трок: не продолжение, нет, а вмонтировал в свой
старый перевод новые куски.
     Акимыч  только что получил свой  очень серьезный гонорар за "Потерянный
рай",  заключил   договор   на  его  переиздание,  потихоньку  переводил   с
подстрочников великого  китаиста  Валерия Сухорукова -- Ван  Вея (да простит
меня  Валерий  Тимофеевич  --  пишу, что думаю,  ибо  сам  переводил  с  его
подстрочников Су Ши годом позже) -- и валять очередные тысячи и тысячи строк
четырехстопным хореем... Да еще на восьмом десятке...
     Акимыча осенило: он  опять-таки вспомнил,  что  я умею имитировать  его
стиль  (ну,  и  то, конечно, что "Потерянного рая" я в БВЛ  не  перевел, при
приеме  в  Союз Писателей  меня  филигранно  трижды  провалили, поэтому  как
германист я  печататься  почти не мог,  остался  при "советских  немцах"  --
единственное место,  куда когтистая  лапа человека, возненавидевшего меня за
факт моего существования не дотягивалась) -- и посоветовал Букову:
     --  Старик!  Молись. У тебя  есть единственный выход. Пусть  Витковский
доделает работу за меня...
     -- Давай тэлэфон...
     Договор мне  из Молдавии прислали  почти  сразу.  Предстояло  сохранить
весь,  до последней  строки, перевод Штейнберга, обрастав его кусками нового
перевода.  Задача не  из вдохновляющих, привык  я  переводить совсем  другую
литературу -- но  подводить  Акимыча  не  имел права. Уже  начав  знаменитую
"просрочку договора", я поехал к Штейнбергу в  район  площади Курчатова -- а
не отказаться ли мне от работы?
     -- Вы меня очень крупно подведете. И себя.
     Я  сел  в такси  и поехал к  себе в центр. Почему-то загадал: будет мне
знак  свыше -- возьмусь да и переведу. На повороте к Волоколамскому шоссе из
приемника  у водителя  полилась невероятно популярная в те годы  "Примаварэ,
примаварэ...". Все. Есть  знак. Я сел за  стол  и за сорок  дней  --  ну, не
скажу,  что  перевел,  но  сочинил  по  подстрочнику  --  разбухшего   вдвое
"Андриеша".  Местами  вставки  были  в две  строки,  местами -- в две тысячи
строк.  Сейчас,  беря с полки книгу, я  только и могу отличить в ней целиком
сделанную мной сказку о Пакале -- так вжился в образ Акимыча.
     Доволен ли  был Буков  --  не знаю, мне было  все  равно, я после этого
форсажа (однажды в  день наваял 930 строк -- далеко не рекорд, как я знаю от
коллег-"ваятелей")  просто заболел и  почти не мог работать. А вот обещанных
Штейнбергом "переизданий" не дождался: Буков вспомнил, что каждый раз, когда
делается новый перевод, то и автору деньги идут  тоже как за первое издание.
"Андриеша"  перевели обратно  на  молдавский  (я  переводил с нерифмованного
текста, но, понятно, рифмовал, к тому обязывал перевод Штейнберга), и кто-то
его опять перепер на русский. Потом... "Тишина  под парижским  мостом",  как
писал  Георгий Иванов.  Потом  умер Штейнберг, через  месяц -- Буков, и я не
знаю, читают ли дети нашего Андриеша. Это была веселая игра, которую ученик,
как мячик, поймал из рук учителя.
     Других переводов, подписанных нашими  фамилиями вместе,  не припоминаю.
Но  я попал в хорошую компанию:  первым соавтором Штейнберга был  Багрицкий,
следом -- Тарковский.
     Кстати,   историю   знакомства   Штейнберга   и   Пастернака,   которую
пересказывали на разные лады десятки мемуаристов на бумаге и вслух, кажется,
да  конца не понял  сам Штейнберг. Каноническая  версия  (слышанная мною  от
Штейнберга) такова:
     "Идет  по коридору Пастернак, меня  с ним знакомят. Он протянул  руку и
как-то посветлел:
     -- А... Штейнберг... Это же знаменитый переводчик Радуле Стийенского!..
     Ну, я, сам знаете, что по этому поводу думаю, взял да и ответил:
     --  Да,  Борис  Леонидович,  не  всем партия  и  правительство поручают
переводить Шекспира!
     Так и не получилось знакомство."
