что  в
семидесятые  годы поэт  достиг еще  большей высоты. Но  я остаюсь при  своем
мнении: от поэта замечательного  до поэта истинно большого все-таки есть еще
большой путь.  И этот  путь  Елагин проделал после 1970-го года. Очень  мало
кому из русских поэтов удалось писать так, чтобы каждая следующая книга была
сильнее предыдущей. Елагину -- удалось.
     И снова даты. 1963 год -- в издании "Нового журнала" выходит совершенно
новый поэтический сборник Елагина -- "Отсветы ночные". 1967 год  -- в том же
издании выходит еще один сборник, "Косой  полет",  в конце которого  впервые
помещено  небольшое "избранное"  из прежних  книг. В том же 1967 году Елагин
окончил университет.  В том  же  году в нью-йоркском баре он  повстречался с
советским  писателем  Д.  Граниным  --  тот,  уже  неплохо зная  Елагина  по
самиздату,  стал вербовать поэта на предмет  возможности начать печататься в
СССР --  разумеется,  в  таких  изданиях,  как  "Голос  Родины",  и  прочих,
осуществлявшихся      под      строгим     руководством      Комитета     по
государственно-безопасным  связям с  соотечественниками за  рубежом.  Елагин
ответил  резким отказом: хотите  --  печатайте в "Новом  мире" или в  другом
серьезном  журнале,  не хотите --  обойдусь.  Об  этой встрече рассказал сам
Гранин в одной из  первых советских публикаций Елагина ("Нева", 1988, No 8),
--  даже  и  тогда о судьбе и биографии Елагина  еще  почти ничего не  зная.
Боюсь,  именно из этой  встречи родилось вскоре у Елагина его хрестоматийное
стихотворение "Амнистия".  Советским поэтом Елагин не хотел быть  ни в каком
виде  -- чего не скажешь  о его  желании когда-нибудь  все-таки  попасть  на
российскую (не просто "русскую", как робко сказано у  него  в стихотворении)
книжную  полку.  "Советского"  в  Елагине конца шестидесятых  годов только и
оставалось, что нержавеющая любовь к Маяковскому. Впрочем, это шло скорее от
отца-футуриста, чем от советской культуры.
     В советской культуре место Елагина в те годы было в  самиздате. В  годы
не совсем еще истаявшей хрущевской оттепели  "Отсветы ночные",  а  следом  и
"Косой полет"  в  немалом  количестве просочились в  СССР,  -- порой их даже
почта  не конфисковывала (ибо издателем числись не "Посев", не "Грани" -- те
издания  конфисковывались  нещадно,  впрочем,  изрядная  часть  "конфиската"
немедленно  воровалась  и шла на черный рынок).  С  этого  времени  началась
самиздатская  известность  Елагина, памятная и до сих  пор,  --  одно  время
машинописные копии "Отсветов"  и "Полета" попадались в Москве  не реже,  чем
Ходасевич  или   Мандельштам,  --  хотя  количественно  копий  Гумилева  или
Северянина  было,  понятно,  много больше.  Однако  КТО ТАКОЙ Иван Елагин --
читатели все  еще не знали  (а  кто знал,  тот молчал). Даже Федор Панферов,
очень хваливший поэта Ивана Елагина во время наезда в Лондон (видимо, в 1960
году, незадолго до своей  смерти), понятия  не имел,  что хвалит того самого
беспризорника, которого отловил на Сухаревке и отправил к родственникам.
     Современный  петербургский  писатель  (в  прошлом  воркутинский  зек  с
большим   стажем,  заметим   в  скобках),  Сергей   Сергеевич   Тхоржевский,
вспоминает,  как  в  начале семидесятых приходил к нему  ныне  несправедливо
забытый  поэт  Евгений  Шадров (писавший  под  псевдонимом  "Игорь  Нерцев",
1934-1975), чтобы  поделиться стихами  и  одиночеством:  "Помнится, он тогда
особенно  любил  стихи читаемого  тайно Ивана Елагина:  истинно  родственной
душой  оказывался  тоскующий  поэт-эмигрант..."*  Можно   бы  привести   еще
множество таких  свидетельств. "Читаемым тайно" Елагин стал в СССР первым из
числа писателей "второй эмиграции".
     В шестидесятые  годы  Елагин  всерьез  взялся  за поэтический  перевод:
впрочем, с перевода из Рыльского  некогда началась его литературная карьера,
в книге "По дороге оттуда" мы находим переложение из почти неизвестной у нас
немецкой  поэтессы Дагмар Ник  (р.1926),  в "Отсветах ночных"  -- филигранно
выполненный перевод из  Райнера-Марии Рильке.  В  Америке  Елагин,  конечно,
взялся прежде всего за перевод американской поэзии.
