920 года*, стихотворение называлось "Соперники",
позднее  вошло   в   сборник   "Полустанок"   под  заголовком  "Интервенты".
Неожиданная судьба постигла это стихотворение уже в  наше время,  когда чуть
ли  не ежедневно, во  время "югославского конфликта" голос Валерия Леонтьева
(да и не его одного) звучал из каждого радиоприемника:

     Каждый хочет любить, и солдат, и моряк,
     Каждый хочет иметь и невесту и друга,
     Только дни тяжелы, только дни наши вьюга,
     Только вьюга они, заклубившая мрак.

     Автор текста -- Арсений Несмелов -- никогда не назывался, стихотворение
было сокращено  и слегка  переделано  "в  духе  событий"  ("серб, боснийский
солдат" превратилось, понятно, в "югославский солдат"), но как некогда  "Над
розовым  морем  вставала  луна..." какое-то время служило визитной карточкой
Георгия  Иванова  (даром   что  пел-то  Вертинский),  так  и  "Каждый  хочет
любить..."  в  наши  дни  --  восемьдесят  лет  спустя!  -- неожиданно стало
визитной карточкой Несмелова;  может быть, не такое уж и важное  событие, но
интересно  то,  что  это  было  именно  первое  стихотворение,   подписанное
псевдонимом Арсений Несмелов. Именно там, тогда и так родился поэт.
     Весь  этот свой путь из Москвы до Владивостока в короткой автобиографии
(1940) Арсений Несмелов  уложил в одну  фразу: "Уехав  (из Москвы -- Е.В.) в
1918-ом году в Омск, назад не вернулся, а  вместе  с армией Колчака оказался
во Владивостоке, где и издал первую книгу  стихов"*. Скупо, но все остальное
Несмелов  рассказал в стихах и  в  прозе. После убийства  Колчака  и распада
Белой армии ничье знамя высоко нести офицер Митропольский более не мог, да и
не видел  в  том нужды.  В  неизданных полностью по  сей  день воспоминаниях
дальневосточный  поэт  и  прозаик  Вс.Ник.Иванов  (тот,  которому  посвящены
стихотворения Несмелова "Разведчики"  и "Встреча  первая"),  обронил  фразу,
рассказывая  о  развале  собравшейся  вокруг  Омска  армии:  "Крепла  широко
разошедшаяся  новость,  что  офицерство  может  служить  в Красной  Армии  в
качестве военспецов -- ведь я и сам ехал из Москвы с такими офицерами в 1918
г. К  чему  тогда борьба?"  Однако  и сам  Иванов,  по  доброй воле и вполне
безболезненно перебравшийся  в СССР  из эмиграции в  феврале 1945 года через
Шанхай,  сознавался, что вернулся  лишь тогда, когда  обрел "идеологию". А о
тех,  давно минувших годах  вспоминал очень  подробно  (начисто  стараясь не
проронить ни слова о четверти  века жизни  в эмиграции). И  очень характерно
такое его позднейшее примечание к этим воспоминаниям:
     "Уже  много  лет  спустя после  описываемых этих времен,  уже  будучи в
Москве, вел я разговор с покойным писателем А.А.Садовским, бывшим когда-то в
Сибири  и  собиравшим  материал  по  "колчаковщине".  Он  спросил  меня,  по
обыкновению смотря зорко, как всегда, -- через очки:  В.Н., а какова
же была у вас тогда идеология? Никакой! -- ответил я.
     Он даже качнулся назад.  Невозможно!
     А между тем это была истинная правда. Идеология, жесткая, определяющая,
была только  у  коммунистов.  Она  насчитывала  за  собой чуть не  целый век
развития. А что у нас было? -- Москва "золотые маковки"? За три века русской
государственности никто не  позаботился о  массовой государственной  русской
идеологии"*.
