Наконец Ив уныло спросил:
   - А чем же я должен был заниматься? Творец покачал головой:
   - Я надеялся, что ты сам это поймешь, - и добавил ворчливым  тоном:  -  И
какого дьявола я все это делаю?
   Однако Ив не успел разобрать этих слов - его  подхватило  и  понесло.  Из
далекой дали до него донесся затухающий голос Творца:
   - Даю тебе еще один шанс, но учти, это последний.
   И Счастливчик понял, что на этот раз вляпался  во  что-то  гораздо  более
серьезное, чем когда-либо прежде.
   Когда звезды на востоке поблекли, все еще дымившаяся  груда  углей  вдруг
зашевелилась и из-под кучи пепла показалась рука, обгоревшая почти до кости.
Рука пошевелила пальцами, потом замерла, будто  отдыхая,  а  затем  поползла
дальше вверх. Вскоре показалось плечо, потом шея, лысая, обгоревшая  голова,
и вдруг в воздух взметнулось целое облако пепла. Когда он  осел,  оказалось,
что  на  углях  стоит  черная  фигура,  чем-то  напоминающая  пришельца   из
преисподней. Фигура покачнулась и рухнула на одно колено, и если  бы  кто-то
наблюдал эту сцену, он решил бы, что она сейчас рассыплется по кусочкам,  по
косточкам и осядет кучкой праха, однако фигура каким-то чудом осталась цела.
Постояв  какое-то  время  неподвижно,  видимо  собираясь  с  силами,  фигура
наклонилась, подобрала обгорелую доску  и,  опираясь  на  нее,  выпрямилась.
Немного постояв, она двинулась затем с каким-то глухим скрипом и скрежетом в
сторону темневшего неподалеку леса.
   - Убери граблюки, урод.
   Фуг Стамеска пнул Убогого по вытянутой ноге и, харкнув  так,  что  плевок
попал Убогому на рукав, важно  прошествовал  мимо.  Убогий,  при  первых  же
звуках торопливо  отодвинувшийся  в  угол,  уже  привычным  жестом  поправил
наброшенный на голову капюшон, сшитый из какого-то  тряпья,  -  он  закрывал
большую часть изуродованного лица, пряча пустую левую глазницу, - и проводил
Фуга Стамеску затравленным взглядом. Он жил в этой ночлежке, расположенной в
двух шагах от космопорта Варанги, уже третий месяц. Он не  помнил  ни  того,
как попал сюда, ни того, кто он такой. Мамаша Джонс, добродушная  чернокожая
женщина средних лет и не меньше  трехсот  фунтов  весом,  являвшаяся  чем-то
средним между хозяйкой и  кухаркой  и  потому  пользовавшаяся  у  обитателей
ночлежки авторитетом, рассказала ему,  что  его  приволок  Грязный  Буч.  Он
наткнулся на Убогого, возвращаясь в ночлежку перед самым рассветом, и принял
его в  темноте  за  Слезливого  Гржимека,  одного  из  старожилов  ночлежки,
промышлявшего нищенством у задних грузовых  ворот  космопорта.  И  немудрено
было перепутать - от Убогого изрядно попахивало  гарью  и  мочой,  что  было
одним из  характерных  признаков  Гржимека.  Когда  же  Буч  обнаружил,  что
приволок не того, то ругался чуть ли не полчаса. Да только было уже  поздно.
Уж так повелось, что  обитатели  ночлежки  никогда  ничего  не  выбрасывали,
стараясь приспособить для дела даже самый что ни на есть завалящий  предмет.
Даже такой вонючий и обгорелый, каким был Убогий.  Сначала  его  оставили  в
покое, дав время отлежаться, и первую неделю  мамаша  Джонс  даже  некоторым
образом ухаживала за ним, делая это, впрочем, больше  по  доброте  душевной,
чем из каких-то иных соображений.
