ем имел их в начале.


   Мистер Дик - задумчивый полноватый человек с черными волосами и
седеющей бородкой; держится он хотя и раскованно, но с
достоинством. Он, несомненно, эрудит, человек чрезвычайно
начитанный, но безо всяких претензий на высоколобость. Живет он
в скромной квартире вместе с двумя котами. Обстановка предельно
проста: слегка потертая мебель в современном стиле, груда
справочников и энциклопедий, дорогая стереосистема. Когда я
распаковывал магнитофон, то вдруг обнаружил, что Дик уже
приготовил свой, водрузив на стол с покрытием из черного стекла
высококачественный микрофон фирмы "Шур". Значит, пока я
буду записывать его, он будет записывать меня. Да, ему, конечно,
неудобно передо мной, однако он всегда делает собственную
запись, когда у него берут интервью. Кто-нибудь другой мог бы
квалифицировать это как манию преследования, но я не буду -
ничего особенного, просто человек хочет проверить, будет ли моя
расшифровка записи достаточно корректной и точной. Или это уже
у меня мания преследования? В любом случае, реальность
происходящего уже можно смело ставить под сомнение.
   Мы начинаем беседовать о его жизни, о том, когда он впервые
начал писать научную фантастику, и о том, как он, будучи
студентом в Беркли, работал на полставки в магазине
радиотоваров.
   - Я был в очень своеобразном положении. Научную фантастику я
читаю с 12 лет, и поглощал ее тогда огромными порциями, как
завзятый наркоман. Я просто влюбился в нее по уши. Но я также
читал и те заумные штучки, которые читала тогда вся
интеллектуальная община в Беркли. Например, Пруста или Джойса.
Таким образом, я поселился как бы сразу в двух мирах, которые
обычно никак не пересекаются. Затем, работая в магазине, я
познакомился со многими деятелями, работавшими в этом бизнесе -
розничными торговцами телевизорами, мастерами по их ремонту и
прочими; так вот, они считали меня чудиком за то, что я вообще
хоть что-то читаю. Я вообще вращался среди самых
разнообразных групп. Скажем, я знавал многих гомосексуалистов -
уже тогда, в сороковые годы, в Районе Залива благополучно
существовала довольно крупная община гомосексуалистов. Но я был
знаком и с некоторыми очень сильными поэтами, и я очень гордился
тем, что они - мои друзья. Но и они считали меня
странным за то, что я не был гомиком. Ребята же из моего
магазина держали меня за странного типа, потому что я знаюсь с
гомиками и читаю книги. А мои друзья-коммунисты думали, что я с
прибабахом, поскольку не собираюсь вступать в коммунистическую
партию... Так что, с этой точки зрения, заниматься научной
фантастикой было не столь уж оригинальным занятием. В сравнении
со всеми другими моими отличиями это последнее было не таким уж
и большим. Генри Миллер в одной из своих книг написал, что,
когда он был ребенком, другие дети вечно забрасывали его
камнями. У меня было сходное ощущение. Я ухитрился сделать так,
что куда бы я ни шел, меня везде встречали с презрением. Поэтому
я просто обязан был преуспеть - не в одном деле, так в другом.
   - Я женился, когда мне стукнуло девятнадцать, и случилось это
лишь немногим ранее, чем я начал писать по-настоящему. Второй
раз я женился, когда мне исполнился двадцать один год. И именно
в этом возрасте я наконец почувствовал, что научная фантастика
- это действительно очень серьезно. Взять хотя бы Мир не по
Аристотелю [The World of Null-A] Ван-Вогта* - в этой
книге было нечто такое, что буквально очаровало меня. Этот роман
содержал в себе некую тайну, он намекал на какие-то скрытые
вещи, там была масса загадок, которые просто не имели
адекватного объяснения. Я обнаружил в нем некую божественность;
я начал приходить к мысли, что у Вселенной имеется какое-то
таинственное свойство, которое может быть понято и объяснено
лишь при помощи научной фантастики. Сейчас-то я понимаю, что
то, что я чувствовал тогда, было просто определенным свойством
метафизического мира, невидимой областью полускрытых вещей, тем,
что люди средневековья ощущали, как трансцендентный, иной мир.