     Почти  уверен,  что -- ответь Штейнберг  что-нибудь  вроде:  "Да, Борис
Леонидович, а я так люблю ваши переводы из Ондры Лысогорского!" -- не только
знакомство бы состоялось, но и хохот был бы немалый. Ибо чехословацкий поэт,
писавший на "ляшском" языке, Ондра Лысогорский,  кажется, был почти таким же
мифом,  как  сочиненный  Штейнбергом и Тарковским черногорский  поэт  Радуле
Стийенский.  Я  специально  выпросил  у  вдовы  Стийенского*  экземпляр  его
единственной  книги "на языке оригинала",  т. е. на сербском. Ну, есть такая
книга.
     Только  стихи  в  ней,  за  несколькими  исключениями, имеют  общего  с
переводами  Штейнберга --  разве что  заголовки. Об истории "Стийенского"  я
подробно рассказал в "Книжном обозрении",  да и не знал  я самого черногорца
лично "по календарным обстоятельствам" -- он умер,  когда я  учился в школе.
Не хочу писать с чужих слов. Но то, что и сам Пастернак стал жертвой другого
полуфиктивного поэта -- "ляшского" -- я узнал лишь в девяностые годы.
     Штейнберг -- Бог  ведает,  почему  -- любил, чтобы его называли  Старым
Зайцем. Он открыл домашнего "духа  Васю", духа семейного очага и срочных, но
не крупных дел.
     --  Вася  такой  дух,--  объяснял  он,  скидывая  из рюмки  каплю,  как
сбрасывали древние "долю богов",-- что он не может сделать  меня президентом
Соединенных  Штатов. Для  этого пришлось  бы менять всю конституцию  США. Но
прислать из Чебоксар перевод на восемьдесят семь рублей тринадцать копеек,--
Акимыч кивал на еще не  "отоваренный"  перевод  из Чувашии --  за  Бог знает
какое переиздание -- это он может. Сбрасывайте и вы за него, когда пьете. Он
вам поможет.
     Мы последовали совету,  и Вася стал помогать.  Тогда на какой-то летний
праздник, кажется,  на мой  день  рожденья, Акимыч нарисовал "Духа  Васю"  в
бабочкоподобном облике,  взял под мышку --  и пошел вместе с Наташей к нам в
гости.  В  нашем  огромном  дворе задумался  о  чем-то, и  задал  случайному
прохожему вопрос, впоследствии вошедший в нашу мифологию.
     --  Скажите,  -- спросил он  обывателя, -- Вы не скажете, в каком  доме
находится квартира номер тринадцать?..
     -- В любом...-- ответил одуревший прохожий.
     Еще  он  любил демонстрировать страницу из Брокгауза, что ли, во всяком
случае  -- из какой-то старой энциклопедии, где был изображен индеец чероки.
Портретное сходство индейца с Акимычем было потрясающим.
     -- А я, напоминаю  вам, отнюдь не индеец,  -- всегда добавлял Акимыч,--
хотя,  может  быть, индеец? Значился  же Голосовкер "индейским евреем". -- И
следом  непременно  шло воспоминание  о том, как сразу после освобождения из
лагеря увидел  Акимыч сон: указом Верховного Совета Союз Советских Писателей
переименовывается в Союз Советских Смирновых.  Только Голосовкеру в  порядке
исключения дается фамилия  "Смирновкер". -- Если при разговоре присутствовал
китаист Илья Смирнов, то следовала еще одна добавка: -- Вас это бы, впрочем,
не коснулось.
     Где-то в моих  переводах из Теодора Крамера попалось  слово "обечайка".
Акимыч воздел руки, обращаясь к жене:
     --  Наташа,  ну  скажи,  у   кого  из  современных  переводчиков  может
встретиться слово "обечайка"?
     -- У Тихомирыча,-- невозмутимо ответила Наташа.
     -- И у вас, -- добавил я.
     -- Да, пожалуй...
     Он радовался редким словам.
     Всяко бывало  у нас с  Акимычем,  несмотря на сорок три  года разницы в
возрасте.  Я чувствовал его разве что "старшим",  и учился, чему  мог и чему
умел. Иногда наше общение носило кулинарный характер: я звонил ему, сообщал,
что получил тридцатку  гонорара, посему  купил  два  килограмма кальмаров  и
лопатку изюбря, пусть  он найдет у себя  трешку на красное вино, и я к  нему
еду (а на  дворе -- жара,  уж  не помню, отчего Акимыч  не на  даче. Порошок
куркумы (кэрри)  мне привозили  друзья  из  Европы  (чаще всего  родной дядя
Рудольф, зачастивший в те годы в Москву, в город своего детства, из ФРГ, где
вышел на пенсию). Так вот -- кэрри  на  соус к кальмарам идет обязательно, и
времени это блюдо занимает много. Мы с  Акимычем несколько часов стряпали, а
потом гости стали приходить,-- никто их не звал,  они сами приходили. Порцию
мы состряпали, как выражался  Акимыч, "на Маланьину свадьбу" -- в десять раз
больше,  чем съесть  можно вдвоем-втроем.  Все ели  и были довольны.  Пришла
Наталья,  жена  Акимыча,  и  объявила,  что мы  все  испортили  "этим гадким
столовским  готовым соусом".  Я  обиделся  так,  что до  сих пор  эту  обиду
чувствую. Акимыч, глядя  на мою обиду, веселился и доедал кальмаров. Аппетит
у него был одесский. Даже за это я его любил.