   Обитателей ночлежки, людей опустившихся и давно махнувших на  все  рукой,
отличала  среди  прочих  особенностей  невероятная  живучесть.  Поэтому  все
решили, что раз он, несмотря на столь страшный внешний вид, до  сих  пор  не
окочурился, то, значит, будет жить. А раз так, то о своем  пропитании  пусть
сам и позаботится. После чего мамаша Джонс  погрузилась  с  головой  в  свои
дела, и статус Убогого скатился в самый низ местной табели о рангах.  Убогий
полежал еще несколько дней в дальнем углу ночлежки, потом голод заставил его
подняться, и вот уже второй месяц он числился в помощниках у  мамаши  Джонс,
делая кое-что по хозяйству. Хотя толку от него пока что было  немного.  Руки
слушались  его  все  еще  плохо.  Правая  уже  почти   совсем   восстановила
подвижность, и основная проблема  была  в  том,  что  на  пальцах  почти  не
осталось плоти, а вот с левой дело обстояло намного хуже. Но  самое  ужасное
было не это - он ничегошеньки не помнил. Ни имени, ни кем он был раньше,  ни
даже того, кто и за что его так изуродовал.
   Это не была полная амнезия, когда стираются абсолютно  все  воспоминания,
так что человека приходится заново учить самым элементарным  вещам,  но  вся
его сущность, привычки, воспоминания детства и всей остальной жизни, короче,
все то, что и составляет  человеческую  личность,  все  это  было  утрачено.
Кто-то хорошо поработал над его мозгом. Как и над  всем  остальным.  Похоже,
этот кто-то очень хотел, чтобы не  только  у  Убогого  не  осталось  никаких
воспоминаний, но и из этого мира исчезла всякая память  о  том,  что  данная
личность когда-то существовала. Судя по ожогам, его, прежде  чем  бросить  в
огонь, хорошенько полили каким-то маслом или иной горючей жидкостью,  отчего
на пальцах левой  руки  сухожилия  сгорели  почти  полностью  и  он  лишился
нескольких фаланг. Как и почему это случилось, он совершенно  не  помнил.  В
памяти осталось только ощущение  нестерпимой  боли  и  удивление  пополам  с
недоверием. Будто он никак не мог поверить  в  то,  что  все  это  произошло
именно с ним. Словно с тем, кем он был тогда, не могло  приключиться  ничего
подобного. И это удивление вновь и вновь всплывало в его  беспокойных  снах.
Однако до его переживаний никому не было дела. Здесь действовал один принцип
- как хочешь, так и выживай, а сдохнешь - что ж, туда тебе и дорога. Так что
каждый выживал как мог. Кто  нищенствовал,  кто  воровал,  кто  грабил,  кто
перебивался случайными разгрузками в космопорту, кто нанимался  на  сезонную
работу к крепким  хозяевам  в  близлежащие  деревни,  остальные  лизали  зад
всякому, кто хоть что-то имел, и за это получали право подбирать упавшие  со
стола крохи. Убогому было отведено место среди последних.
   - Эй, Убогий, там в котле немного мучной болтушки,  можешь  дохлебать.  А
как закончишь - помоешь котел.
   Голос мамаши Джонс оторвал его от тягостных раздумий. Он торопливо кивнул
и, опираясь на стену, поднялся на  ноги.  Сегодня  ему  повезло.  По  меркам
Убогого, его ждал роскошный ужин, если, конечно, его не опередит  кто-нибудь
такой же убогий, но покрепче и пошустрее. А потому следовало торопиться.  Он
подтянул костыль, сделанный из той самой доски, с помощью  которой  уковылял
со смутно припоминаемого пепелища, -  дерево  хорошо  прокалилось,  и  когда
счистили верхний слой,  то  под  углями  оказалась  крепкая,  неповрежденная
сердцевина, - и торопливо двинулся к закутку  с  очагом,  служившему  кухней
мамаше Джонс. Слава богу, он успел раньше остальных.
   Вечером, лежа на своей подстилке в самом сыром углу ночлежки, он в  сотый
раз мучительно думал о том, кто же он такой. Это уже стало навязчивой идеей.
Временами ему казалось, что еще чуть-чуть  -  и  он  вспомнит  что-то  очень
важное, может быть даже все, но  это  ощущение  проходило,  и  он  оставался
наедине с тем обрубком человека, которым стал.
