и распустил (едва ли по злому
умыслу) Адамович;  как  раз Одоевцева пишет об  этом:  "(Адамович.  -- Е.В.)
решил,  что мы принимаем  немецкий генералитет, и  оповестил  об  этом  всех
знакомых,  украсив рассказ "цветами  своей  фантазии".  А  именно  --  что я
разъезжаю с немецкими офицерами верхом и играю с ними в теннис" ("На берегах
Сены"),
     В появляющихся ныне в печати послевоенных письмах Георгия Иванова много
раз разъяснено,  какова была правда: "Я не служил  у немцев, не доносил  (на
меня  доносили, но  это, кажется,  другое дело), не напечатал с начала войны
нигде  ни  на  каком языке ни одной  строчки, не  имел  не  только  немецких
протекций, но  и просто знакомств, чему  одно из  доказательств, что в  1943
году  я был выброшен из собственного дома военными властями, а имущество мое
сперва реквизировано, а затем уворовано ими же"*.
     Таких писем-оправданий множество. В те годы казалось, что если  человек
не впадает в восторг от личности Сталина (за Адамовичем такой  грех недолго,
но был),  то,  ясное дело, он  был  (да  и остался) поклонником  Гитлера.  К
середине пятидесятых годов  "казус" разъяснился и выветрился. А Одоевцева  в
своих  воспоминаниях   не  только  простила  Адамовича  --  она  даже  нашла
оправдание  его проступку.  Одоевцева умела прощать:  в этой  области  среди
русских мемуаристов серебряного века ее умение было уникальным.
     А вот  в СССР ей не могли простить того, что во  многом  из-за ее книги
"На  берегах  Невы",  где участие  Гумилева в  Таганцевском  заговоре  прямо
подтверждено, Гумилев в  СССР все  еще запрещен  и  не  издается,  тогда как
другие поэты-современники --  Вячеслав Иванов, Мандельштам,  Цветаева -- уже
изданы. Нам, пережившим инфляцию  начала  девяностых, может прийти в голову,
что "пачки  денег" в столе  у Гумилева  были просто  гонораром из "Всемирной
литературы" за переводы  баллад  о  Робин Гуде,  но  советской цензуре конца
шестидесятых -- семидесятых так, конечно, не казалось. Быть может, цензура и
вправду уцепилась за Одоевцеву, дабы "запретить" Гумилева. Не  было бы этого
повода -- все  равно запретили бы,  нашли  бы другой повод. Довольно было  и
того,   что   самиздатские   "тиражи"  Гумилева   вполне  были   сравнимы  с
государственными (уж в тысячах-то копий Гумилев точно ходил, а вероятнее  --
в  десятках  тысяч). Кто  хотел  --  тот  все равно читал в те годы то,  что
действительно хотел прочесть.
     И  книги Одоевцевой тоже:  в самиздат не  просочилась ее поэзия, зато с
лихвой  отыгрывалась  Одоевцева  в  том же самиздате  на популярности  своих
мемуаров -- тут счет домодельных копий тоже шел на тысячи.
     ...Август 1988 года.  Переделкино.  Яркое солнце  за  окном.  Одоевцева
улыбается мне из инвалидного кресла:
     -- Вы  знаете, мне кажется, я  никогда не умру!  Я просто буду  жить, и
жить, и жить. Столько новых людей вокруг, так все интересно!..
     Это  говорилось  от  чистого  сердца.  Она  никого  не  ругала,  только
удивлялась: зачем Берберова  такая злая? Почему  Адамовича так плохо знают в
России  -- он ведь был  так  очарователен! Почему совсем  не  говорят о Юрии
Терапиано, -- пусть он критик и неглубокий был, зато поэт -- замечательный!
     Отбросим "загадочный" год рождения Одоевцевой: как ни считай, женщине,
беседовавшей со мной, было больше восьмидесяти пяти, а может быть, и вправду
за девяносто. Душа ее лучилась радостью: дожила! дожила!..
     Сравнивать  Одоевцеву -- как и ее  воспоминания  -- с Ниной  Берберовой
(что  очень любят делать в критике: все-таки обе -- вдовы великих поэтов) --
невозможно.
     Вся  Берберова  --  железный   интеллект,  жесткость.  Да,  конечно,  и
мифотворчество  тоже,  но  всецело  подчиненное  единой  концепции  жизни  и
культуры.
     Вся Одоевцева --  широко  распахнутые глаза.  Вечное  удивление, вечное
очарование. Да, конечно, и неточности, и "неправильности речи".
     Она  просила издать ее, "поправив,  но не комментируя". Кому  надо, тот
сам наведет справки, узнает годы жизни, обстоятельства смерти.
