нный такому же хорею
Георгию  Иванова:  "...Что никто нам  не поможет, /  И не надо  помогать". И
наговаривается: "Не бросай  меня  в начале  / Жизни, света и печали...",  --
"Будет только шум рассвета,  / Месяц  май, начало лета...", -- "Незатейливая
глина,  /  Жизни  здешней половина..."  ,  --  двустишия  из  стихотворений,
разделенных десятилетиями, слагаются  в  какое-то новое  целое,  неожиданное
живое, трепетное и узнаваемое. Это очень редкое свойство (кто хочет -- пусть
пройдется по русской поэзии и меня проверит), не плохое и не хорошее само по
себе, а просто качество, присущее стихии, и потому не нуждающееся в оценке.
     Подобных особенностей у  поэзии  Латынина много,  а  у  его  прозы  еще
больше, и они слагаются в некое весьма сложное целое, почти  не  поддающееся
характеристике на вербальном уровне.  Прямая  апелляция  к  чувствам  помимо
слов, пресловутое "суггестивное  лирическое  начало"  бьется в  этих  стихах
естественно,  как  пульс,  притом  практически  никак   не  продолжая  линию
отца-основателя  русской суггестивной лирики, Афанасия  Фета, -- да и слава
Богу,  у Фета продолжателей и так хватает.  Обмолвился недавно один довольно
серьезный  философ, что  русский язык дан  русской литературе  "на  вырост",
оттого и  не приживается в нем верлибр, что нет пока нужды  отказываться  от
ритмики  и  рифмы.  Ведь  и  впрямь не  приживается!  Блистательные  образцы
верлибра   на    страницах   тысячестраничных    антологий    оного   служат
доказательством  то  ли  грустного, то  ли  забавного,  но  в  любом  случае
неоспоримого факта: ни  единого  русского  поэта-верлибриста  среди  великих
русских поэтов нет. Есть отдельные верлибры у великих поэтов, и есть средние
верлибристы. Только и  всего...  А рифму,  особенно  же  ритм и  аллитерацию
русский язык еще только-только освоил.
     Верлибры (или что-то на них похожее) у Латынина  тоже есть,  но из  них
прямая дорога  не в  священное  ночное  бормотание,  именуемое стихами, а  в
прозу,  которую он успешно и пишет.  Оставляя в  стороне вопрос о  масштабах
дарования того или иного прозаика, скажу,  что  любой  часто  перечитываемый
прозаик рано  или поздно  начинает в моем  сознании распадаться на отдельные
слова  и  звуки,  после  чего  искусство исчезает --  и  происходит  это  со
"Страшной местью"  точно так же, как  с  "Хазарским словарем".  Единственная
разница между стихами и прозой (по крайней мере -- для меня, а другой  точки
отсчета  у  меня нет)  та, что "одну молитву чудную" слишком  часто наизусть
твердить нельзя:  она  или перестанет  быть чудной  молитвой, или... да, вот
именно:  обнаружит  свою  поэтическую природу,  как  происходит  это, прости
Господи, со словами  Спасителя в  Нагорной проповеди,  и  не так уж еретичны
нынешние переводчики Библии, которые считают "Отче  наш"  -- стихотворением.
Проза  Латынина в  этом  смысле  --  безусловно  то, что называется  "прозой
поэта",   и   тут   Георгий  Иванов   его  ближайший   родственник,  ведь  и
"Петербургские  зимы"   при   внимательном   прочтении   обнаруживают   свою
поэтическую   природу,   начиная  от  зачинов  и  рефренов  и  кончая  чисто
поэтической  метафоричностью.  Но  на  прозу  самого  Латынина  псевдо-проза
Георгия  Иванова повлияла очень мало. Кто  именно повлиял  --  увидит  любой
читатель  на пятой  ли,  на десятой  странице, и  так же,  как я, не захочет
поминать всуе то родство, которого  сторониться автор не волен и от которого
не отчураешься  самыми  скучными,  в  стиле  Жака Деррида,  декларациями.  К
счастью, Латынин  ни одной  такой  декларации  не сочинил  и, Бог  даст,  не
сочинит.
     Впрочем,  его  Гример  был счастлив лишь тем, что успел  получить  имя.
Имена своим  героям  Латынин  дает  редко и  предельно  продуманно,  поэтому
буквально  каскад бесконечного  родословия на  страницах  "Спящего во  время
жатвы" оставляет  читателя поначалу  в  некотором ужасе. Но лишь до тех пор,
пока  за  именами  не  проступит их  заклинательная природа,  кстати,  точно
отмеченная французским славистом Жоржем Нива.