     Перевод  эпической  поэмы Стивена Винсента Бене "Тело  Джона Брауна" --
около пяти лет  работы -- принес Ивану Елагину в 1969 году степень доктора в
нью-йоркском  университете. А в августе следующего, 1970 года поэт  вместе с
семьей переехал в Питсбург,  где стал профессором местного университета. Там
он купил дом,  там провел  оставшиеся ему  почти семнадцать лет  жизни среди
любимых  книг,  картин,  близких,  друзей  и учеников.  Пришло  что-то вроде
благополучия,  -- конечно, по  меркам той  жизни,  которую приходилось вести
раньше.
     "Тело Джона Брауна", как и другие  переводческие  работы Ивана Елагина,
стоит отдельного  внимания.  Война  Севера и  Юга --  двенадцать тысяч строк
перемежающегося стиха, то  рифмованного,  то  белого,  то верлибра,  десятки
сюжетных линий поэмы... Оригинал был издан в 1928 году, принес Бене премии и
репутацию классика при жизни, его имя  попало в школьные учебники. Но это  в
США. В СССР о поэме даже специалисты упоминали разве что вскользь, хотя само
существование Бене не игнорировалось: незадолго до своей смерти Бене сочинил
стихотворение   "Россия",   которое   и   прочитал   на   банкете   Общества
американо-русской  помощи 18 мая 1942  года;  в переводе  М.А. Зенкевича оно
много раз перепечатывалось в СССР, но этим все и ограничивалось.
     И  вот первая  песнь грандиозной  поэмы, точнее --  ее русский  перевод
(около  двух  тысяч  строк),  появилась  в 1970 году  в  журнале  "Америка",
мгновенно  "распознанном" уже  многочисленными  к тому  времени  московскими
поклонниками Елагина. Это  было  первое "легальное"  явление  Ивана  Елагина
советскому читателю. Московские фанаты поэта в очередной раз уселись за свои
"Эрики" (берущие,  как  известно  из  Галича, четыре копии), а мое  терпение
лопнуло: я раздобыл питсбургский адрес Елагина и стал писать ему.  Письма то
пропадали,  то возвращались, наконец, пришел ответ  -- он датирован 17 марта
1972 года:
     "Простите, что  отвечаю с опозданием. Под Новый Год по дороге из Чикаго
я  со всей семьей попал в автомобильную катастрофу. Слава Богу, все остались
живы,  но  пришлось больше месяца  проваляться в больнице. Да  и  сейчас еще
чувствую слабость".
     Здесь  ненадолго нужно отвлечься и  взять в  руки стихотворение Елагина
"Наплыв" -- "Мы выезжали из Чикаго..." В нем Елагин снова и снова переживает
катастрофу, что под новый, 1972 год слилась для него с бешеным бегом "скорой
помощи" на  Андреевском спуске  осенью 1941-го. Иначе  говоря, ответ на  мое
письмо Елагин написал  после той самой катастрофы,  что  подарила  читателям
"Наплыв", где поэт обмолвился ключевыми для понимания его творчества словами
-- "Во времени, а не в пространстве".
     Так из Питсбурга семидесятых годов стал протягиваться мост в довоенное,
киевское  прошлое. Елагин  дошел в творчестве до  синтеза; поздние его книги
практически не содержат слабых  стихотворений,  в  них  время и пространство
переплетаются  настолько  сложно,  что  читателю  уже  не отличить  киевский
листопад  от  питсбургского.  Четвертое измерение пространства  -- время  --
становится   той  основной  координатной  прямой,  вокруг  которой  строится
елагинский поэтический  мир, устремленный в давнее  прошлое Америки  -- "Где
бегали  индейцы-лучники  --  /  Мостов  защелкнулись  наручники...";   образ
Гамлета,  возникнув  в семнадцатом  веке,  простирается в двадцать шестой, а
море, чудовищным спрутом ворочавшееся за кормой корабля Одиссея,  плещется о
ветровое стекло машины самого Елагина. В семидесятые годы "вексель", которым
некогда Георгий Иванов сильно обидел поэта, был погашен так или иначе.
