ся"   первое   знакомство   внутри-российского    читателя    с
вне-российским писателем уже состоялось.
     Вопрос о том,  одна  русская литература  или две (т. е. внутри России и
вне  ее), вообще некорректен. Русских литератур, если говорить лишь о языке,
не  одна  и  не две  и  даже  не  двадцать  две, сравните  лишь региональные
литературы Петербурга и, скажем, Владивостока для ясности этого утверждения;
во всем мире создается литература на английском языке, но никому и в  голову
не приходит утверждать, что вся эта литература -- английская. Но как минимум
одна общая  черта  у всей русской литературы после 1917 года прослеживается:
вся литература этого периода сидела.
     В лагерях.
     В эмиграция,
     В темных углах.
     В эвакуации. (Ахматова была эвакуирована  не только в Ташкент, но и  --
позже  --  в  переводы  древнекорейской  и  древнеегипетской лирики.  Андрей
Платонов  -- в сказочники).  Сидела  литература, наконец, просто сиднем, как
Булгаков или Всеволод  Вячеславович Иванов:  одно что-нибудь идет на  сцене,
все прочее лежит в столе.
     Наш четырехтомник  посвящен  не  самой большой,  но очень  важной ветви
русской поэзии:  той,  которая сидела (да  и сидит)  в эмиграции. Многие  из
авторов, впрочем,  в  иные  периоды  своей жизни  самым  натуральным образом
сидели  в  тюрьмах  и  лагерях  --  у  Гитлера  (В.  Корвин-Пиотровский,  А.
Неймирок), у Сталина (А. Эйснер, А. Ачаир), у Тито (И. Н. Голенищев-Кутузов)
-- и во многих других местах;  многим  это стоило жизни. Но объединяет наших
авторов то,  что литературным  творчеством  занимались  они в 1920--  1990-е
годы, сидя в эмиграции.
     Эмигрантскую литературу -- и поэзию -- создала советская власть.
     Она же создала и советскую литературу, хотя  сам  этот  термин все-таки
ошибочен. Как заметил в свое время архиепископ Иоанн  Сан-Францисский, он же
в миру Дмитрий Шаховской, он  же в поэзии -- поэт Странник, в  таком случае,
если давать  названия  литератур  согласно  политическим  структурам,  можно
многие  западные литературы  объявить  "парламентскими"  и  т. д. Тем  более
невозможно объявить  "советской литературой" "Доктора  Живаго",  "Мастера  и
Маргариту", ахматовский "Реквием", стихи и прозу Даниила Андреева, созданные
во Владимирской тюрьме.
     А вот те, кто  покидал Россию  в первой половине двадцатых, тем более в
первой половине сороковых, бежали именно от советской власти. Не воздвигнись
она  -- почти никто бы на  чужбину не  двинулся. Сохранив же русский язык за
семьдесят лет "такого маяния" (Г. Иванов) в чужих краях, литература русского
зарубежья накопила немалые богатства. На наш взгляд, поэзия  -- все же самая
ценная часть наследия русского зарубежья.
     Вклад первой и второй волн эмиграции  в поэзию неравен и количественно,
и качественно. В числе эмигрантов первой волны оказались почти все уцелевшие
поэты-символисты -- Д. Мережковский, 3. Гиппиус, К.  Бальмонт, Вяч.  Иванов;
если не собственно акмеисты, то изрядная часть гумилевского "Цеха поэтов" --
Г. Иванов,  Г.  Адамович, Н. Оцуп; лучшие  поэты-сатириконцы -- Тэффи, Саша
Черный,  П. Потемкин,  В. Горянский,  Д. Аминадо, даже футуристы (Ильязд)  и
многие другие,  кто  уходил в изгнание уже с  изрядным литературным  именем.