     Какая же это проза: "И Ставр взял нож, что лежал на столе возле кровати
коричневой, как шоколад фабрики Ротфронт, еще в невысохшей крови и Моисея, и
Исаака, и Седекии...".  Если  уж искать прозу, то она  такая: "В зрелые годы
мириться легко, что не всегда на столе молоко...". Между тем первая фраза --
цитата из романа Латынина "Ставр и Сара", вторая -- из стихотворения "Долг".
О  прозе Латынина,  к слову сказать,  написано  довольно много  и  нередко с
пониманием  оной.  Но  с  постоянной оговоркой,  что  "борщ  отдельно,  мухи
отдельно" --  проза там,  стихи  сям.  Я  же, давно и прочно  уверовав,  что
искусство реальней жизни и жизнь искусству  неумело подражает, долго пытался
выяснить, где у Латынина начинается проза и где кончаются стихи.  И пришел к
ответу, что искать эту границу аморально: так же аморально, как читать прозу
поэта,  игнорируя его стихи, --  чем  известная  часть критиков, писавших  о
Латынине, изрядно согрешила. Один  из весьма острых людей оговорился как-то,
что "Латынин всЕ меньше чувствует себя стихотворцем". Вынужден процитировать
бессмертную  реплику  Фагота-Коровьева   --  "Поздравляю   вас,   гражданин,
соврамши!"  Латынинская  проза  его  же поэзию никак не  упразднила:  каждый
писатель,  променявший  по  особенностям своего дарования  поэзию на  прозу,
вздохнет и Латынину позавидует.  Есть  предметы,  о которых можно говорить и
так,  и эдак,  и стихами, и прозой. Только  не  каждому писателю дано  точно
знать  --  когда  именно  и  как.  Латынину,  кажется,  это  дано:  остается
удивляться и завидовать.
     О творящемся между двух зеркал колдовстве сколько уж написано и стихов,
и прозы. Наверное, последователю Георгия Иванова, с его "Друг друга отражают
зеркала,  /  Взаимно искажая отраженья"  было этой  темы не  миновать.  Но у
Георгия Иванова  дальше этой  констатации дело  не идет,  дальше  он  всегда
говорит о совсем  другом и отчасти  постороннем (о  добре,  зле, поражении и
тому подобных вещах,  говорить  о  которых  и  принято, и  традиционно).  Но
Латынин разместил друг против  друга  два  кривых  зеркала: "Кривое  слева и
кривое  справа",   между  зеркал  же  обнаружились  стакан  невыпитого  чая,
несколько созвездий,  ну,  и еще кое-что.  Это его собственный мир, и вход в
него затруднен, о чем писал Евтушенко. Но истинная поэзия никак не проходной
двор, и самый трудный вход  в ней тот, на который семь столетий назад набрел
флорентинский изгнанник, чье имя, как и Господне, не следует поминать всуе.
     Между тем этот мир имеет несколько довольно  близких  к нему, как нынче
говорят,  "параллельных", и я  совсем  не  уверен, что  мироформист (спасибо
Роджеру Желязны и его  переводчикам -- есть чем заменить претенциозное слово
"демиург") Латынин об этих родственных  мирах  особо задумывается.  Говорю я
прежде  всего о главном среди зарубежных русских учеников Георгия Иванова --
об Игоре Чиннове, подарившем  мне полтора  десятилетия  дружбы  и переписки,
завещавшем мне свою личную библиотеку русской поэзии. Именно с  его поздними
стихами восьмидесятых годов сближаются стихи Латынина, -- то ли случайно, то
ли  совсем  не  случайно  написанные в  восьмидесятые  годы.  "Заблудившихся
аргонавтов"   (выражение  еще   одного  эмигрантского  классика  --  Валерия
Перелешина)  в эти годы  стала  как-то неожиданно  сводить центробежная сила
искусства  -- если  не всегда  под  переплеты одних антологий,  то  на общую
книжную полку,  уж на  одну-то точно,  на мою собственную.  И смешиваются  в
памяти хореи Латынина  и Чиннова,  к приведенным выше двустишиям  цепляется:
"На обугленной стене <...>  темный дым и тень в окне", "Если выйдем из
тюрьмы, / То рассказ напишем мы", "Знаешь, я  почти забыл <...> Мокрый
мостик  без  перил" --  память,  переполненная  стихами,  подсказывает,  что
голоса-то у  поэтов  разные,  разный жизненный опыт, судьба и  взгляды -- но
общего все-таки очень много:  отнюдь не один лишь заколдованный ре-минорный
хорей,  и не один лишь анненковский портрет Георгия Иванова  вместо закладки
между двумя  любыми  любимыми  страницами.  Общее  --  то  место,  где  миры
соприкасаются, где можно перешагнуть из одного  мира в другой. Это уже  само
по себе, кстати, чудо. Наверное, если покопаться в памяти, то отыщется и еще
один-два астероида  со сходным  микроклиматом.  Но  на  пояс  астероидов  не
наберется. Просто у величайших планет, судя по Солнечной системе, непременно
есть спутники. Именно в Космосе -- который сам по себе символ одиночества --
происходит  то  же  самое,  что  в литературе,  и  то  ли  дух  человеческий
проецирует в себя мироздание, то ли как раз наоборот.