     Одоевцева  умерла  14 октября 1990  года в Ленинграде. Меньше чем через
год городу вернулось  его имя: Санкт-Петербург. Она  была бы счастлива, если
бы  узнала об этом. Но она и без того была счастлива -- несмотря ни на какое
выпадавшее ей в жизни  отчаяние. Ее  книги -- доказательство  того, что  она
обладала уникальным даром: она умела своим счастьем делиться.
     Портреты  современников,  оставленные  Одоевцевой,  временами   кажутся
сильно идеализированными:  люди встречаются, пьют кофе, беседуют,  провожают
друг друга,  читают  стихи,  лишь  очень  редко  и ненадолго ссорятся,  даже
проведя по полвека в эмиграции, не впадают в черную депрессию.
     "Пора, казалось бы, и мне ожесточиться..." -- писала она в стихах.
     Но не только не ожесточилась -- скорее, наоборот.
     И всю жизнь жалела тех, кто ожесточился.



     СОСТОЯВШИЙСЯ ЭМИГРАНТ

     Цитаты к биографии привяжут,
     Научно проследят за пядью пядь.
     А как я видел небо -- не расскажут,
     Я сам не мог об этом рассказать.
     Иван Елагин

     В феврале 1986 года Александр Солженицын писал Ивану Елагину:
     "В последнем Вашем сборнике прочел "Зачем я утром к десяти часам..." --
и устыдился,  что  за все годы за границей так  и не собрался  Вам написать.
Хотя читал Ваши стихи еще и будучи в Союзе, и тогда уже отличил Вас для себя
от других  эмигрантских поэтов и как автора  из  Второй эмиграции -- это всЕ
поколение,  с  которым  я  сидел  в тюрьмах  1945-47  годов  (несостоявшиеся
эмигранты...).  Одинаковость  нашего  возраста  роднит  и  в   воспоминаниях
юношеских: с волнением читал когда-то в "Гранях" Ваши стихотворные юношеские
воспоминания"*.
     За целую эпоху до  того, в 1949  году, Елагину писал другой Нобелевский
лауреат -- Иван Бунин:
     "Дорогой  поэт,  Вы  очень  талантливы,  часто  радовался,  читая  Ваши
книжечки, Вашей смелости, находчивости..."*
     Третий  Нобелевский  лауреат,  Иосиф  Бродский, запечатленный  вместе с
Елагиным на фотоснимке 1974 года в Питсбурге, только силой своего авторитета
добился  того,  что  издательство "Ардис"  выпустило огромный  том,  главный
переводческий  труд  Елагина --  поэму  Стивена Винсента  Бене  "Тело  Джона
Брауна", своего  рода американскую "Войну и мир". Бродский звонил Елагину во
время  его  предсмертной  болезни,  он же вместе  с Юзом Алешковским и Львом
Лосевым  подписал  некролог  Елагина,   появившийся  в  русских   зарубежных
изданиях.  Всего  год  оставался  до  первых  больших публикаций  Елагина  в
"Огоньке", "Неве", "Новом мире"...
     А в прежние времена желание тех, кто  любил Елагина и его стихи, как-то
помочь поэту, "легализовать" его в СССР доводило до действий,  граничащих  с
отчаянием.  В  небольшой  поэме, опубликованной в 1972  году в  "Известиях",
Евгений Евтушенко фактически Елагина  процитировал: "Кто  не убьет  войну, /
Того война убьет"*, -- а когда настало время, первым напечатал его в СССР на
страницах "Огонька" в июне 1988 года.
     В довоенные годы ввести молодого поэта в "советскую литературу" пытался
классик украинской поэзии Максим Рыльский. Первая и единственная  публикация
Елагина, тогда  еще Ивана Матвеева,  состоялась в газете "Советская Украина"
28 января 1941 года: это  был авторизованный перевод стихотворения Рыльского
"Концерт".  Рыльский собирался и дальше держать  Ваню Матвеева  переводчиком
"при  себе", по тем временам  это было немало,  но пришла  война и разделила
поколение  тех,  кто  родился  в гражданскую, на эмигрантов  состоявшихся  и
несостоявшихся. Среди первых оказался Иван Елагин, среди вторых -- Александр
Солженицын и его товарищи по лагерям. Еще один их ровесник, Александр Галич,
назвал свое поколение поколением обреченных.