Среди поэтов  второй волны положение совсем иное: в нашем четырехтомнике 175
поэтов, из них  лишь едва ли одна седьмая часть -- примерно -- биографически
"вторые",  --  те, кто оказался во время войны  в  Германии  или на одной из
оккупированных  ею территорий  (был  угнан насильно  или  попал туда  как-то
иначе) и не захотел возвращаться домой. Лишь два поэта из всех этих "вторых"
были  до второй  мировой войны  членами  Союза советских писателей  --  Глеб
Глинка и Родион  Акульшин, ставший  по выходе  из  гитлеровского концлагеря,
куда оба поэта угодили в  качестве военнопленных, Родионом Березовым, но  их
имена   вряд   ли  были  известны   в  СССР   широкой  публике.   Запоздалый
эмигрант-"царскосел"  Дмитрий  Крачковский,  ставший  в  эмиграции  Дмитрием
Кленовским, хоть и выпустил первый  сборник стихотворений в  1917  году,  но
тоже был почти безвестен, к тому же с середины двадцатых годов и до середины
сороковых,  когда попал в Германию,  стихами не занимался. Иван Елагин успел
напечатать в СССР один авторизованный перевод из Максима Рыльского. Наконец,
вовсе трагикомически выглядит с отдаления  во времени довоенная литературная
деятельность Юрия Трубецкого: отбывая каторжные работы в БАМлаге, он печатал
ультрасоветские баллады в сборниках лагерною творчества, предназначенных для
лагерных  библиотек, --  две  такие  баллады  за  подлинной  фамилией автора
(Нольден) переизданы в антологии "Средь других имен" (М, Московский рабочий,
1990), целиком составленной из стихов, написанных в советских лагерях. Одним
словом, за  исключением  перечисленных  крох  почти  никакого  литературного
багажа вторая волна  за собою в  эмиграцию не принесла. А  ведь это была, по
словам  одаренного  прозаика Леонида  Ржевского, самая  трагическая  из волн
русской эмиграции: и первая, и третья боролись в основном за визы и за право
более или менее легального выезда, вторая волна вся  без исключения боролась
не за визы, а за жизнь, бежала "из-под кнута-то отчего да под дубину отчима"
(И.  Елагин). Часто и по сей день  не удается установить не только подлинную
биографию поэта второй волны -- но даже подлинную фамилию его. Поэтов первой
волны,  особенно  молодых,  жизнь очень не баловала, но как смогла уцелеть в
послевоенной Европе и Америке поэзия второй волны -- поймет тот, кто поверит
словам  Варлама  Шаламова  о том,  что четырех  физиологических  наслаждений
человека,  вычисленных  сэром Томасом Мором, человеку недостаточно:  "Острее
мысли о еде, о пище является новое чувство, новая потребность, вовсе забытая
Томасом  Мором  в его грубой  классификации четырех  чувств. Пятым  чувством
является потребность  в стихах" (рассказ "Афинские ночи". В кн.: В. Шаламов.
"Перчатка или КР-2". Изд. "Орбита", московский филиал, 1990).
     Когда началась  эмигрантская  литература? Кого к ней причислить? Ведь в
двадцатые  годы  за  границей  какое-то  время  жили  Андрей  Белый,  Виктор
Шкловский, Николай Агнивцев, Максим Горький, наконец. Все они -- кто раньше,
кто  с   триумфом,  кто  тихонько  --  возвратились  в   Россию,  не  приняв
изгнанничества  как  участи.  Другие  уезжали  из  России  в  неуверенности:
навсегда? не  навсегда? В  какой-то момент  окончательное решение приходило.
Сравнительно поздно отказался от советского гражданства и стал печататься  в
чисто эмигрантских изданиях Владислав Ходасевич,  лишь с середины  тридцатых
годов  стал  настоящим "эмигрантом" Вячеслав Иванов, живший в  Италии с 1924
года.  Слишком  много  примеров  искать  не нужно  --  биографические  факты
читатель найдет в справках и комментариях к нашему четырехтомнику. В издании
не сыскать двух  поэтов с одинаковыми судьбами. Для самих поэтов в этом была
и есть  многая  горечь, для поэзии  же как  таковой подобное положение часто
бывало  удачей:  "парижской ноте" до известного  времени  с немалым  успехом
противостояла  "пражская",  "берлинская", даже "харбинская".  В  СССР ничего
подобного  в те годы быть не могло, все тут  шагали "в ногу", на свободе и в
лагерях,  а  кто  шагал  иначе  --  обречен был  в  лучшем случае прятать  и
перепрятывать свои неизданные рукописи.  Рукописи, быть может, и не горят --
в чем тоже есть сомнения -- зато они с успехом гниют. Писатель, не пришедший
к читателю вовремя, рискует очень многим. Венгерский писатель Кальман Миксат
в  одном  из рассказов описывает  чудесный  кафтан, на котором был обозначен
видный лишь мусульманам знак, -- и тот, кто был в этот кафтан облачен, какое
бы  преступление  в  глазах  турков он ни  совершил,  был  для  завоевателей
неприкосновенен.  Кафтан  пропал, отыскался  лишь  в  лавке старьевщика  три
столетия спустя...  Все  бы хорошо, да  только  от когоим теперь защищаться?