     В  том же  письме ко  мне, что процитировано выше,  Елагин писал: "Мной
закончена  новая  книга стихов  (примерно 120 страниц).  Если  напечатаю  --
пришлю". Речь шла  об очередной книге Елагина -- "Дракон на крыше", вышедшей
в  1973  году  в  издательстве  Виктора  Камкина  (Роквилль), с  обложкой  и
иллюстрациями  Сергея Голлербаха -- в это года  ставшего уже  известным всей
Америке  художника.  Впрочем, "Дракона"  Елагин  мне  не  прислал,  а  позже
объяснил   причину:  "Вместо  "Дракона  на   крыше"  (очень  плохое   --  не
типографское издание)  пошлю  Вашему  дяде* мой последний  сборник  --  "Под
созвездием  Топора". Туда вошло лучшее из "Дракона"" (письмо от  ноября 1977
г.).
     Действительно, в 1976 году Елагин наконец-то выпустил полноценную книгу
"Избранного"  --  о  ней   он  и  пишет.  Вышла   книга   в   "Посеве",   во
Франкфурте-на-Майне, и открытой почтой, понятно, в Москву никак бы не дошла.
К тому же Елагин  в те годы  уже  вовсю печатался в "Континенте", из авторов
"второй  волны"  этот  журнал  (как  и  самиздат)  признал  его  первым,  --
соответственно  возросла  и "непровозимость"  книг  Елагина  через советскую
таможню. Однако плотный кирпичик "Под созвездием  Топора"  (вместе с  другим
плотным  кирпичиком -- "Поколением обреченных" Галича, что очень символично)
на  бесстрашной груди моего немецкого дяди советскую таможню миновал и попал
в мои руки.
     Конечно, три  четверти книги  я  и того знал едва ли  не  наизусть.  Но
поразителен был  ее  последний раздел -- "Новые стихотворения",  содержавший
"Нечто  вроде  сценария",  "Ты  сказал  мне,  что я под  счастливой  родился
звездой...", "Все города похожи на Толедо..." и настоящую декларацию Елагина
-- "Не в  строчке хорошей  тут дело...", кончающуюся чуть  ли  не  авторским
поэтическим завещанием:
     Но помни, что ты настоящий --
     Лишь все потеряв,
     Что запах острее и слаще
     У срезанных трав,

     Что всякого горя и смрада
     Хлебнешь ты сполна,
     Что сломана гроздь винограда
     Во имя вина.
     Таким предстал читателям поздний Елагин, профессор Елагин  (на этот раз
без  иронии),  запечатленный с  Иосифом  Бродским  на  поэтическом  вечере в
Питсбурге в 1974 году: измученный астмой немолодой человек с вечными кругами
вокруг  глаз. Помимо основной  преподавательской работы  в Питсбурге, с лета
1968 года  Елагин  преподавал  русскую литературу в Русской  летней школе  в
Миддлберри, штат Вермонт, и отдал этому делу больше пятнадцати лет -- лучших
учеников Елагин обрел именно в этой школе, где преподавание велось по-русски
и даже в быту ученики по мере сил старались разговаривать на языке Пушкина и
Елагина; сохранились десятки записей его лекций и разговоров, кое-что из них
опубликовано,  буквально  все  --  интересно.  Впрочем,  многие  его  острые
словечки,  записанные  студентами,  обнаруживаются  в  его  же более поздних
стихах.  Такое  бывает только  с  очень  полно реализовавшимися  творческими
натурами.
     О  том, что рано или поздно его  стихи к московскому читателю  попадут,
Елагин знал  точно ("Пойдут стихи мои, звеня / По Невскому и Сретенке; /  Вы
повстречаете  меня -- / Читатели-наследники"  --  это стихи еще шестидесятых
годов).
     В одном из  интервью "Голосу Америки", подлинные записи которых любезно
предоставили  мне  сотрудники  радиостанции,  Елагин  говорил  о  неизбежном
слиянии "внутренней"  и "внешней"  русской  литературы, притом  -- в  скором
будущем: "Развиваются как бы два русла, но неизбежно их слияние, неизбежно в
конце  концов это должно стать  одним, и мы видим этот процесс -- медленный,
он  и  сейчас происходит.  Скажем,  бунинские  стихи  сегодня уже  изданы  в
Советском  Союзе, то же произошло с Цветаевой, то же, вероятно, произойдет в
свое время  и с Георгием Ивановым, и с  Ходасевичем,  и, надо надеяться,  со
многими  другими.  Так что в общем это несущественно, это разделение. Это --
одна литература, разделенная не по литературным причинам".