   Мимо, ругаясь  сквозь  зубы,  протопали  три  "ночных  богомола",  как  в
ночлежке  звали  громил,   промышлявших   тем,   что   грабили   подгулявших
завсегдатаев припортовых баров. Один из них бросил в его сторону  брезгливый
взгляд и поморщился. Убогий этого не заметил,  но  инстинктивно  поежился  и
судорожным движением поглубже зарылся в кучу грязных, вонючих тряпок,  будто
стараясь спрятаться от своих мучительных мыслей. Он уже привык к этой  вони,
но где-то в глубине подсознания сохранилось ощущение того, что тот,  кем  он
был раньше, вряд ли бы стал терпеть подобную вонь даже в течение  минуты.  И
это  воспоминание  -  скорее  даже  намек  на  его  прежнее  "Я",   случайно
пробившийся сквозь стену, которая отделяла его от собственного  прошлого,  -
согревало душу Убогого сильнее, чем лишняя ложка мучной болтушки. Но  сейчас
он был совершенно другим человеком, и этот человек был даже рад  этой  вони,
потому что благодаря ей он мог быть спокоен, зная, что на тряпки,  служившие
ему одеждой и постелью, никто не покусится.
   Из темноты показалась грузная фигура Грязного Буча. Тот до сих пор не мог
простить себе, что приволок в ночлежку "этого урода". Убогий вжался в  стену
и подгреб тряпки ближе к себе, но на этот раз Буч прошел мимо, едва удостоив
его  взглядом.  Когда  его  громоздкая  фигура  исчезла  за  углом,   Убогий
облегченно вздохнул. За последние два месяца он научился  многому  из  того,
что крысы знают от рождения. А также чего можно ожидать от человека, который
считает  тебя  намного  ниже  себя  и   абсолютно   уверен   в   собственной
безнаказанности. Знать это было жизненно необходимо. Главное  же  из  всего,
что он успел понять за  последние  недели,  было  следующее:  его  первейшая
забота - выжить, ни о чем другом он не должен даже думать. Все, что  выходит
за этот четко очерченный круг, любая мысль и переживание - в  его  положении
непозволительная роскошь.
   Мамаша Джонс подняла его  на  рассвете.  Выглядел  этот  подъем  довольно
бесцеремонно. Убогий проснулся  от  чувствительной  затрещины,  и,  пока  он
ошеломленно хлопал глазами, мамаша Джонс сунула ему в  руки  миску  овсянки,
скупо приправленной НАСТОЯЩИМ МАСЛОМ, и добродушно пробормотала:
   - Ешь, страдалец.
   Убогий, несколько ошарашенный столь щедрым подношением, тут  же  принялся
торопливо уплетать кашу. В  его  положении  грех  было  бы  .упустить  такую
возможность набить брюхо.
   Мамаша вернулась спустя пару минут, когда Убогий  уже  долизывал  донышко
тарелки. Забрав тарелку, она поманила  его  за  собой.  Убогий  поднялся  и,
опираясь на костыль, шустро поковылял за ней. В закутке мамаши Джонс  стояло
большое корыто, наполненное горячей водой, от которой поднимался белый  пар,
рядом лежала относительно чистая тряпица и потрепанный, но чистый комбинезон
портового рабочего.  А  также  совершенно  не  подходящий  к  нему  дорожный
термоплащ с давно выпотрошенными внутренностями. В таком виде он вряд ли мог
кого-то  согреть,  но  для  любого  ночлежника  был  бы  шикарным  подарком,
поскольку выглядел почти целым. А  большинство  обитателей  ночлежки  носили
свою одежду до тех пор, пока общая площадь дыр не становилась больше площади
оставшейся ткани. Впрочем, многие и  после  этого  продолжали  таскать  свои
одежки, просто надевая их в несколько слоев, так,  чтобы  верхняя  закрывала
прорехи нижней и так далее. Убогий и сам сейчас был одет именно так.
   Рядом с корытом стоял Грязный Буч, переругиваясь то ли с мамашей, то ли с
корытом, поскольку мамаша Джонс не обращала на него никакого внимания. Когда
Убогий, переступив порог, настороженно замер, готовый  броситься  вон,  если
вдруг Буч обратит свой гнев на него,  мамаша  Джонс  повернулась  к  нему  и
показала рукой на корыто:
   - Раздевайся.
   Убогий удивленно воззрился на нее. Он знал, что мамаша относится  к  нему
неплохо, но то, что он видел перед собой, по местным меркам было  настоящим,
стопроцентным чудом. А то, что в этом участвует Грязный  Буч...  И  тут  Буч
напомнил о себе. Он шагнул вперед и рявкнул:
   - Шевелись, мешок с костями, я что, должен тут сгнить, пока ты соизволишь
раздеться?!
   Убогий тут же  начал  непослушными  руками  торопливо  стягивать  с  себя
тряпье, а мамаша Джонс посмотрела на Буча и укоризненно покачала головой:
   - Ты мог бы быть с ним поласковей, Бучито.