Турки давно изгнаны из Венгрии, так что место ему -- в музее.  А ведь в свое
время он как воздух  был необходим. То  же, увы, и со многими  литературными
произведениями.
     В.  К. Тредиаковский в 1755 году закончил поэму "Феоптия",  обратился к
президенту  Академии  наук с  просьбой  о  напечатании  таковой.  Канцелярия
ответила поэту, что "Феоптия" будет печататься только тогда,  когда "начатые
в типографии книга будут окончены печатанием". Поэт  обиделся, рассудив, что
при подобном распоряжении  "ни мне,  ни  внукам  моим не  дождаться" издания
поэмы. Короче говоря, впервые увидела свет "Феоптия" на страницах "Избранных
произведений"  В. К.  Тредьяковского, вышедших  в большой  серии "Библиотеки
поэта"... в 1963 году. Опоздание на двести  с лишним лет превратило поэму из
живого литературного факта в музейный и очень мало кому интересный экспонат.
То  же могло  бы случиться --  горько, но утверждаю это  --  со значительной
частью поэзии  русского  зарубежья, не получи она  возможности  вернуться  в
Россию еще при жизни последних представителей первой и второй волн.
     Конечно, кое-кто  из первой волны попросту уезжал в СССР, решив принять
советскую власть  и  советскую литературу  "как  есть",  по  издевательскому
рецепту алдановского  персонажа.  Заметим между  делом, что во второй  волне
эмиграции так не поступил  никто, о причинах см. стихотворение Ивана Елагина
"Амнистия". Попробуем проследить судьбы горе-возвращенцев, хотя бы поэтов.
     Алексей  Эйснер,  покоривший  эмигрантские сердца  своим  прославленным
"Человек начинается с горя", еще в 1934 году вступил в "Союз возвращения  на
Родину", тогда же оформил документы для получения визы  на въезд в  СССР. До
этого он, как и Юрий Софиев, был в Париже профессиональным мойщиком витрин и
окон; кстати,  и Софиев после  войны,  устав  от  такой  профессии, уехал  в
Россию.  Но  Эйснер успел пройти еще и войну  в Испании,  и  многое  другое,
прежде чем в декабре 1939 года получил въездную визу. В СССР он был зачислен
в ряды РККА в звании капитана,  а в день семидесятилетия со  дня рождения В.
И. Ленина -- 22 апреля 1940 года -- репрессирован. Реабилитирован был в 1956
году,  вернулся в  Москву, занимался журналистикой, немного  переводил, но к
поэзии до самой смерти (ноябрь 1984 года) больше не вернулся.
     Пример  более известный  --  Марина  Цветаева.  Возвращалась  она  тоже
непросто. В марте 1937 года  в СССР уехали ее  муж  и дочь, но  лишь 12 июня
1939 года покинула Париж сама Цветаева; 18 июня она уже была в Москве, -- до
31 августа  1941 года, до "дня  Елабуги", оставалось все же больше двух лет,
срок  для поэта  немалый.  Как  поэт  она  не  умолкала,  -- неважно, что не
печатали, все  же  давали возможность заработать какие-то гроши поэтическими
переводами.  Цветаева  осталась  поэтом  и  в СССР, а  отсутствие  права  на
печатание  собственных стихов было в те годы скорей нормой, чем исключением,
но дальше -- дальше была Елабуга.
     Эйснер  и  Софиев  мыли  в Париже  витрины,  Цветаева  в  эвакуационном
Чистополе  пыталась  поступить  судомойкой  в  столовую   писателей.   Перед
самоубийством, в одной из трех записок, всЕ сказала: "А меня простите -- не
вынесла".
     ...Ее же, цветаевскими, словами:
     Да не обойдешься
     С одним Пастернаком.
     Эти  строки датированы тридцатым годом. Четверть  века спустя родина  и
без Пастернака решила тоже обойтись, предложив  ему сматываться  за границу,
получать Нобелевскую премию.