     Узнав,  что  я  по  отцу  немец, а  школу  кончал на западной  Украине,
неожиданно спросил меня  Штейнберг  -- есть ли на этой  богоспасаемой  земле
литература, потому что, как он слышал, украинский в тех краях сильно засорен
немецким.  Я вспомнил Марко Черемшину  с его глаголами  типа  "цурюкаться" и
решил принять игру -- поймать мячик.
     -- Да,--  вдохновенно врал  я,-- там даже есть такой  специальный язык.
Называется "русид". На нем разговаривают только два-три села, язык вымирает,
но есть специальное общество изучения и возрождения русида...
     -- А ну-ка, скажите что-нибудь,-- подмигивал Акимыч.
     -- Ну...-- вранье, как доказала Тэффи, заразительно и никаких причин не
имеет,--  поймете  ли такое: "Мий  брудер  пофарив  на балагули феркауфоваты
гебайнами у  нахбарный гебит. Гериндны гебайны йдуть  на клебу, яку  либлять
вживаты на Гуцульщини..."
     -- Мне кажется, я слышал этот язык,-- важно сообщал Акимыч,-- вспоминаю
что-то: "Вин зетцив биля тишу и шрайбив гедихт".
     --  Файный був гедихт,-- кивал я,-- на эхтому русиди.  Русид --  единый
гешпрах на Вкраини, у якому немае москализмив...
     80% этого свежеизобретенного языка составляли немецкие корни, остальное
бралось  из украинского, -- из него же бралась  целиком и грамматика.  Почти
все ловились  на розыгрыш,  хотя большинство, не знавшее  ни  немецкого,  ни
украинского -- даже розыгрышем это не считало. Так  -- перешли переводчики с
русского на иностранный. Совсем не смешно. А мы подыхали со смеху.
     Позже  я узнал от Липкина,  что  "русид" был в ходу у Акимыча  и  в мое
отсутствие, с обязательной оговоркой, что  "барон" на  нем свободно говорит.
"Бароном" меня  тогда  называли  из-за  того, что по отцу  происхождение мое
натуральное  остзейское, а, как известно  со времен  А.  К.  Толстого,--  "И
Потока презрительным  тоном /Называют остзейским  бароном" -- "остзейские" в
России бывают только бароны. Обижаться мне было не на что,  самого Акимыча в
глаза  называли "Акыныч"  --  и по звуку отчества, и с  намеком на  занятия"
"литературой народов  СССР".  Он не обижался.  Да и вообще  он, старый  зек,
знал, что делают в России с обиженными. Отнюдь не  воду  возят. Кто не знает
-- пусть  перечитает  "Епифанские шлюзы" Платонова.  Вот это  самое с ними и
делают, что делает палач с Бертраном.
     Акимыч высоко ценил свои пародии и эпиграммы,-- их, полагаю, опубликуют
и без  моего старания. Он  умел  смеяться  так, как  умеет только  настоящий
одессит, уроженец,  как пишет Липкин; "русского Прованса". О  смерти  как-то
сказал, что это "не смешно, однако будет интересно".
     В августе 1984 года я  спрятался от московских забот далеко под Клин, в
село  Покровку,-- за  харчами  ездить приходилось в  Москву.  Телефон звонил
редко. Но позвонил: на другом конце провода оказался  мой отец (тоже  старый
зек, сейчас речь не о нем).
     -- Ты знаешь, что умер Штейнберг?
     --  Мало ли Штейнбергов...--  разозлился я, но уже знал, что вычитанный
отцом  в  газете  некролог  --  именно некролог Акимыча.  Я  наорал на  отца
(Господи, прости: горевестникам  всегда достается). Потом перезвонил, узнал,
что "вдова сейчас  на кладбище", купил авоську красного сухого, поехал --  и
угодил прямо на поминки.
     С тех пор каждый год езжу 8 августа к нему, на могилу в Кунцево. На его
могиле вызревает удивительно  крупная, цветаевская  какая-то земляника. Мы с
близкими  съедаем по ягодке, выпиваем бутылку коньяка, оставляем цветов  "на
все  наличные"  -- и едем  домой продолжать наш вечный  разговор с Акимычем,
который не будет закончен даже после встречи в Мидделхарниссе.