   - Еще чего, - пробормотал тот, но, когда Убогий наконец разоблачился,  он
подхватил его, почти не причинив боли, и опустил в корыто.
   Спустя полчаса Убогий сидел на  табурете,  облаченный  в  поношенную,  но
чистую одежду, и наслаждался давно забытым ощущением хорошо вымытой  кожи  и
отсутствием  уже  ставшей  привычной   вони.   Вернее,   вонь   не   исчезла
окончательно, ведь никуда не исчезла ночлежка, просто  по  сравнению  с  тем
облаком вони, которое постоянно окружало его последнее время, то, что ощущал
сейчас его нос, казалось просто свежим дыханием майского утра. Очевидно, все
это было написано у него  на  лице,  потому  что  мамаша  Джонс,  жалостливо
посмотрев на него, порылась  в  своем  закутке,  шаркая  ногами,  подошла  к
Убогому и протянула ему замасленный кулек. Убогий вскинул удивленный  взгляд
на Мамашу, осторожно взял кулек и развернул: на измятом листке бумаги лежало
два небольших  желтоватых  кусочка  сала.  Убогий  тупо  уставился  на  этот
немыслимый деликатес. Он подействовал на него как  холодный  душ.  По  своей
наивности Убогий еще мог принять за нечаянное чудо все, что произошло с  ним
до сего момента, но сало... Он поднял на мамашу  Джонс  испуганные  глаза  и
спросил срывающимся голосом:
   - Что со мной сделают?
   Мамаша всхлипнула и отошла в  сторону,  а  н;а  пороге  каморки  появился
отлучавшийся куда-то Грязный Буч. Бросив сердитый взгляд на мамашу Джонс, он
повернулся к Убогому и рявкнул:
   - Ну, ты готов? Убогий вздрогнул:
   - К чему?
   Грязный Буч посмотрел из-под  насупленных  бровей  на  мамашу,  потом  на
Убогого и кивнул в сторону двери:
   - Вставай. Пошли.
   - Куда? - Убогий не двигался.
   С перекошенным от бешенства лицом Буч схватил Убогого за шиворот,  стащил
с табурета и, встряхнув несколько раз, проорал:
   - Куда надо!
   Мамаша Джонс всплеснула руками:
   - Бучито!
   Тот недовольно  покосился  на  мамашу  Джонс,  однако  выпустил  воротник
Убогого, который мешком свалился на пол с лицом, мокрым от  слез,  и  комком
горечи во рту. Он в очередной раз почувствовал  себя  унизительно  слабым  и
никчемным, и ему подумалось, что лучше бы ему сейчас же умереть.
   Буч не дал ему долго размышлять. Он легонько пнул его под ребра и, бросив
на мамашу Джонс настороженный взгляд, примирительно сказал:
   - Ну ладно, вставай, пора.
   Убогий понимал, что всякое сопротивление с его стороны бесполезно,  будет
только хуже. Грязный Буч еще больше разозлится и вообще перестанет  обращать
внимание на мамашу Джонс, а это значит, что его  все  равно  доставят  туда,
куда хотят, да перед этим еще и изобъют. Поэтому  он  неуклюже  поднялся,  с
каким-то странным в данных обстоятельствах огорчением подумав об испачканных
штанах, и обреченно заковылял к двери. Буч подхватил упавший костыль, догнав
Убогого, сунул ему в руку, распахнул дверь и, поддерживая  его  под  локоть,
вывел наружу.
   Последний раз Убогий был на  улице  три  месяца  назад,  но  единственным
сохранившимся воспоминанием было ощущение влаги на лице,  то  ли  от  дождя,
застигнувшего его в лесу, то ли оттого, что во время очередного  падения  он
упал лицом в лужу. Больше он ничего не помнил, поэтому, выйдя из дверей,  он
невольно остановился и зажмурился. Как ни удивительно, Буч  не  стал  пихать
Убогого в спину, а терпеливо дождался, пока тот откроет глаза, и лишь  потом
осторожно подтолкнул в поясницу. То ли от яркого света,  то  ли  от  свежего
ветерка, то ли еще почему, но Убогий вдруг почувствовал  такой  прилив  сил,
что сумел без посторонней помощи сделать несколько  шагов  и  перейти  через
переулок, в котором и располагалась ночлежка.  Однако,  дойдя  до  угла,  он
почувствовал, что задыхается