     В письме  Елагина ко  мне  от 26 мая  1978  года есть строки: "Еще  раз
благодарю Вас за внимание ко мне -- этим я не избалован. Отношение ко мне на
Западе  более  чем тепло-прохладное".  Евгений  Евтушенко  во  вступительной
статье к  составленной  им  антологии русской  поэзии  "Строфы века"  писал:
"Выдающийся  поэт  "второй волны"  Иван  Елагин полжизни отдал  американским
студентам в Питсбурге, героически  перевел  "Тело Джона  Брауна", а сам умер
даже без  тонюсенькой книжки на английском". Справедливости  ради,  заметим:
книги на  английском поэт  не  дождался,  зато у него, на двоих с  Моршеном,
вышел  сборник  на  голландском  -- "Меж двумя зеркалами" (Маастрихт, 1985).
Появлялись отдельные  стихотворения в  переводах  на самые разные языки,  от
английского  до китайского,  но настоящее признание  к Елагину могло  прийти
только  в  России, "в  оригинале".  Евы,  оно  пришло  лишь  посмертно, а по
большому  счету,  несмотря  на  десятки  публикаций  в  альманах и журналах,
газетах и  еженедельниках  (часто  --  миллионными  тиражами "перестроечных"
лет),  настоящее  признание  пришло  лишь в  1998  году --  вместе с выходом
московского  двухтомника:  кстати,   как  и  предсказал   Елагин,  вслед  за
собраниями сочинений Георгия Иванова и Ходасевича.
     Хотя, собственно говоря, признание это  оказалось все же номинальным --
в самиздате Елагин циркулировал тоннами. И  здесь хочется  процитировать  не
Елагина, а петербургского поэта Николая  Голя, автора самого проникновенного
гимна нашему самиздату:
     А хотите, скажу, за что я
     благодарен годам застоя?

     А за то, что так научили
     говорить, как не говорили
     никогда нигде ни о чем
     (это я не про сложность тропов
     и иронию, и эзопов
     здесь язык как раз ни при чем).

     ...А за то, что натренировали
     так читать, как вовек не читали,
     и утроили этот дар
     (это я не про строчки точек,
     и не чтение между строчек,
     и не про шестой экземпляр) --

     а про то, что в пылу бесед
     иль под утро, уткнувшись в книжку,
     никогда не тянул на вышку,
     а, как максимум, -- на семь лет.*
     Этот  гимн  Уголовному  кодексу  СССР, по  которому  даже за  чтение  и
хранение -- страшно сказать!  -- Солженицына больше семи лет не давали (если
только не наводили "амальгаму" и  не припаивали уже чисто уголовную статью),
видимо,  применим  и  к Елагину.  Я  не  знаю  примеров, когда  давали  срок
конкретно за него и каков этот срок был, но знаю доподлинно, что составитель
трехтомного собрания  сочинений  Бориса  Поплавского,  писателя  куда  более
"невинного",  чем  Елагин, три года  лагерей  получил.  Николай  Голь  читал
Елагина по моим копиям, чего уж теперь таить.
     Но  о своей самиздатской  известности Елагин знал  больше понаслышке, а
критики-эмигранты  в  оценке  елагинского творчества  не  были  единодушны и
особой  остротой их отзывы  не  блистали. Главный упрек был брошен еще в уже
упомянутой, необычайно скучной  статье Владимир Вейдле "Двое других" (1973),
смертельно  обидевшей  и  Елагина, и Ольгу Анстей:  Елагин  --  "не  лирик".
Уважение  к  маститому   профессору  тогда  потеряли  многие,  он,  судя  по
цитируемому  Т. Фесенко  письму,  пытался оправдаться тем,  что статья  "ему
самому не  очень  нравится" просил  простить ему "старческие проказы", но --
увы: умному человеку можно простить  что угодно, кроме глупости. Ибо лириком
Елагин как раз был выдающимся.
     Елагин же  спешил написать последние стихи; хотя и был он недоучившимся
врачом, но  по  ряду  примет самочувствия  понимал, что времени  -- особенно
творческого -- у него остается немного.
     "Поколение  обреченных"  в конце  семидесятых --  начале  восьмидесятых
вымирало  буквально  на глазах. Фронтовики и ровесники фронтовиков  хлебнули
столько "горя и  смрада", что долгой жизни это  никак  не  способствовало. В
1982  году  вышел  объемистый  и  очень  сильный  сборник  Елагина  "В  зале
Вселенной", но это была  уже последняя его новая книга. В  июле 1985 года он
написал в письме и Т. и А. Фесенко:  "...я тоже угодил в больницу. Последние
месяцы я быстро  уставал  и за  3-4 недели  потерял 20  фунтов. Зрение резко
ухудшилось.  Диабет.  Врачи  говорят,  что  в  моем  возрасте  это не  очень
опасно..."*
     Увы, это было опасно, и это был не только диабет.