     Лампадка (все  же, наверное, свеча) Серебряного века оказалась в поэзии
тем  огоньком, которого  хватило русскому искусству на всю долгую полночь ХХ
века.  Латынин  часто говорит  об  эмиграции  как об  иммиграции, откровенно
заявляя о себе  как о  внутреннем эмигранте, --  по  крайней  мере в поэзии.
Причем  именно в стихах, опубликованных в советские годы и в СССР,  это было
совершенно ясно видно. Будь наша  цензура покультурней, она бы этих стихов в
печать  не пропустила. Но культурная цензура  --  оксюморон,  жареная  вода.
Цензура, конечно,  закручивала  гайки, но знать  не знала, что нарезка давно
сорвана,   и   усилия  пропадают  впустую:  поэт  не  может   быть  учеником
Лебедева-Кумача.
     Впрочем, называть Латынина  впрямую учеником Георгия  Иванова  я бы не
рискнул, разве  что в том высоком  значении  слова "ученик",  которое  нынче
почти вовсе забыто, в котором исключено  понятие "подражатель". О  последних
остроумно сказал Сальвадор Дали  --  "Блаженны  подражатели -- им достанутся
наши   недостатки".   Наплодившееся  в   поколении  девяностых  годов  племя
подражателей  эмигрантских  поэтических  школ  (вплоть  до  прямой  имитации
парижской ноты  или казачьей поэзии,  существовавшей в советское время  тоже
только в эмиграции) получили в наследство преимущественно то, что им посулил
гений сюрреализма.  Не хочу  называть  их  по  именам,  многие  давно  этими
недостатками переболели, да и называет кое-кто из них в числе своих учителей
и меня, и  Латынина.  С  учениками кумиров -- уж  и  совсем беда, эти просто
заняты копированием недостатков, этакой хоровой  декламацией.  Но к счастью,
этой болезнью семидесятники вовремя переболели.
     "Оговорка по Фрейду" -- на Западе считается, что это русское выражение.
Кого это я  назвал семидесятниками, такого и  понятия-то в литературоведении
нет!  Нет,  но...  будет. Кого  объединят  под этим  ярлыком  литературоведы
грядущего -- понятия не имею, и  строить  предположения  боюсь.  Алдановский
Пьер Ламор говорил: "Нет  суда истории,  есть  суд  историков, а он меняется
каждое  десятилетие".  И  в  литературоведении  то же самое,  о чем уже было
сказано. Однако выйти за пределы своего времени никому из поэтов, писателей,
художников не дано.  Даже  не вполне  порою  законная  грамматика  Латынина,
загадочные управления  слов и не столь уж редкие амфиболии несут на себе его
авторское клеймо.
     "Я с вами проститься едва ли  успею..."  написал  один  поэт, а  другой
много лет спустя обронил  --  "Мы с  вами сойдемся,  мой милый, едва ли...":
похоже-то  похоже, да только  ничего  общего. Первый  поэт, эмигрант  второй
волны Иван Елагин,  конструировал свой мир чисто театрально, меняя декорации
и  кулисы, второй -- Леонид Латынин, эмигрант  разве что  внутренний,  менее
всего заботится о подмостках. У  людей с одинаковым цветом кожи и глаз могут
не совпадать группы  крови.  Они и не совпадают:  поверьте  мне, двухтомного
Елагина я  составил  и издал  практически без посторонней  помощи,  Латынина
прочитал не столь полно, но честное слово -- весьма основательно.