     Тут  Иванов, конечно, перехватил  --  но  к  Несмелову формула  "полное
отсутствие идеологии" полностью применима (не путать  идеологию с офицерской
честью). В воспоминаниях "О себе и о Владивостоке" очень весело описано, как
побывал   поэт   главным   редактором   "японского   официоза"   --   газеты
"Владиво-Ниппо", и  по заказу японских  хозяев  попеременно ругал "не только
красных, но и белых". Между тем именно Несмелов едва ли не первым понял, что
японская   оккупация  Приморья  вызвана  отнюдь   не   борьбой   с  красными
партизанами:  "Он угадал, например, смысл  японской  интервенции в Сибири  и
понял, что целью вмешательства была вовсе не борьба с коммунизмом"*. А стихи
он писал с одинаковой легкостью, используя незаурядный импровизационный дар:
и на смерть  Ленина, и  о красотах Фудзи, -- ни того, ни другого Несмелов не
видел,   но   стихи  на   заказ  сочинял  буквально  за  пять   минут   (как
свидетельствовал  в письме к автору этих строк Н.Щеголев), а для  харбинских
"русских фашистов" даже специального поэта создал, Николая  Дозорова,  и тот
для  них писал "стихи", используя преимущественно богатую рифму  "фашисты --
коммунисты"  (или  "коммунисты  --  фашисты", уж как ложилось).  Впрочем,  в
длинных  вещах, таких, как  поэма "Восстание", разница  между "Несмеловым" и
"Дозоровым" стиралась:  незаурядное дарование все-таки не давало  испоганить
стихи  до  конца.  Лучшим  доказательством  тому  поэма  "Георгий  СеменГЎ",
вышедшая под псевдонимом  "Николай  Дозоров" в 1936  с  жирной свастикой  на
обложке; местом  издания книги обозначен... Берн, но  наверняка располагался
этот   "Берн"  в  какой-нибудь   харбинской  Нахаловке.  Впрочем,  поэму  мы
воспроизводим -- поэзия в ней есть. В отличие  от  сборника  "стихотворений"
"Только такие!". вышедшего в том же году и под тем же псевдонимом в  Харбине
с  предисловием фюрера  харбинских фашистов  К.Родзаевского;  интересующиеся
могут найти его в первом  томе несостоявшегося "Собрания сочинений"  Арсения
Несмелова, предпринятого по методу репринта в  США в 1990 году (издательство
"Антиквариат").  Стихотворения  "1905-му  году" и "Аккумулятор класса" также
оставлены за пределами нашего  издания*, хотя  и  были они подписаны  именем
Несмелова; наконец, уж совсем невозможное прояпонское стихотворение "Великая
эра   Кан-Дэ"  (подписанное   А.Митропольский)   оставлено  там,   где  было
напечатано* -- по не поддающимся проверке данным,  сочинил  это произведение
автор за  все  те же пять минут и получил гонорар в "100 гоби" (нечто  вроде
100  долларов  на  деньги  марионеточного  государства  Маньчжу-Ди-Го"),  на
радостях  даже  к  Родзаевскому в  его кукольную  фашистскую партию вступил.
Впрочем, для литературы все эти произведения и факты  значения имеют меньше,
чем рифмованные  объявления, которые Несмелов вовсе без  подписи сочинял для
газет.
     Вернемся,   однако,  во  Владивосток,  который  во  времена   недолгого
существования ДВР (Дальневосточной республики) превратился в довольно мощный
центр русской культуры. Так же, как  в расположенной на другом конце  России
Одессе, возникали и тут  же  прогорали журналы и газеты, особенно процветала
поэзия -- и Владивосток, и Одесса, несмотря на оккупацию, не желали умирать:
это всегда особенно свойственно  приморским городам. В начале  1918  года  в
бухту  Золотой Рог вошел сперва японский крейсер, потом  -- английский. И до
осени 1922  года  в  Приморье советской власти как  таковой  не было:  книги
выходили  по старой орфографии,  буферное  государство  ДВР праздновало свои
последние именины. Волей  судьбы там жили и работали В.К.Арсеньев,  Н.Асеев,
С.Третьяков,  В.Март и другие писатели, "воссоединившиеся"  так  или  иначе
затем  с  советской литературой.  На  первом  сборнике  Несмелова,  носившем
непритязательное  название  "Стихи" (Владивосток,  1921) отыскиваются --  на
различных экземплярах -- дарственные надписи, среди них,  к примеру,  такая:
"Степану Гавриловичу Скитальцу -- учителю многих" (РГАЛИ,  фонд  Скитальца).
Очевидно, себя Несмелов причислить  к ученикам  Скитальца  не мог.  Довольно
далеко стоял от него и  Сергей Алымов, в те же годы прославившийся в Харбине
(а  значит  -- и  во Владивостоке, настоящей  границы между ДВР и Китаем  не
было, зато была КВЖД) своим очень парфюмерным "Киоском нежности".  Учителями
Несмелова,  всерьез занявшегося  поэзией под тридцать,  --  в  этом возрасте
поэты  Серебряного века уже подводили итоги, -- оказались сверстники, притом
бывшие моложе него самого: Пастернак, Цветаева, Маяковский.