     Многих тоска по родине ела  поедом. В  1947  году чуть не  перебрался в
СССР поэт Вадим Андреев, только и  переубедило его то, что  родной  его брат
Даниил,  его  жена и все близкие к  ним  люди  были в одночасье арестованы и
надолго  посажены. Позже,  в  середине  пятидесятых  годов,  В.  Л.  Андреев
все-таки приехал в СССР  погостить  вместе с женой и сыном, -- дочь к  этому
времени вышла  замуж  и  уехала за океан. Сын жить  в СССР  отказался,  жена
согласилась последовать за мужем "куда бы он ни поехал", но сказала, что для
нее жить  в  СССР  то же самое, как  если б  ей обе руки отрубили. Пламенный
"возвращенец" Вадим Андреев, в кармане которого уже лежал советский паспорт,
был  растерян, но  выход  подсказала жена брага Даниила, Алла Александровна:
"Уезжай  к  себе  в  Женеву, тоскуй  по  родине,  очень  затоскуешь, в гости
приедешь". Вадим Андреев послушался и уехал,  порою благополучно печатался в
СССР -- как  прозаик, но стихи его итоговым сборником вышли лишь в 1976 году
в  Париже.  Совет  Аллы  Александровны  привел  к  тому, что  Вадим  Андреев
буквально повис "между двух миров", но это же самое спасло его  как поэта: в
последние два десятилетия жизни он написал многое из лучших своих стихов.
     Куда трудней было возвращение --  весьма позднее -- не очень  известной
специалистам   по  эмиграции  поэтессы  Марии   Веги  (урожд.   Волынцевой).
Записавшись в свое  время в "советские патриоты", она могла приехать в  СССР
лишь  определенной  ценой:  с  людьми  такого  рода  "Комитет  по  связям  с
соотечественниками  за рубежом",  не  особо скрывавший  в те годы факт,  что
представляет  он интересы совсем другого "комитета", не церемонился, брал он
с  поэтов "борзыми  щенками"  --  без  поэмы-другой  о Ленине  хлопотать  об
устройстве  старого   человека  в  Москве  или  Ленинграде  ни  в  какую  не
соглашались. Мария Вега и  поэмы написала, и еще пачку стихотворений того же
рода.  Лишь на этих условиях  "комитет"  издал ее книгу "Одолень-трава"  для
зарубежных нужд, затем добился и кое-каких публикаций в доступных советскому
читателю  изданиях.  В  издательстве  "Современник"  наконец  вышла ее книга
"Самоцветы",  половину гонорара  за которую  добрый  полковник  в  штатском,
пробивавший ее в  печать,  положил в свой карман. Вернулась Мария  Вега лишь
для того, чтобы умереть в 1980 году в  Ленинграде, в  Доме ветеранов  сцены,
некогда основанном ее крестной матерью, великой  русской  актрисой  Савиной.
Стихи она писала до конца жизни, но ни эмиграция -- во всяком  случае, та ее
часть,  что  делала "литературную  погоду",  --  ни  советские  читатели  не
простили  ей  тех поэм, которыми  оплатила  она  "серпастый и  молоткастый":
поэтесса  выпала  из  обеих  литератур,  о  ней забыли  и  "там" и "тут"  --
совершенно притом несправедливо.
     Совершенно иначе выглядело возвращение Ирины Одоевцевой, но --
     Ну и шутку выдумала душечка!
     (Позавидовать? Не презирать?)
     Женушка, Ириночка, кукушечка
     В Петербург вернулась умирать.
     (Игорь Чиннов)
     Летом  1988 года я говорил с Одоевцевой  в Переделкине несколько часов,
покуда сам не устал,  -- старая поэтесса готова была вести диалог дальше. Я,
пожалуй,  не  соглашусь  со  словами  Валентины  Синкевич: "Говорить  с этой
женщиной  нечего  /  но  как  пишет,  как  пишет  она!"  Говорить  с  Ириной
Владимировной было как раз очень  интересно  и полезно. С ее стороны это был
длинный, похоже, годами репетировавшийся  монолог, в который нужно было лишь
подбрасывать  хворостинки-вопросы. Притом смутить ее ничем  было невозможно,
даже когда разговор не затрагивал ни одну -- по ахматовскому выражению -- из
имевшихся  "готовых пластинок". Как бы  то ни было --  Одоевцева  вернулась,
ничем  не поступившись,  вернулась для  того, чтобы  в третий  раз  в  жизни
пережить прилив  настоящей  славы.  Но для  этого  понадобилось  провести  в
эмиграции  две  трети  века,  те   самые  семьдесят  лет,  в   которые,  как
предсказывал  Саша Черный устами некоего  старого еврея  в  начале двадцатых
годов, "не жизнь, а сплошная мука".