Причем в этом для меня не было какой-либо религиозной подоплеки.
Дело в том, что я воспитывался в квакерской школе, и квакеры -
единственная группа в мире, против которой я ничего не имею,
между мной и квакерами никогда не было ссор; однако
принадлежность к квакерам - это просто определенный образ
жизни. Ну а в Беркли религиозного духа не было вовсе.
   СНОСКА: * Этот роман А.Э.Ван-Вогта был издан на русском языке
в 1989 году - увы, в довольно скверном переводе и под названием
Мир Нуль-А.
   - Я не знаю, согласится ли Ван-Вогт с тем, что в своих вещах
он, по сути, имеет дело с чем-то сверхъестественным; однако со
мной все произошло именно так. Я постепенно начал приходить к
мысли о том, что то, что дано нам в ощущениях - это совсем не
то, что существует на самом деле. Я всерьез заинтересовался
идеей Юнга о проекции: согласно Юнгу, ощущения, которые приходят
к нам извне, на самом деле проецируются из нашего
бессознательного, что означает, что мир каждой отдельной
личности неминуемо отличается в каких-то деталях от мира любой
другой отдельной личности, потому что содержимое
бессознательного каждой личности будет в определенной степени
уникальным. Я даже начал серию рассказов, в которых люди
оказываются в мирах, являющихся порождениями их собственной
психики. И, кстати, мой первый опубликованный рассказ был
типичным и довольно совершенным образчиком такого вот подхода.
   Какое-то время Дик пытался работать как в области научной
фантастики, так и за ее пределами:
   - Я написал довольно много романов, которые не принадлежат ни к
научной фантастике, ни к фэнтези. Все они содержат в себе
элемент проецируемого личного бессознательного - или же
проецируемого коллективного бессознательного, что делает эти
тексты просто непонятными для любого читателя - чтобы понять
их, он должен принять мою предпосылку, что каждый из нас живет в
уникальном мире.
   Как довольно скоро выяснилось, пристроить такие книги в
издательство было делом практически безнадежным. Одна из них,
Признания продажного художника [Confessions of a Crap
Artist], была опубликована лишь в 1975 году; остальные же так
и не пробились в печать*.
   СНОСКА: * Они начали публиковаться лишь после смерти Дика, и к
настоящему времени изданы практически все.
   - В Фуллертоновской библиотеке специальных коллекций
сохранилось девять или десять подобных рукописей, - говорит Дик
ровным голосом, не выказывая затаенной горечи или обиды. Я
спрашиваю, действительно ли он относится к этой ситуации
философски, или это только напускное спокойствие? - Ну, когда
вышли Признания продажного художника, боль начала
потихоньку проходить, и теперь я чувствую себя уже не так плохо.
Однако, чтобы этот роман был, наконец, опубликован,
потребовалось девятнадцать лет. Срок, конечно, очень большой;
поэтому я очень признателен научной фантастике за то, что она
предложила мне выход, благодаря которому я получил
возможность публиковать то, что мне хотелось писать. В
частности, Нарушенное время Марса [Martian
Time-Slip] - это как раз то, что я и хотел написать. Этот
роман основан на предпосылке, которая в то время была для меня
особенно важной. То есть, речь там шла не только о том, что
каждый из нас живет в своем, уникальном мире, являющемся плодом
нашей собственной психики, но и о том, что субъективный мир
какой-нибудь более могущественной личности может вторгнуться в
мир другой личности, более слабой. Если я могу заставить вас
увидеть мир таким, каким его вижу я, тогда вы автоматически
будете думать так, как думаю я. В итоге вы придете к выводам, к
каким прихожу я. И самая величайшая власть, которую одно
человеческое существо может установить над другими человеческими
существами, как раз и заключается в контроле над их восприятием
реальности и в возможности вмешиваться в целостность и
индивидуальность их мира. Такой прием используется, например,
психотерапевтами. Я и сам прошел через подобную шоковую терапию,
когда был в Канаде. Так вот, вам вполне по силам заставить толпу
вопить то, что нужно вам, и, кстати, сразу становится ясной