     Да, забыл сказать: познакомились мы с Акимычем в конце 60-х годов.
     Кто знакомил  -- не помню.  И  вспоминать не хочу. По  меньшей мере  до
встречи в харчевне у Мейндерта Гоббемы.

     Апрель 1996 г.























     РЕ-МИНОРНЫЙ ХОРЕЙ

     Возле самого зенита,
     Неподвижна, как луна,
     Легким облаком прикрыта,
     Тень бессмертия видна.
     Леонид Латынин

     Мы казались веку анахронизмом.  Но век  кончился, а мы остаемся (в том,
что написано  -- уж точно, но и  не только). Век  сам оказался анахронизмом,
более того, его, возможно, вовсе не было. Впрочем, с нами ли с первыми такое
приключилось? Нет даже обломков  той как-бы-культуры, к которой нас  так или
иначе  причисляли.  Так  что  наши  имена писать  не  на  чем. Разве что  на
обложках?
     Слава Богу, нынче имена пишут именно на них,  и никто из нас на большее
претендовать  не  вправе.  Символами  ушедшего  века оказались  писатели,  у
которых даже могил нет, чтобы на них цветы положить. Ни у Мандельштама, ни у
Цветаевой,  ни  у  Сигизмунда Кржижановского, ни у Нины  Берберовой. Причины
исчезновения могил у всех разные,  итог одинаковый: на  книжную полку цветов
никто не кладет. На  нее книги ставят, а если эти книги читаются --  какая ж
это могила,  какая  Смерть?  "Ад,  где твое жало?.." Впрочем, вот цитата  из
почти современника:
     "Всякий ищет свое, -- думал  я. -- Собака  кость с остатками мяса, мать
удачи для  сына,  сын  --  славы.  Безумная женщина, не  замечая любви мужа,
стремится  к другой любви. А чего ищу я? Ничего. Я люблю только точно писать
жизнь,  как пишет  ее  художник-реалист.  Я  хотел  бы, чтобы  мой  потомок,
удаленный от меня бесконечно, прочитав  написанное мною, подумал: "А ведь он
дышал и  чувствовал  совсем  так же,  как дышу и  чувствую я. Мы -- одно!" И
подумал бы обо мне, как о друге, как о брате. Но, Боже мой, чего же, в конце
концов, я хочу? Не больше, не меньше, как бессмертия!"
     Это слова, которыми кончается рассказ дальневосточного классика Арсения
Несмелова (1889-1945) "Ночь в чужом доме": напечатан был рассказ в Харбине в
августе  1945  года, через две недели  город оккупировали советские  войска,
Несмелов, колчаковский белый  офицер,  был  арестован и вывезен в  СССР, где
скоро умер в  пересыльной тюрьме в Гродекове близ  Владивостока. Случайно ли
такие  слова  оказываются в  жизни человека  последними? Кстати, у Несмелова
тоже ведь нет  могилы. Но  есть собрание сочинений. Только слова и остаются:
самая бесплотная часть человека, которую удобней называть душой. Вот  вам  и
доказательство ее бессмертия.
     В  советской литературе  почти  любой талантливый  человек  попадал  на
положение маргинала. А когда  кончилось все советское, оглянулись читатели и
с  удивлением  обнаружили,  что  маргиналов  тех  стоит  в истории...  целая
магистраль. Критик и литературовед Владимир Турбин  испытывал ужас  от того,
что именем Велимира Хлебникова где-то назовут улицу. Наверное, столь же дико
прозвучала бы "улица Георгия Иванова".  Но виртуально, "в  духе"  эти  улицы
есть, и поэты  встречаются  на  их  перекрестках.  Больше  того, даже самому
поэтом быть не надо, чтобы на  такой перекресток выйти -- но уж там с поэтом
точно  повстречаешься.  Мне  такая  встреча  выпала:  составляя  бесконечные
антологии, я читал  стихи тех, чьи имена  для меня долгое  время были  всего
лишь именами. Вот  так  я  и встретился  с  Леонидом  Латыниным. Сперва меня
пленило  сходство каких-то его интонаций  с  тем  самым  Георгием  Ивановым,
который у меня все  никак не мог выйти даже скудным однотомником (чуть позже
вышел  роскошным  трехтомником,  но  это  как-то  само   получилось).  Потом
показалось, что  сходство  у них довольно-таки внешнее.  Впрочем, после того
как прочитались  две-три  сотни  латынинских стихотворений, сходство явилось
снова, но как раз глубинное. То самое, где на уровне слов-символов не просто
"шумит чепуха мировая, / Ударяясь в гранит мировой", а где "кончилась любовь
бессмыслицей войны", и где не сразу разберешь, что первая цитата из Иванова,
а вторая из Латынина. Впрочем, когда разберешь, это как раз и перестанет для
тебя быть важно.  Ибо некая  единая поэзия  важней  частностей:  в искусстве
прогресса нет, а кто сомневается, пусть перечитает Катулла.