     Поэт, литературовед,  издатель  филадельфийского поэтического альманаха
"Встречи"  Валентина Синкевич как-то  обмолвилась, что у литераторов "второй
волны"   эмиграции   часто  различаются   не  только   биографии,  но   даже
автобиографии. В месяцы позорных  послевоенных "выдач",  черным пятном  и по
сей день украшающих совесть западных союзников СССР, беженцы любыми правдами
и неправдами обзаводились не только псевдонимами, но и широким ассортиментом
фальшивых  паспортов  и  справок;  Елагин  подробно  рассказывает  об этом в
"Беженской   поэме".   Одно-единственное   государство   Европы,   крошечный
Лихтенштейн, отказалось  выдавать "бывших советских граждан"! "Псевдонимного
страха"  хватило  на  четверть  века.  Даже  в   декабре  1969  года  старый
царскосельский  поэт  Дмитрий  Кленовский  в  письме к  архиепископу  Иоанну
Санфранцисскому (Шаховскому) испуганно писал по поводу того, что архиепископ
в одной  из  бесед по  "Голосу  Америки" назвал  его  настоящую  фамилию  --
Крачковский: "Если  СССР вторгнется в Западную Германию  --  все его  бывшие
граждане,  в  ней проживающие,  станут  его добычей, и их выловят по готовым
спискам для последующей  расправы.  Вот потому-то все  эмигранты,  живущие в
Европе, и особенно в  Германии,  всячески скрывают всякие о себе данные, так
приходилось  и приходится  поступать  и  мне;  и  до  сегодняшнего  дня  мой
литературный  псевдоним ни в  печати, ни  в радио раскрыт не был. Теперь это
произошло и обоих нас чрезвычайно встревожило"*.
     Иван Елагин, по документам --  Иван Матвеев, с  1950 года жил  в США  и
едва ли  опасался "вторжения".  Однако  в  русской мюнхенской  газете "Голос
народа" в июле 1959 года находим такой вариант биографии поэта:
     "Иван  Венедиктович Елагин"  (тогда еще просто Ваня  Елагин) жил в  тех
краях, где приамурские партизаны  "свой закончили поход"  на Тихом океане --
во Владивостоке. Там  он и родился -- в тысяча девятьсот восемнадцатом году,
в семье профессора... Затем Елагин уехал из родного  города, готовился стать
врачом, -- но стал  в конце концов поэтом -- поэтом российского зарубежья"*.
Ниже  безымянный автор  статьи  цитирует  знаменитые  елагинские  "Звезды" и
резюмирует:  "Такова  картина  ареста  профессора  --  отца поэта".  Назвать
родного отца  поэта, богемного поэта-футуриста, "профессором"  трудно даже в
порядке издевательства, зато очень удобно в виде "дымовой  завесы":  если не
ради самого Елагина, то  хотя бы, к  примеру, чтобы не портить в  СССР жизнь
двоюродной сестре поэта, двумя годами раньше очень ярко выступившей в печати
с собственными стихами, -- Новелле Матвеевой.
     Елагин  противился мнению,  что его  поэзия  автобиографична,  и трудно
судить  --  верил  он сам  в  это или нет.  В  жизни его  было столько всего
разного,  что в поэзию факты  биографии неизбежно просачивались, к тому же в
конце  жизни  Елагин попросту  написал  мемуары  в  стихах  (поэмы "Память",
"Беженская  поэма",  "Нью-Йорк-Питсбург"),  и  факты, почерпнутые оттуда,  в
основном  поддаются проверке. Да и  воспоминаний о нем  за последние полтора
десятилетия написано немало. Попробуем  восстановить жизнь поэта хотя  бы  в
общих чертах.
     Итак: Иван Елагин родился...
     Строго говоря, 1 декабря 1918 года  во Владивостоке родился еще не Иван
Елагин.  Новорожденному мальчику  молодой  папаша,  гремевший  в те  годы  в
Приморье своими поэтическими сборниками, дал другое  имя. На книге Венедикта
Марта -- отца будущего  Ивана Елагина -- "Луна", изданном  в Харбине в  1922
году, находим такое посвящение:

     Лунных-Зайчиков -- Зайчику
     Уотту-Зангвильду-Иоанну Марту
     Сыну моему возлюбленному
     "Бисер лунного сока"
     посвящаю
     Автор

     Что и говорить, именем отец наградил сына экзотическим. Владивостокский
писатель-краевед рассказывает о появлении на свет будущего поэта  так: "...в
бывшей Матросской слободке, на Абрекской, названной некогда в честь клипера,
век назад торившего пути россиян на Дальнем Востоке, на краю распадка  стоял
под  номером "9"  кирпичный  двухэтажный  дом,  глядевший  десятью окнами на
горбатую  улочку.  В этом  доме  и родился  <...> в  семье набиравшего
известность  поэта-футуриста Венедикта  Марта  сын, названный  при  крещении
Зангвилем..."*.