тайна московских публичных процессов тридцатых годов, когда люди
вставали и говорили - очень искренне говорили, - что они
совершили преступление, хотя и знали, что наказанием за такое
преступление может быть только казнь. А разгадка проста; она
заключается в невероятной власти группы людей, способной
вторгаться в мир любого человека, извне навязывая ему образ, под
который он просто вынужден подстраивать свое видение самого
себя. Я вспоминаю пример шоковой, так сказать, терапии,
связанный с одним парнем, который одевался как-то особенно
аккуратно - впрочем, он был француз. Так вот, ему сказали, что
он выглядит как гомосексуалист. В течение получаса ему твердили,
что он гомосексуалист. Довели его буквально до слез. На мой
взгляд, выглядело это довольно странно, потому что я точно знал,
что этот парень - не гомосексуалист. И тем не менее он
все плакал и плакал и даже не пытался остановить поток
оскорблений, а они все вопили и вопили ему: "Эй, ты, гомик,
эй, лапушка, эй, гей - вот кто ты есть, согласись!" А он
никак не мог заставить их прекратить, он буквально поощрял их
вопить все громче, приговаривая при этом: "Мы были правы, мы
были правы". В конце концов, он просто начал соглашаться с
ними.
   - Подобные методы можно рассматривать как с политической, так и
с психологической точки зрения. Что до меня и до моей прозы, то
я всегда видел это как драму - вот это жуткое,
сверхъестественное вторжение мира одной личности в мир другой
личности. Если я вторгаюсь в ваш мир, вы, возможно, почувствуете
что-то чуждое, потому что мой мир отличается от вашего. И вы,
разумеется, должны сопротивляться этому вторжению. Однако часто
мы не оказываем никакого сопротивления, поскольку это вторжение
может быть очень тонким, завуалированным; мы чувствуем, что в
наш мир вторглись, но мы просто не знаем, откуда исходит это
вторжение в нашу личную целостность. Чаще всего такое вторжение
исходит от людей, в чьих руках власть.
   - Наивеличайшая угроза двадцатого века - это тоталитаризм.
Тоталитаризм может принимать самые разноообразные формы:
ультралевый фашизм; религиозные движения; реабилитационные
центры по лечению наркоманов; психушки; люди, обладающие
властью; люди, манипулирующие другими людьми. Наконец, это
может исходить от людей, кто сильнее вас психологически. Так что
я всегда встаю на сторону тех, кто не может похвастаться силой.
Если бы я сам был сильным, я бы, возможно, не ощущал
тоталитаризм, как столь серьезную угрозу. Я воспринимаю себя,
как слабую личность, и это одна из причин, почему мои
литературные персонажи, по существу, всегда антигерои. Почти
всегда они неудачники, хотя я и пытаюсь наделить их такими
качествами, которые дают им шанс на выживание. В то же самое
время я не хочу, чтобы они вели себя агрессивно, отвечая ударом
на удар - так они сами могут стать личностями угнетающими и
манипулирующими.
   Я спрашиваю у Дика, какова обычно его реакция, когда ему
говорят, что он слишком уж озабочен насчет властей и что он
вообще параноик. В ответ он ссылается на неприятности, которые
пережил, когда был активистом антивоенного движения.
Кульминацией этих неприятностей стало странное вторжение в его
дом, вторжение, которое местная полиция фактически отказалась
расследовать.
   - Мне говорили, что я параноик, как раз перед тем, как мой дом
был буквально разгромлен. Помню, прихожу я домой, открываю
входную дверь, и что вижу? Сплошной хаос: окна и двери -
вдребезги, картотечный шкаф взломан, ящики валяются по всему
полу пустые, все мои бумаги исчезли, все погашенные счета тоже,
стереосистема - как не бывало. И помнится, я тогда подумал:
"Ну хорошо, неприятность, конечно, чертовская, но зато как
здорово все это укладывается в теорию о "параноике".
   - Но если честно, я даже проверялся у довольно хорошего
психоаналитика, и он сказал мне, что для параноика я человек
слишком хладнокровный. Он сказал: "Вы - человек
аффектированный, склонный к театральности, вы полны иллюзий по
отношению к жизни, но, тем не менее, вы слишком сентиментальны,
чтобы быть параноиком".