     В  1974 году  Леонида Латынина приняли в Союз  Советских писателей,  --
было ему тогда  36 лет. Смешно нынче вспоминать  об этом -- в те времена это
была спасающая от обвинения в  тунеядстве лазейка. Девять лет спустя туда же
приняли  меня  (мне  та  же лазейка требовалась,  все  под одним богом  -- с
маленькой буквы -- ходили). Что это нынче означает? Пожалуй, только то,  что
мы, дышавшие воздухом эмиграции, всерьез решили никуда не ехать. Семидесятые
годы стали временем возникновения  третьей волны русской  эмиграции, -- факт
из    нынешнего   школьного   учебника.   Вот    и   получается   еще   один
оксюморон-страшилка:  оба мы... эмигрировали  в  Союз  Писателей.  Где-то он
теперь? Взносы  мы куда-то какие-то платим, но даже с круглыми датами  никто
из этой организации не поздравляет. По крайней мере нынче ясно, что к поэзии
факт вступания в  ССП  -- в исторической перспективе -- не  имеет  отношения
никакого.  Можно бы и вовсе забыть  об этом,  Но  есть биография "Родился...
учился...  женат,  дети, внуки..." Хорошо бы вовсе про этот "Союз Писателей"
забыть.  Однако  это та  самая "песня", из  которой никак не выкидывается ни
слова. Даже если песня плохая, а  слово такое, что  в приличном обществе его
не вымолвишь.
     Нечего нам жаловаться: если мы не дожили до демократии  (и  не  уверен,
что доживать до нее я хочу), то до свободы мы дожили. До свободы писать, что
хочется,  издавать без  единого цензурного искажения (так, что и опечаток не
исправляют), и даже до свободы, которую вправе применить к  нам читатель: он
вправе нас не читать, -- хотя кто-то же раскупает нынешние не очень тиражные
наши книги, этот  факт  никаким конем не  объедешь,  как по  другому  поводу
говорил Иван Елагин.
     Ну  и  ладно.  На худой конец  я точно  знаю,  что меня  читает  Леонид
Латынин. А я читаю  Леонида Латынина. И -- нечего прибедняться  -- у каждого
из нас, и не только у нас -- сотня читателей наберется. И  нет у нас времени
горевать  над крахом  русской  культуры:  во первых,  нет никакого краха, во
вторых  --  нам  еще  много  чего  написать  надо  --  до  того  дня,  когда
окончательно догорят наши  лампадки.  Но и  тот день будет только  очередной
датой в биографии, а никак не концом всего: на то воля Божья.
     * Р.Майер. В пространстве -- время здесь... История Грааля. М.1997, с.9
     *  М.Байджет,  Р.Лей, Г.Линкольн. Священная загадка. Спб, 1993,  с.214.
Перед нами  не что иное, как подлог: "Sang Real" куда проще расшифровать как
"истинная кровь", что  соответствует версии о  крови  Христовой, собранной в
чаше Иосифом Аримафейским.
     * Мифы народов мира. М., 1980, т.1, с.317
     * "Согласно  легенде, Грааль был сделан ангелами из изумруда,  упавшего
со  лба  Люцифера,  когда  он был низвергнут в бездну". Х.Э.Керлот,  Словарь
символов., М., 1994. с.151., -- еще одна версия современных люциферистов.
     *  А.Г.Сергеев.  Правители государств и  отцы церкви Европы.  Владимир,
1997, с.225
     * М.Мельвиль. История ордена тамплиеров. СПб, 1999, с.136
     * Р.Майер, ук.соч., с. 29
     * Р.Майер, ук.соч., с.280
     * Апокрифические  сказания  об  Иисусе, святом  семействе  и свидетелях
Христовых. М.1999. Текст Евангелия от Никодима на стр.72-103.
     * Н.Жюльен. Словарь символов.Челябинск, 1999, с.82
     * М.Л .Гаспаров. Занимательная Греция, М.1995, с.232
     *  Из-за  этой  реплики,  не  вполне,  впрочем, достоверной,  некоторые
исследователи  склонны  считать, что  Вольтер  воспринимал  единого Бога  по
иудейскому образцу вместо христианского.
     * Цит. по изд. А.Дворкин. Сектоведение, Н.-Новгород, 2000, с. 660
     *  Пятым среди  великих  традиционно называют Якоба Катса  (1577-1660),
главу  "дордрехтской"  поэтической  школы.  Хотя  тираж  его произведений  в
середине XVII века достигал 50 000 экземпляров (!), причисление дидактичного
до невозможности "папаши Катса"  к  числу  великих -- на мой  взгляд, скорее
дань традиции, чем  воздаяние по заслугам: желающие  могут прочесть довольно
много переводов из Якоба Катса, мною же выполненных,  в соответственном томе
БВЛ и в книге "Из поэзии Нидерландов XVII века" (1983). (Прим. Е.В.)