     Об  этом  событии  Елагин  напишет после  того,  как  отпразднует  свое
пятидесятилетие:
     Я родился под острым присмотром начальственных глаз,
     Я родился под стук озабоченно-скучной печати.
     По России катился бессмертного "яблочка" пляс,
     А в такие эпохи рождаются люди некстати.
     И  родился будущий Иван  Елагин даже не в  РСФСР: в начале  1918 года в
бухту Золотой Рог  вошел японский крейсер, затем  английский --  Владивосток
был  оккупирован:  сперва  японцами,  позже англичанами, затем  французскими
войсками (в основном вьетнамцами), затем в нем высадились более восьми тысяч
американцев, в  октябре 1918  года число японских войск было увеличено до 73
тысяч; появились  в городе итальянцы, эвакуируемые чехи --  лишь  к 1 апреля
1920 года все иностранные войска, кроме японских, покинули город. С 6 апреля
1920 по 14 ноября 1922  года город  находился  на  территории  марионеточной
Дальневосточной Республики (и даже не был ее столицей, -- сперва таковой был
Верхнеудинск,  он же Улан-Удэ, с октября 1920  года -- Чита).  В те  годы  в
городе  кипела литературная и политическая жизнь, выходили  книги по  старой
орфографии, ни белых  офицеров,  ни "японских пособников" никто не трогал --
но  ясно было, что долго  такое  положение  не  протянется. Николай Петрович
Матвеев (1865-1941), отец  Венедикта Марта  и дед Ивана  Елагина,  известный
больше под псевдонимом Амурский, автор первой  "Истории города Владивостока"
(1910),   решил   свои  отношения   с   Россией   переменить   окончательно.
Воспользовавшись  тем, что родился  он  в  1865 году  в  Хакодате  (в  семье
фельдшера  русской православной миссии) и с детства знал японский  язык  как
родной, Н.П. Матвеев взял четверых младших детей и в марте 1919 года уехал в
Японию. Навсегда. Его сын  Венедикт -- тот самый Венедикт Март --  еще летом
1920  года  отбыл  в Харбин.  Там  в 1918-1922 он выпустил  по меньшей  мере
двенадцать поэтических  сборников.  Лишь в  конце 1923 года вместе с женой и
пятилетним сыном Венедикт Март перебрался в СССР.
     Кстати, об имени  Матвеева-внука. Едва ли  Венедикт  Март  оставил сына
некрещеным*;  его собственным крестным  отцом  был народоволец Иван  Ювачев,
ссыльный, в будущем  --  отец Даниила Хармса, но сколько я ни рылся  в самых
полных святцах -- имени Зангвильд или Зангвиль в них нет. Совсем невероятный
вариант  этого  имени приводит в своих воспоминаниях Татьяна  Фесенко:  "Его
мать,  давно  умершая, была еврейка, и из  преклонения перед англо-еврейским
писателем  И. Зангвилем (1864-1926) <...>  дала  сыну  <...> его
имя. При постоянных проверках документов оккупационными властями (немецкими.
-- Е.В.) Ваня решил прибавить к своему имени в конце "д" -- получилось нечто
древнегерманское,  прямо вагнеровское по духу"*.  Вариант, увы, легендарный:
едва  ли Сима  Лесохина, мать поэта, хоть раз  слышала имя Израэля Зангвиля:
его слова о "плавильном тигле" (т.е.  слиянии наций) были  хорошо известны в
США,  но не  во Владивостоке.  К  тому же концевое  "д"  проставлено  еще на
харбинском   сборнике   отца,   известно  и   по  другим   документам   (см.
процитированное ниже письмо  Ольги  Анстей к Белле  Казначей  от  конца 1937
года,  а  также  письма  самого  Венедикта  Марта из  саратовской  ссылки  в
1928-1929 годах), -- так  что крестили младенца,  видимо, просто  Иоанном. В
тридцатые годы близкие звали его "Залик", но в документах он фигурировал уже
только  как Иван. От "Зангвильда" осталось за ним  лишь пожизненное прозвище
"Заяц". Кстати, с этим предположением согласилась и хорошо  знавшая Елагина
Валентина Синкевич*.
     О детских годах поэта кое-что  известно из немногих сохранившихся писем
Венедикта Марта, кое-что -- из поэмы Елагина "Память". В поэме более десятка
эпизодов, и расставлены они  отнюдь не по хронологии: сперва перед нами Киев
(1938),  потом  Саратов  (1929),  затем  Москва  (1928). Далее --  эпизод  в
Покровске (Энгельсе), точно не датируемый,  видимо, это 1929 гили 1930  год.