     В  первом  сборнике у  Несмелова много ранних,  видимо, даже  довоенных
стихотворений: о них, не обращая внимания на остальные, писал бывший главный
специалист  по  русской  литературе в  изгнании  Глеб Струве  как  о  "смеси
Маяковского с  Северяниным" (в  более  позднем творчестве  Несмелова  Струве
усматривал сходство...  с Сельвинским, но это сопоставление  остается на его
совести).  Ближе  всех к  Несмелову  стоял  в те  годы, надо  полагать,  его
ровесник -- Николай Асеев, в том же 1921 году во Владивостоке у Асеева вышел
сборник "Бомба",  --  по  меньшей  мере  пятый в его  творчестве, не  считая
переводных  работ,  он  успел побывать  и в разных  литературных  кланах  (в
"Центрифуге" вместе  с Пастернаком, а  также среди кубофутуристов),  съездил
почитать  лекции  в  Японию,  да  и  во  Владивостоке  жил  с  1917  года. В
воспоминаниях  Несмелов признается,  что  Асеев  на  него  повлиял -- скорее
фактом  своего  существования,  чем  стихами.  Следы  обратного  влияния  --
Несмелова  на Асеева --  прослеживаются  в творчестве Асеева куда чаще, -- в
той же поэме "Семен  Проскаков" (1927), где  монолог  Колчака кажется просто
написанным рукой Несмелова, -- но так или иначе контакт  этот носил характер
эпизодический. На  страницах редактируемого им "Дальневосточного  обозрения"
Асеев  назвал   Несмелова  "поседевшим  юношей  с  мучительно   расширенными
зрачками", несколько стихотворений Несмелова посвящено Асееву, который часто
и охотно его в своей газете  печатал. Видимо,  все-таки именно Асеев обратил
первым внимание на незаурядное дарование Несмелова. В статье "Полузадушенный
талант"*  Асеев  отмечал  изумительную остроту наблюдательности  автора, его
"любовь к определению", к  "эпитету в отношении вещей",  и подводил итог: "У
него  есть неограниченные данные". Впрочем, воспоминания об Асееве во  время
чумы  1921  года, свирепствовавшей  во Владивостоке,  и об  отъезде будущего
советского   классика   в  Читу   Несмелов   оставил  вполне  критические  и
иронические*.
     Ехать дальше Владивостока Несмелову,  не знавшему  к тому же ни единого
иностранного  языка,  -- все,  чему  учили в Кадетском  корпусе, исчезло  из
памяти,  -- явно не  хотелось, ему  хотелось жить  в России,  пусть  в самом
дальнем ее  углу, "...во  Владивостоке, / В одном из дивных тупиков Руси*",
до  самой  последней  минуты.  Но в  октябре  1922  года победоносная  армия
Уборевича  ликвидировала  буферное  государство и вступила  во  Владивосток.
Скрыть свое прошлое Митропольский-Несмелов не смог бы, даже если бы захотел;
впрочем, на первое время он  лишь попал под "запрет на профессию"  -- бывший
белый офицер, да  еще  редактор прояпонской "Владиво-Ниппо", потерял работу,
поселился за городе  в полузаброшенной  башне форта  и  жил  тем, что  ловил
из-подо льда навагу. Но, конечно, с обязательным визитом в комендатуру через
короткие  отрезки времени  --  бывший "комсостав белой  армии"  весь был  на
учете. Хотя просто литературным трудом заниматься не запрещали: печатайся, у
власти пока дела есть более насущные.  Ну, а потом... Какое было "потом", мы
все хорошо знаем.
     Несмелов  в 1922 году выпустил очередную  книжку -- поэму "Тихвин", а в
1924 году, буквально накануне бегства из Харбина, он выпросил у типографа, с
которым, понятно, так никогда и не расплатился, несколько экземпляров своего
второго   поэтического  сборника,  уже  вполне   зрелого  и  принесшего  ему
известность;  это  были  "Уступы".  Несколько  экземпляров   Несмелов  успел
разослать тем,  чьим мнением дорожил, --  например, Борису Пастернаку.  И  в
письме Бориса Пастернака жене от 26 июня 1924 года, можно  прочесть: "Подают
книжки  с  Тихого  океана.  Почтовая  бандероль.  Арсений Несмелов.  Хорошие
стихи". В  это  время Несмелов и его спутники -- художник Степанов  (кстати,
оформитель "Уступов") и еще двое офицеров уходили по маньчжурским сопкам все
дальше и дальше в сторону Харбина, и шансов добраться до него живыми было  у
них очень мало.