     * Цит. по изд.: Поль Зюмтор. Жизнь Голландии во времена Рембрандта.  М,
2001.  Перевод  выполнен  с   французского  издания  книги  (1959),  поэтому
некоторые  слова,  неверно   прочитанные   переводчиком,  здесь   даются   в
традиционном   русском  написании  (напр.  "стадхаудер"   вместо   немецкого
"штатгальтер")
     * Еще лет через двести, во времена отца и сына Маро, язык снова заметно
преобразовался  в "ранненовофранцузский"; он без большого  усилия  поддается
чтению и в современной нам Франции.
     *  Если  следовать  топографии  Данте,  то  Бонифаций  VIII  (Бенедетто
Каэтани, понтифик с 1294 по 1303 год) был  обречен оказаться в восьмом круге
Ада и  нигде больше  (напр.  находящийся  в Аду  папа  Николай III (Джованни
Гаэтано Орсини,  понтифик с  1277 по  1280  год),  которого  Данте встречает
именно там, принимает самого Данте за Бонифация VIII.
     * Тоже  религии:  см  в  нашем  издании  двустишие,  которым  разделены
подборки братьев Шенье (прим. составителя)
     *  Н.И.Балашов.  Бертран  и  стихотворения  в прозе.  В  кн.:  Алоизиюс
Бертран. Гаспар из тьмы. М.,1981, С.236.
     *  Если перед нами  не  откровенная стилизация, как в  "Александрийских
песнях" М.Кузмина.
     * Ср.: Мишель Деги. Нигдейя. НЛО 1995 No 16 (прим.Б.Дубина). С.67
     *  Должен отметить,  что никакой  обиды  на  отказавших ни  составитель
антологии, ни ее издатели не  держат: ясно же, что в проект антологии такого
размера человек здравомыслящий, трезвый и реалистичный никогда не поверит.
     * Опущены 14 строк в начале и 25 в конце -- отчего стихотворение сильно
выиграло и в поэтичности, и в эротичности.
     * Название поэмы Стефана Малларме.
     *  В более  привычном  переводе  И.Эренбурга  -- "От  жажды  умираю над
ручьем".
     * Если бы  П.В.Нащокин  (1801-1854) писал романы, мистификация могла бы
быть  правдой, но от  Нащокина остались  лишь немногие  страницы мемуаров, и
конечно, легенда о нем.
     * "Вставные" стихотворения из Ростанова "Сирано де Бержерака" приведены
в  нашей  антологии именно  как  образцы  стилизаций,  рядом  с оригинальной
лирикой Ростана.
     *  Ср.  с эпиграммой Меллена де Сен-Желе,  последователя Маро, "Некоему
поэту"  в нашем издании (пер.В.Васильева), в которой  автор намекает на  то,
что Ронсар очень хвалит в стихах свое собственное дарование.
     *  Даже  "Бернсова  строфа"  в  двух  стихотворениях  Пушкина:  "Эхо" и
"Обвал".
     * Кроме  Беранже и Адана в переложении  Василия Курочкина  из работ XIX
века. Даже такой  "памятник", как "Эмали  и камеи" Теофиля  Готье в переводе
Николая Гумилева уже не представляется неоспоримым шедевром.
     *  Книга  вышла в свет в Харькове в 2001  году, -- впрочем,  это  очень
полный Бодлер, но все же не весь.
     * Записано в диалогах с С.Волковым.
     *  Поэты Французского Возрождения, Л.1938,  предисловие В.Блюменфельда,
С.13
     *  Впрочем,  бывало  и наоборот:  из-за  статьи Максима Горького  "Поль
Верлен и декаденты" (1896), -- кстати, не знавшего ни аза по-французски,  --
за все годы советской  власти удалось пробить в печать  лишь  одну тощенькую
книжицу  Верлена в  серии  "Сокровища лирической поэзии". Из-за выпада  Льва
Толстого, "зеркала русской революции", до 1990 года не существовало русского
издания Стефана Малларме. Список, увы, длинен.
     *  В частности,  как  некий литературовед, удостоенный ордена "ГДР"  за
пропаганду  литературы  "ГДР" в СССР, в девяностые годы с тем  же  успехом и
теми же методами взявшийся за исследование литературы... Третьего Рейха.
     * С.Д.Кржижановский.
     *  О.А.Дорофеев.  Созвездие в  зеркальной  перспективе.  Предисловие  к
книге:  Поль Верлен, Артюр Рембо,  Стефан Малларме. Стихотворения. Проза. М.
Рипол-классик. Бессмертная Библиотека, 1998, с. 7
     * В.Набоков. Дар. М., 1990, с.348
     *  Виллон,  Вильон   и  Вийон:  в  разное   время  все   три  написания