Следом  -- снова Саратов  того  же времени;  кстати, этот эпизод  (встреча с
Клюевым) -- один из немногих, точно  датируемых по посторонним источникам: в
Саратове Николай Клюев  провел август и сентябрь 1929 года  в гостях у семьи
Кравченко  в Саратове, -- разве что  рассказ о  "снеге под ногами"  во время
встречи вызывает сомнения, если только речь не идет о самом конце осени 1929
года. Затем в  поэме -- снова  Подмосковье (1927); старожилы тех мест по сей
день  помнят "дачу  с цветными стеклами" (иначе -- "дачу  Фофанова").  Далее
точной  датой  обозначен  Ленинград  (1934),  вновь   Киев  (1939)  и  снова
Ленинград,  август того  же  года, фотографически точный  эпизод  встречи  с
Ахматовой  (о нем -- ниже). Поэма заканчивается сорок первым  годом, началом
войны, бомбежкой Киева, когда поэту шел двадцать третий год.
     Все же с годами в этом жизнеописании выявился пробел. "Заболев" поэзией
Елагина  в шестидесятые годы, я долгое время пытался найти хоть что-нибудь о
его  жизни  в СССР  до  эмиграции.  В  семидесятые  между  мной  и  Елагиным
завязалась переписка --  поэт обрел  достаточно веские  доказательства,  что
моей  рукой из Москвы "никто  не  водит"  (его выражение), и грустно написал
мне: "Весь  архив  моего отца увезли вместе  с ним  в 37 году.  Если  архивы
сохранились, они для Вас более доступны, чем для меня. Мне было 5 лет, когда
мы уехали из Китая,  никаких  ценных  сведений  я  не  могу  дать"*.  Письмо
датировано 17 марта 1972 года. Когда  шестью годами позже при работе в РГАЛИ
(тогда ЦГАЛИ) мне попались четыре письма  Венедикта Марта к  художнику Петру
Митуричу и его жене Вере (сестре Велимира Хлебникова) -- три из Саратова, из
ссылки,  четвертое из  Киева,  где  с  1932  года  Венедикт  Март  поселился
окончательно, я кое-как  сделал с них  фотокопии и тоже  кое-как, без помощи
почты,  передал их  Елагину  в Питсбург.  Он  ответил,  хотя  дату на письме
проставить,  как  обычно, забыл  (на конверте -- 28  мая 1978 года): "Очень,
очень  был счастлив, получив четыре письма отца. Это -- как встреча через 50
лет!"
     Позже  --  уже  слишком  поздно  для  того,  чтобы  порадовать Елагина,
которого  к  этому  времени  уже  не  было  в  живых  --  в  Государственном
литературном музее  отыскалось  еще несколько  писем Венедикта Марта  к  его
старшему другу, И.А. Рязановскому; первые были  присланы с Дальнего Востока,
когда жена Венедикта,  Сима, ждала  ребенка (мальчика,  умершего сразу после
рождения;   Зангвильд-Иван   родился   годом  позже);  последнее,   длинное,
исповедальное, пришло из  Москвы в Кострому весной 1927 года весной и уже не
застало адресата в живых.
     Грустные  эти  письма  наверняка  дождутся  полной публикации,  а  пока
приведу  несколько  строк от  1927 года, где  Венедикт  Март  набросал  свой
словесный автопортрет -- футурист сознается, что, увы, не одной поэзией были
заполнены прошедшие годы: "То я гремел на весь свой край, как поэт, выпуская
книжку за книжкой. А то  срывался  -- дальше некуда! Убегал он "жизни-пытки"
--  в  китайские  морфийные  притоны, в  таянчваны  --  Тянуло  Венедикта --
курильни  опиума... Чуть  было вовсе  не искурился".  В  том  же  письме  --
Венедикту Марту  едва минуло тогда тридцать лет -- он  сообщал, что в Москве
печатается "в тысяче  и одном журнальчиках",  однако стихов больше не пишет,
публикует   очерки,  реже  --  рассказы  "преимущественно   дальневосточного
характера". "Скоро  этак разучусь  вовсе  писать стихами... Да  и к  тому же
что-то тянет на прозу".
     Тянуло Венедикта Марта, увы,  не только  на прозу. Его пьянки  поражали
воображение все видавшей Москвы; чего стоит одна лишь история, пересказанная
Елагиным, -- о  том,  как отец  и его друг поэт  Аренс* устроили  на  даче в
Томилине выпивку на  сосне