     Прогресса  нет,  но хамство бывает. Перечитывая стихи  Латынина  и  его
прозу,  я захотел  поглядеть  --  что пишут  о  нем составители  поэтических
антологий, избыточно многочисленных на исходе века. Не считая, понятно, тома
"Строфы  века",  который  составил  Евгений  Евтушенко,  а  я   был  научным
редактором этой книги: с тем, что написал Евтушенко в 1993 году о том, что в
стихах   Латынина   --   "та   же  самая   самоуглубленность,  может   быть,
препятствующая распознаванию", -- я как  с  этим  был  не  согласен,  так не
согласен  теперь,  для  меня  эти  стихи  --  образец той самой  неслыханной
простоты, которая вовсе не ересь и в которую дай-то Бог впасть  каждому. Так
вот,  ждал  меня  некий  шок:  в большинстве  просмотренных  мною  антологий
Латынина нет  вовсе. Поспрашивал составителей: что,  не  понравилось им, или
кто-то поругался с кем-то?.. И по меньшей мере трижды  получил я  один и тот
же ответ: "Ну, всех включить  нельзя". Это хамство, конечно. Но это и судьба
маргинала,  который, как говорил Сигизмунд  Кржижановский (о себе),  живет в
таком отдаленном будущем, что ему самому оно кажется далеким прошлым.
     Хоть и есть попытки  извлечь из прошлого не культуру, но масс-культуру,
но  ничего  хорошего  из  них не выходит. Сколько  ни напрудили мегабайт  за
своими компьютерами нынешние литературоведы о том, что маркиз де Сад хороший
писатель -- читать его  все одно невозможно,  и временно вынутый из забвения
он  снова и снова будет в него возвращаться. а в памяти только и  останется,
что прозвище "секс-дедуля"  да важный факт, что  был  маркиз прямым потомком
той  самой  Лауры, которой сонеты  писал  Франческо Петрарка.  И  роскошный,
юбилейный,  сороковой  номер  эстетского  журнала  "НЛО",  с  гордым  грифом
"БУЛГАРИНСКИЙ НОМЕР", не перевесит ни одной пушкинской эпиграммы,  -- даже и
не пушкинской, а чьей угодно, да еще того факта, что читать быстрого разумом
Фаддея скучно  до  невозможности.  Зато  вдруг  оказывается, что отец  двоих
декабристов Михаил Муравьев -- поэт чуть ли не первого ряда в русском  XVIII
веке:  а  ведь в прославленной антологии  Николая  Гербеля "Русские  поэты в
биографиях и  образцах"  (1888, издание третье, исправленное и  дополненное)
никакого Муравьева вовсе не было. И думал ли кто, что тот же самый XVIII век
окажется  для Англии  прежде всего эпохой Кристофера Смарта, душевнобольного
поэта,  жившего  в  Бедламе, -- нечего  и  говорить,  что  для него места  в
антологиях   тоже  почти   два  столетия  не  находилось.  Водоворот  времен
перевешивает вывески  не хуже  андерсеновской  бури, и  набоковский Кончеев,
сокрушавшийся, что нет славы. а есть "провинциальный  успех" в  эмиграции, и
добавлявший:  "В  будущем, может  быть, отыграюсь, но что-то уж очень  много
времени пройдет...", лукавил: он отлично  знал, какое  огромное место займет
его поэзия  в грядущей  России.  Я не Набоков, а  Латынин  не Ходасевич,  но
воображаемая наша беседа явно имеет место.
     Строки  и  строфы  Латынина  иногда  приходят  на  ум,  привязываются и
бормочутся сами по себе, в отрыве  не только от автора,  но  и от контекста.
Притом из  разных  стихотворений порой проговаривается несколько  раздельных
строк,  складывающихся  во   вполне  законченное  целое.  Ритмически   автор
предельно скуп,  и его  любимый  четырехстопный  хорей  неизменно  звучит  в
ре-миноре: это не ре-минор токкаты Баха, но и не похоронный марш Шопена, это
его собственный  ре-минор, быть может, только и  родстве