   - Однажды я проверил себя при помощи так называемого
"Миннесотского мультифазного психологического теста", и
проверка эта показала, что я действительно параноик, невротик,
шизофреник... по отдельным пунктам у меня были такие высокие
показатели, что их общая сумма, согласно инструкции, была весьма
высока. Но тест выявил также, что я - неисправимый лгун! Видите
ли, по этому тесту вам несколько раз задают один и тот же
вопрос, сформулированный каждый раз по-разному. Скажем, вам
говорят примерно следующее: "Существуют божественные
существа, которые правят миром". И я говорю: да, возможно,
что так оно и есть. Немного спустя вам говорят: "Я не думаю,
что существуют божественные существа, которые правят миром".
И я говорю: да, по-видимому, это так, я знаю множество причин,
чтобы согласиться с этим утверждением. А еще позже вам говорят:
"Я не уверен, существуют ли божественные существа, которые
правят миром". И я говорю: о да, это абсолютно верно. И в
каждом случае я отвечаю совершенно искренне. Если взглянуть на
эту ситуацию с философской точки зрения, то я веду себя как
кое-кто из парней, живших в досократовские времена - времена
Зенона, Диогена, киников и так далее - то бишь древних греков,
которые хвастались тем, что живут как собаки. Любой аргумент,
который мне приводят в подтверждение той или иной теории,
убеждает меня наповал. Вот если бы вы предложили мне сейчас
сходить и купить китайской еды, я немедленно бы согласился, что
это самая лучшая идея, которую я когда-либо слышал; более того
- вы вполне бы могли заставить меня заплатить за нее из
собственного кармана. Но если бы вы сказали вдруг: "А не
думаете ли вы, что китайская еда стоит слишком дорого,
питательность ее очень мала, да и идти за ней довольно
далеко, и когда вы принесете ее домой, она уже будет
холодной", - я немедленно скажу в ответ, что да,
вы правы, я терпеть не могу это дерьмо. Это, как я догадываюсь,
свойство любой слабой натуры. Тем не менее - если моя точка
зрения, что каждый человек имеет свой собственный уникальный
мир, верна, - то если вы скажете, что китайская еда - вещь
хорошая, то в вашем мире она хороша; но если кто-то другой
говорит, что она плоха - в его мире она действительно плоха. Я
в этом вопросе полнейший релятивист, и для меня ответ на вопрос:
"Так хороша китайская еда или нет?" - является
семантической бессмыслицей. Короче, такова моя точка
зрения. Если ваша точка зрения подсказывает вам, что эта
точка зрения неверна, то вы и в самом деле будете правы.
И в этом случае я наверняка соглашусь с вами.
   Он откидывается на спинку кресла, довольный своими упражнениями
по исключению любой основы из объективной системы ценностей. Он
говорит легко, добродушно, как будто собственные слова его
развлекают. Многое из того, что он говорит, звучит, как розыгрыш
- и в то же время, несомненно, говорит он искренне.
   Я спрашиваю, насколько его размышления были инспирированы
экспериментами с ЛСД, и какие из его книг, если вообще таковые
есть, были навеяны наркотическими "путешествиями".
   - В пятидесятые годы, еще до того, как я вообще хоть что-то
услышал об ЛСД, я написал роман под названием Распалась связь
времен [Time Out of Joint]. В этой книге есть эпизод, в
котором один парень, прогуливаясь по парку, подходит к
лимонадному киоску, киоск этот превращается в бумажный листок с
надписью "Киоск безалкогольных напитков", и парень,
недолго думая, засовывает этот листок себе в карман. Такая вот
поебень - прямо-таки в духе "экспериментов с
наркотиками". Если бы я не знал сам, как это было написано,
я бы наверняка решил, что автор, когда писал свою книгу, ширялся
напропалую, и его вселенная пошла вразнос, поскольку живет он
явно в фальшивой вселенной.
