ько  начинает
изучаться,  именно поэтому эти немногие  строки, обращенные к подруге былого
непримиримого  недруга, имени  для нас  особое  значение: "Я не  заслуживаю,
вероятно, ни внимания, ни  дружбы-- но  от этого не уменьшается, может быть,
увеличивается, напротив, потребность в них. <...> Как ни  странно, мне
очень не хочется, несмотря на усталость  и скуку моего существования, играть
в ящик по, представьте, наивно-литературным соображениям,  вернее инстинкту:
я, когда  здоровье и  время  позволяют, пишу уже  больше  года  некую книгу.
"Свожу счеты",  только не так, как естественно ждать  от меня. <...> Я
пишу,  вернее записываю  "по  памяти", свое подлинное  отношение  к людям  и
событиям,  которое всегда "на  дне"  было совсем иным, чем на поверхности, и
если отражалось, разве только в стихах, тоже очень не всегда. <...> Не
берусь судить -- как не знаю, допишу ли -- но, по-моему, мне удается сказать
самое важное, то, чего не удается в стихах, и потому мне "надо" -- книгу мою
дописать <...>. Но лучше все-таки хоть не книгу, так письмо Вам, какое
ни  есть,  дописать,  и  отравить.  "Жизнь,  которая  мне  снилась"  --  это
предполагаемое название"*.
     Георгий  Иванов дописал письмо, но никакой цельной прозаической книги в
эти  годы  не  написал (впрочем,  о  той же книге воспоминаний  неоднократно
заходил  вопрос  в его переписке с "Новым журналом"). Иванову снилась книга,
которую он пишет. А наяву он писал все  новые и новые поэтические миниатюры,
одна   другой  лучше,   составившие  его  последний  поэтический  сборник  и
примыкающий к нему  "Посмертный дневник",  именно те ироничные и подчеркнуто
антиакмеистические стихи,  которые вывели его  в первый  ряд русских поэтов.
Сон  и явь взаимопроникали,  и  слагался еще один,  последний  слой  легенды
Георгия Иванова -- и мифа о Георгии Иванове.
     "Миф  не  означает  чего-то  противоположного  реальному,  а, наоборот,
указывает  на  глубочайшую  реальность"*.  Миф,  сон  наяву  --   лейтмотивы
творчества Г.  Иванова; в опубликованном в 1915  году одном из  самых ранних
рассказов ("Монастырская липа") герой не может понять, то ли была  встреча у
него с героиней, то ли она ему  приснилась.  В "Третьем  Риме" несколько раз
подробно  описано, как герой трудно спит и с  каким усилием просыпается. При
этом героям Иванова совсем  нет нужды при наступлении нового дня думать, что
"надо  снова жить", более всего им хочется спать  дальше и  видеть  какой-то
свой  "сон  золотой"  --  в лирике над "бессмертия  сном золотым" Г.  Иванов
неоднократно издевался, но именно в  силу того, что для него этот вопрос был
актуален.
     Допустим, как поэт я не умру...
     -- писал  Георгий Иванов  с долей сомнения. Но сегодня сомнений уже нет
-- не умер,  не умрет, ибо "выиграл  игру" -- в самом  прямом значении  этих
слов.












     ФОРМУЛА БЕССМЕРТИЯ

     ...Я  знаю, что  рано или поздно вы меня прикончите. Но все-таки, может
быть,  вы  согласны повременить?  Может быть,  в  самой пытке  вы дадите мне
передышку? Мне еще хочется посмотреть на земное небо.
     В.Ходасевич "Кровавая пища"