     Других  "возвращенцев" жизнь  загоняла  в  углы  самые  необычные. Поэт
Кобяков  исчез  в  Семипалатинске.  В  городке  Рубежное  Луганской  области
оказался потомок декабриста поэт Никита Муравьев. Харбинский прозаик Альфред
Хейдок,  пройдя лагеря,  очутился  на  Алтае в  жутком  по  названию  городе
Змеиногорске. Из числа добровольных  "возвращенцев"  с зарубежного  Дальнего
Востока  выпали  из  литературы  практически  все, вне зависимости  от того,
определяли  ли  им местом поселения -- часто после лагерей  -- Среднюю Азию,
Свердловск  или  Краснодар; впрочем, оказавшаяся в Краснодаре поэтесса Лидия
Хаиндрова в семидесятые годы  снова стала писать стихи, местное издательство
даже  выпустило  в  1976 году тонкую  книжку  ее --  "Даты, даты...". Книжка
прошла вполне  незамеченной, сама  поэтесса умерла в  том  же  городе в 1986
году. Юрий Софиев, живший в Алма-Ате, несколько раз выступал с подборками  в
местном русском  журнале  "Простор",  но вместо собственной книги предпочел,
когда  выпала возможность,  издать книжечку  стихотворений своей  умершей  в
Париже в  1943 году  жены  --  поэтессы  Ирины  Кнорринг.  Называлась книжка
загадочно -- "Новые стихи". Думается, так обвели вокруг пальца алма-атинскую
цензуру.  Даже  Вертинский,  любимейший   артист  советского  правительства,
демонстративно поселенный в Москве на улице Горького (ныне снова, к счастью,
Тверской), хотя и давал по стране концерты тысячами при полных залах, хоть и
снимался  в  чудовищно скверных  фильмах --  но  возможности печататься  был
лишен. "Почему  я не пою но радио?.. Почему нет моих пластинок?.. Почему нет
моих  нот,  моих  стихов?.."  -- вполне риторически спрашивал  Вертинский  в
письме   к   заместителю   министра  культуры  С.   Кафтанову  (письмо  было
опубликовано лишь в  1989 году в журнале "Кругозор"), а как поэт  Вертинский
обрел  свое лицо лишь с  выходом в 1991  году большого однотомника  "Дорогой
длинною...", куда вошли образцы всех литературных жанров, в которых иной раз
работал  артист. Даже  к столетию со дня рождения Вертинского книга опоздала
на два года...
     Лишь два "возвращенца" из числа поэтов, приехав в СССР,  не только ни в
лагерь не попали, ни  в глухую провинцию -- но, напротив, оставили  заметный
след в той литературе, которую до  недавнего времени  принято было  называть
советской. Это в первую очередь прославленный  от  Парижа  до Шанхая Антонин
Ладинский, выпустивший в  годы эмиграции пять поэтических книг. В  тридцатые
годы на литературном небе русского Парижа он сверкал как  звезда  едва ли не
первой величины,  но Париж и Францию он, по достоверному  свидетельству Нины
Берберовой, люто ненавидел. После войны он  взял  советский паспорт и в 1950
году  как чрезмерно ретивый советский патриот был из Франции  выслан; провел
какое-то время  в Восточной Германии,  наконец, перебрался все-таки в  СССР,
где  и попал в скором времени...  на положение второстепенного исторического
романиста:  здесь и своих таких был эшелон с прицепом, и увечить историю они
умели  куда  виртуозней  заезжего  Ладинского.  Но  романы  его,  хоть  и  в
искореженном виде, в  печать  все же пошли и читателя  своего тоже нашли, --
увы,  Ладинский слишком  быстро  умер  (1961). Стихи его почти  неизвестны в
России по сей день.
     Второй "возвращенец", И. Н. Голенищев-Кутузов (правнучатый племянник М.
И. Кутузова, кстати), никакой ненависти к Европе не питал, более того  --  в
югославских справочниках он просто зарегистрирован  как "свой" писатель, ибо
много   написал   по-сербски.   Биографию   этого  крупнейшего   ученого   и
значительного  поэта читатель  найдет в нашем четырехтомнике,  а вот история
его возвращения в Россию -- точней, "попадания в СССР", -- пожалуй, аналогий
не имеет.  В 1947 году он, как и  Ладинский, принял советское подданство, но
сходство на этом заканчивается. Французские демократы "патриота"  Ладинского
просто  выслали  из  страны.  Менее  демократичный  маршал Тито в  1949 году
посадил  Голенищева-Кутузова,  одного из крупнейших в Европе специалистов по
Ренессансу, в каторжную тюрьму, -- из нее Илья Николаевич вышел  лишь в  год
смерти Сталина, вышел буквально "живым скелетом". Вскоре он навсегда покинул
Югославию, столь долго бывшую его второй родиной, в 1954 году недолгое время
преподавал в  Будап