     Историю перехода  границы Несмелов  описывал несколько раз, и детали не
всегда  совпадают:  видимо, ближе  всего к  истине  версия,  пересказанная в
мемуарном цикле "Наш тигр", -- к нему же вплотную примыкает и сюжет рассказа
"Le  Sourire".  Конечно,  можно  было  рискнуть и  остаться  в  СССР,  да  и
пересидеть  беду (советскую власть), но соблазн был велик,  а Харбин  в 1924
году  был еще почти исключительно русским городом.  Покидая Россию, Несмелов
мог дать  ответ на вопрос,  заданный несколькими  десятилетиями позже другим
русским поэтом, живущим в  Калифорнии, Николаем  Моршеном: "Но что захватишь
ты с  собой -- /  Какие  драгоценности?" Стихотворением  "Переходя  границу"
Несмелов  наперед дал  ответ  на этот вопрос -- конечно,  брал  он с собой в
эмиграцию традиционные для всякого изгнанника  "дороги и пути", а главное --
"...Да  ваш  язык.  Не знаю лучшего  /  Для сквернословий и  молитв,  /  Он,
изумительный,  --  от  Тютчева  /  До Маяковского велик". Несмелов  и впрямь
ничего  другого с  собой  не  взял --  ну,  разве  что  десяток  экземпляров
"Уступов",  в долг  и без отдачи  выпрошенных  у владивостокского  типографа
Иосифа Романовича Коротя. Словом, ничего, кроме стихов.
     Впрочем,  об этом  тогда  еще  никто не  знал. Журнал "Сибирские огни",
выходивший в  Новосибирске  (точней --  в Новониколаевске,  ибо переименован
город был  лишь в  1925  году)  в журнале  "Сибирские  огни"  (1924,  No  4)
опубликовал  почти  восторженную  рецензию  на  сборник   поэт  Вивиан  Итин
(1894-1938,  --  расстрелян,  уж не за то  ли, что печатал в  своем  журнале
белогвардейца?). Поскольку  еще  ранее  того  одно  стихотворение  Несмелова
"Сибирские огни" напечатали ("Память" из "Уступов"), то и  в 1927-1929 годах
Несмелова  в нем  печатать продолжали,  -- и  стихи, и  прозу,  в  том числе
"Балладу  о  Даурском бароне",  поэму "Псица",  наконец,  рассказ  "Короткий
удар". После перепечатки  того же рассказа в альманахе "Багульник"  (Харбин,
1931)  выдающийся  филолог  и  поэт И.Н.Голенищев-Кутузов писал в парижском
"Возрождении", что рассказ  "не уступает лучшим страницам нашумевшего романа
Ремарка"*. Что  и  говорить,  о первой мировой  войне  можно много  прочесть
горького -- и у Ремарка, и у Несмелова.
     До  Харбина  Арсений  Несмелов  добрался,   даже  выписал  к   себе  из
Владивостока жену, Е.В.Худяковскую (1894-- 1988) и дочку, Наталью Арсеньевну
Митропольскую (1920-- 1999), -- впрочем, с семьей поэт скоро расстался, жена
увезла дочку  в СССР,  сама провела  девять лет  в лагерях, а дочь впервые в
жизни прочла стихи отца в журнале  "Юность" за 1988 год, где (с невероятными
опечатками) появилась одна из первых "перестроечных" публикаций Несмелова. С
личной жизнью  у Несмелова вообще было неладно. В письме к П.Балакшину от 15
мая 1936 года  отыскивается фраза,  брошенная  Несмеловым вскользь  о  себе:
"Есть дети, две дочки, но в СССР, со своими мамами". Есть данные говорящие о
том, что брак с Худяковской был для Несмелова вторым. Есть данные, говорящие
о  том, что  первую  жену Несмелова  звали Лидией.  И  смутное  воспоминание
Наталии Арсеньевны, что как будто у отца была еще одна дочь. Мы так ничего и
не  узнали*.  Впрочем,  в  биографии  Несмелова  неизбежно  останется  много
пробелов. И того  довольно, что удалось реконструировать биографию человека,
не оставившего после себя ни могилы, ни архива, -- ну, и удалось собрать его
наследие, притом хоть сколько-то полно.
     В первое  время  в Харбине  Несмелов редактировал...  советскую  газету
"Дальневосточная  трибуна".  Но  в  1927 году она  закрылась  и, перебиваясь
случайными  приработками  (вплоть  до почетной для  русского поэта профессии
ночного  сторожа  на  складе),  Несмелов  постепенно  перешел  на  положение
"свободного писателя": русские газеты, русские журналы и альманахи возникали
в Маньчжурии как мыльные пузыри, чаще всего ничего и никому не  заплатив. Но
поэт-воин,   временно  ставший  поэтом-сторожем,  не  унывал.  Его  печатала
пражская "Вольная Сибирь", пражская же "Воля России", парижские "Современные
записки",  чикагская "Москва",  санфранцисская  "Земля  Колумба"  --  и  еще
десятки  журналов и газет по всему миру, судя по письмам Несмелова, впрочем,
норовившие печатать, но не платить. А с  1926  года в Харбине функционировал
еженедельник "Рубеж"* (последний номер,  862, вышел 15 августа 1945 года,
накануне  вступления  в  город  советских  войск).  Там  Несмелов  печатался
регулярно,  и именно там (да еще в газете  "Рупор")  платили хоть и мало, но
регулярно: в море  зарубежья  Харбин  все еще оставался русским городом, и в
нем был русский читатель.