   - Что я пытался сделать в этой книге - это показать множество
разнообразных миров, в которых живут люди. В то время я еще не
читал Гераклита и не знал его концепцию об ideos kosmos,
внутреннем мире, которому противостоит разделяющий нас
koinos kosmos, мир внешний. Я не знал, что подобные вещи
философы начали обсуждать еще в досократовские времена.
   - В этой книге имеется сцена, когда герой заходит в свою
ванную, тянется в темноте к шнурку, который включает свет, и
вдруг понимает, что шнурка здесь нет, а вместо него -
выключатель на стене, и герой никак не может вспомнить: а был ли
вообще в его ванной хоть какой-то шнурок? Такое действительно
случилось со мной, и это было одной из причин, побудивших меня
написать эту книгу. Это, кстати, напоминает мне идею, которую
еще раньше использовал Ван-Вогт, идею об искусственной памяти. В
Мире не по Аристотелю есть такой момент, когда герою
имплантируют фальшивые воспоминания. Так вот, многое из того,
что я написал и что выглядит как результат применения
наркотиков, на самом деле является результатом очень серьезного
чтения Ван-Вогта! Как вы знаете, он был властной натурой, и раз
уж он написал это, то мне ничего другого не оставалось,
как только поверить ему. Он показал, что люди, что бы они
ни помнили о себе, на самом деле могут быть другими, и вот эту
мысль я нашел совершенно замечательной. Так что не нужно все
валить на меня.
   Я спрашиваю, а имел ли он вообще дело с наркотиками, или
то, что о нем говорят - лишь досужие слухи.
   - Единственные наркотики, которые я принимал регулярно, были
амфетамины - иначе я не смог бы написать так много, чтобы
заработать себе на жизнь. За книгу мне платили довольно мало, и
я просто обязан был сделать как можно больше книг. У меня были
жена и дети, которые тратили чудовищно много... стоило жене
увидеть на улице автомобиль новой марки, который ей приглянулся,
как она немедленно шла в магазин и покупала его... Я же по
калифорнийским законам обязан был отвечать за ее долги; поэтому
я писал как безумный. Насколько я помню, всего за пять лет я
выдал шестнадцать романов. Я писал по шестьдесят законченных
страниц в день, так что единственный способ, благодаря которому
я смог бы написать так много, заключался в приеме амфетаминов,
благо они были мне прописаны. Теперь-то я прекратил их
принимать, и уже не пишу так много, как делал это раньше.
   - Я уже привык к сплетням, будто я напропалую глотаю наркотики.
Но фактически я употреблял их всего лишь два раза, причем во
второй раз доза была настолько невелика, что это можно даже и не
называть наркотиком. А вот в первый раз - это да, это была
жуткая смесь героина и чего-то еще, мне ее дал один приятель из
Калифорнийского университета. Это была огромная капсула, должно
быть, в целый миллиграм, она обошлась мне в пять долларов, и я
разделил ее пополам - и все равно, скажу я вам, она отправила
меня прямо в ад. Ландшафт вокруг словно бы замерз, кругом
валялись огромные валуны, в ушах грохотал тяжелый барабанный бой
- будто настал День Гнева, и Бог судил меня за грехи. И
продолжалось все это тысячу лет, и состояние мое не становилось
сколько-нибудь лучше, а только все хуже и хуже. Мое тело терзала
ужасная физическая боль, и все, что я мог говорить, так только
соответствующие латинские выражения. И это было самое паршивое,
потому что девчонка, с которой я был, вообразила, что я делаю
это нарочно, чтобы досадить ей. Я жалобно скулил, как какая-то
больная собака, которую на всю ночь выгнали под дождь, пока
девушка наконец не сказала: "Ну ты пьянь!" - и не
выбежала в отвращении из комнаты.
   - Примерно с месяц спустя я получил на вычитку корректуру
Трех стигматов Палмера Элдритча [The Three Stigmata of
Palmer Eldritch] и, помнится, я подумал тогда: "О,
дорогая, я не могу читать это - ощущение слишком уж
жуткое". Эту книгу, без сомнения, можно назвать моим
классическим "ЛСД-романом", несмотря на то, что все, что
я знал об ЛСД, когда писал ее, я вычитал в статье Олдоса