     "Последние дни Ивана Елагина" -- так называлась  грустная "поминальная"
статья  Валентины Синкевич, опубликованная  в 1990 году в "Новом мире"  -- в
том самом, где Елагин некогда разрешил Гранину себя печатать.
     "О недомогании,  --  пишет Синкевич, -- он говорил еще летом 1986 года.
Тогда  в  Норвичском  университете  я  была  поражена  его  усталым  видом и
значительной потерей  веса.  Наконец, врачи  установили  точный диагноз: рак
поджелудочной железы.  <...> Как-то в разговоре со мной по телефону он
даже поблагодарил судьбу  за то,  что  она  послала ему  именно  этот быстро
текущий вид рака"*.
     Друзья и поклонники поэзии Ивана Елагина, зная, что жить поэту осталось
всего ничего,  решили сделать  ему прощальный подарок: скинулись по принципу
"кто сколько  может", чтобы  издать его новую книгу.  Деньги  внесли главный
редактор "Нового русского слова"  Андрей  Седых, друг киевской  юности Рюрик
Дудин, поэты Николай Моршен и Игорь Чиннов, прозаики  Владимир Юрасов и Юрий
Елагин; несколько более обеспеченный Сергей Голлебах внес шестьсот долларов,
а основную сумму  в  две  тысячи  долларов  дали супруги Фесенко,  а тяжесть
подготовки  нового сборника, "итогового  избранного", взяли на себя  супруги
Ржевские, с которыми  Елагин подружился еще в "казармах СС" под Мюнхеном, --
поэтесса Аглая Шишкова и прозаик Леонид Ржевский. Ржевский много работал над
составом  книги,  но при  ближайшем рассмотрении видно,  что сделана она "на
живую нитку": не попало в нее ни "Нечто вроде сценария", ни "Цыганский табор
осени..." (слишком  длинно),  ни "Здесь дом стоял. И  тополь был..." (стало
затерто-хрестоматийным после  того, как в 1960 году вошло в  антологию Ю.
Терапиано  "Муза  Диаспоры"), не  выверена  текстология -- ряд стихотворений
напечатан в ранних редакциях... Ржевский, увы, умер раньше самого Елагина --
от сердечного приступа. "Потерю долголетнего друга умирающий  поэт воспринял
очень  болезненно.  ""Умер  последний  джентльмен",  --  сказал  он  мне  по
телефону"*.
     Но саму книгу -- "Тяжелые звезды" -- Елагин  все же успел увидеть, даже
многим  ее  надписал;  лишь  экземпляры  в  твердом  переплете,  появившиеся
буквально за два  дня до смерти поэта, остались ненадписанными  -- больше не
было сил держать в пальцах карандаш.
     В  Филадельфии  Елагина пытались лечить,  на короткое  время  наступило
улучшение.  Но... Валентина  Синкевич  вспоминает: "Поэт  продиктовал дочери
объявление о  своей смерти. По-прежнему слушал он тихо игравшую классическую
музыку,  но  говорить  уже не  было сил. Накануне  его отъезда  в Питсбург я
приехала  к нему попрощаться. Он лежал неподвижно с  закрытыми глазами,  так
как  все  время  зяб.  Вдруг,  открыв глаза, он спросил  меня: "Как  фамилия
режиссера,  хвалившего  мои  стихи  на выступлении в Бостоне?" "Любимов?" --
спросила я. "Да,  Любимов.  Я никак  не мог  вспомнить его фамилию". И снова
закрыл  глаза.  Это  были  последние  слова,  которые  я  слышала  от  Ивана
Венедиктовича"*.
     8 февраля 1987 года поэт Иван Елагин скончался в Питсбурге,  там же был
отпет и похоронен. На его могиле стоит камень с выгравированным по-английски
именем и датами жизни; на том же камне -- восьмиконечный православный крест.
     Василий Толмачев  в своей большой работе "Христианские мотивы в русской
поэзии   и  творчестве  Ивана  Елагина"  высказывает  сомнение   в   наличии
религиозной темы  у  Елагина как  таковой*,  ссылаясь на  более чем странное
утверждение  Т.  Фесенко:  "У Елагина  нет религиозных стихотворений"*. Ниже
Толмачев  объясняет  "нерелигиозность"  поэзии  Елагина  более  чем странно:
"По-видимому,  некоторая  несформулированность елагинской поэзии -- одно  из
важнейших ее свойств"*. Но, во-первых, Елагин -