     Его  при  этом странным образом старались не  замечать. Везде, -- кроме
Китая,  -- хотя в парижском  "Возрождении" (8  сентября  1932 года) в статье
"Арсений  Несмелов"  И.Н.Голенищев-Кутузов  писал:  Упоминать  имя   Арсения
Несмелова в  Париже  как-то  не  принято. Во-первых, он --  провинциал  (что
доброго может быть из Харбина?); во-вторых, слишком независим. Эти два греха
почитаются в "столице эмиграции" смертельными. К тому же некоторые парижские
наши  критики  пришли  недавно  к   заключению,  что  поэзия  спит;  поэтому
пробудившийся  слишком  рано  нарушает  священный покрой  Спящей  Красавицы.
<...> Несмелов  слишком беспокоен, лирика  мужественна,  пафос  поэта,
эпический  пафос  --  груб. В  парижских  сенаклях он чувствовал бы себя как
Одиссей, попавших в сновидческую страну лотофагов, пожирателей Лотоса".
     Это  в  печати,   --  хотя  в  письме  Голенищеву-Кутузову  Несмелов  и
иронизировал: "Адамовича я бы обязательно поблагодарил, ибо о моих стихах он
высказался два раза и  оба раза  противоположно. Один раз -- вычурные стихи,
другой раз -- гладкие" письмо от  30 июня 1932 года). А  собратья по перу  о
Несмелове  все-таки  знали, все-таки  ценили его. Отзыв Пастернака  приведен
выше, а вот что писала Марина Цветаева из Медона в Америку Раисе Ломоносовой
(1 февраля 1930 года):
     "Есть  у  меня  друг в Харбине.  Думаю о  нем всегда,  не пишу никогда.
Чувство, что из такой, верней на  такой дали все само  собой  слышно, видно,
ведомо --  как  на том свете --  что писать невозможно, что -- не нужно.  На
такие дали -- только стихи. Или сны".
     Имелся в виду, конечно,  Несмелов --  по меньшей мере одно письмо он от
Цветаевой   получил,  сколько  получила  писем  Цветаева   от  Несмелова  --
неизвестно, в  ее раздробленном архиве  их нет, -- по крайней мере,  пока их
никто не обнаружил. От Несмелова, как известно, архива не осталось никакого,
так что письмо  Цветаевой (одно по крайней мере существовало, возможно, было
и  больше) утрачено. Однако в  письме в Прагу, к редактору "Вольной  Сибири"
И.А.Якушеву 4 апреля  1930  года Несмелов  писал: "Теперь  следующее. Марине
Цветаевой,   которой   я   посылал  свою  поэму   "Через  океан",  последняя
понравилась. Но она нашла  в  ней некоторые недостатки, которые посоветовала
изменить.  На днях она пришлет мне  разбор моей вещи, и  я поэму,  вероятно,
несколько переработаю".
     Нечего и говорить, что разбора поэмы от Цветаевой Несмелов не дождался,
однако не обиделся, 14 августа того же года он писал Якушеву: "Разбора поэмы
от  Цветаевой я не буду ждать. Она хотела написать мне скоро, но прошло  уже
полгода. Напоминать я ей тоже не хочу. Может быть,  ей  не до меня  и не  до
моих стихов. Не хочу да и не имею права ее беспокоить. Она гениальный поэт".
     И в 1936 году  Несмелов не уставал повторять (письмо к П.Балакшину от
15  мая  1936  года)  --  "Любимый  поэт --  Марина  Цветаева.  Раньше любил
Маяковского и еще раньше  Сашу Черного". Словом, литературное  существование
Арсения  Несмелова было хоть  и  изолированным, но проходило оно отнюдь не в
безвоздушном пространстве. Он  писал стихи, рассказы,  рецензии,  начинал (и
никогда  не оканчивал) длинные романы,  -- словом,  кое-как  сводил  концы с
концами.  Его  печатали,  его   знали  наизусть  русские  в  Китае,  но  его
известност