     Умереть на полу  тюремной камеры  -- дело для русского поэта обыденное.
Умереть  в  петле,  под  расстрелом  --  все  это  часть  его  неотъемлемого
"авторского права". Поразмышляешь на такую тему в бессонную ночь -- и к утру
уверуешь, что подобные  права  охраняются  не  только  какой-то  конвенцией,
подписанной  и ратифицированной  не  только  множеством держав, но  и самими
поэтами.  А  вынесенные  в   эпиграф  слова  Ходасевича  --  такой  же  бред
несбыточной мечты, как надежды приговоренного в ночь перед казнью.
     Но  чудо (которое  потому и  чудо,  что никогда не правило) пусть очень
редко, но случается. Сходит с эшафота приговоренный к расстрелу Достоевский.
Случайно  остается  на  свободе  Андрей  Платонов.  Выздоравливает  от  рака
Солженицын.  Можно  бы  поставить "и  т.д.",  да  только не  будет  в том  и
восьмушки правды -- список чудес всегда краток.
     Когда бывший офицер царской армии Арсений Митропольский, успевший стать
еще  и  белым офицером  армии Колчака,  в июне  1924 года решился  бежать из
Владивостока  на сопки Маньчжурии,  через  глухую тайгу  и кишащие бандитами
заросли гаоляна, -- чудом  было  не  его желание  спасти жизнь, которой его,
участника  Ледового похода, очень скоро бы в СССР лишили, -- чудом было  то,
что  до Харбина,  центра русской эмигрантской  жизни  в  Китае  тех лет,  он
все-таки добрался живым и невредимым. Как результат воспоследовала "отсрочка
в исполнении  приговора" на  двадцать один  год.  Из  офицера  успел вырасти
большой  русский  поэт,  но  затем  "русское  авторское право"  его все-таки
настигло, и умер он,  как  положено,  на  полу камеры пересыльной  тюрьмы  в
Гродекове, столице дальневосточного казачества недалеко  от Владивостока, --
умер в дни, когда в побежденной Японии на руинах спаленных атомными взрывами
городов люди продолжали  многими сотнями умирать  от лучевой  болезни, когда
эшелоны  освобожденных  из  немецких  концлагерей   советских  военнопленных
медленно позли в районы  Крайнего Севера,  когда фельдмаршал Геринг,  наивно
полагая, что в истории никто и никогда  фельдмаршалов  не  вешал, -- в  силу
этого  ему  не грозит  опасность  стать таковым первым, --  и  отчитывался в
деяниях, совершенных им на ответственном посту в третьем  рейхе... Моря были
полны  мин, земля  -- неразорвавшихся снарядов, лагеря и тюрьмы были  набиты
виновными и  невиновными. Одна маленькая смерть безвестного зека перед лицом
таких событий гроша ломаного не стоила.
     Арестовали  его  23  августа  1945  года  в  Харбине. Те немногие,  кто
оставался в живых (и на свободе) из числа лиц,  близко его знавших, считали,
что дальнейшая  судьба его  неизвестна; в единственной справке  о Несмелове,
приложенной в советское  время к  единственной советской попытке  причислить
поэта к числу "печатаемых"*, было сказано, что поэт "по непроверенным данным
умер  в  поезде,  возвращаясь  в  СССР".  Выдумка,  сочиненная  для  цензуры
оказалась  неожиданно близка  к истине. В  1974  году  отыскался человек,  а
следом  еще двое, находившихся после ареста с ним в  одной камере.  Один  из
трех  свидетелей  --  Иннокентий Пасынков,  тоже,  кстати,  немного  поэт --
позднее стал медиком, поэтому его письмо  от  22  июня  1974 года содержит в
себе  буквально  клиническую  картину  смерти  поэта.  Этот   документ  надо
процитировать без сокращений.
     "Теперь сообщу все, что моя память о последних  днях Арсения Несмелова.
Было  это в те зловещие дни сентября* 1945 года в Гродекове,  где мы  были в
одной с ним камере. Внешний вид  у всех нас был трагикомический, в том числе
и у А.И., ну, а моральное состояние Вам нечего описывать. Помню, как  он нас
всех развлекал, особенно перед сном, своими богатыми воспоминаниями, юмором,
анекдотами, и иногда  приходилось  слышать и смех и видеть оживление, хотя в
некотором роде  это походило на пир во время чумы. Как это  случилось, точно
сейчас не помню, но он  вдруг  потерял сознание  (вероятнее всего, случилось
это ночью -- это я теперь могу предположить как медик) -- вероятно, на почве
гипертонии или глубокого склероза, а вероятнее всего и того и другого. Глаза
у него были  закрыты,  раздавался  стон  и что-то вроде  мычания;  он  делал
непроизвольные движения рукой (не помню -- правой или левой), рука двигалась
от  живота  к  виску,  из  этого  можно  сделать  вывод,  что  в  результате
кровоизлияния  образовался   сгусток   крови   в  мозгу,  который  давил  на
определенный  участок  полушария,  возбуждая  моторный   центр  на  стороне,
противоположной  от  непроизвольно  двигавшейся  руки  (перекрест  нервов  в
пирамидах).  В таком  состоянии  он  пребывал долго, и все отчаянные попытки
обратить на это внимание караула, вызвать врача ни к чему  не привели, кроме
пустых обещаний.  Много  мы  стучали  в  дверь, кричали  из камеры,  но  все
напрасно. Я сейчас не помню, как долго  он  мучился, но  постепенно затих --
скончался. Все это было на полу (нар не было). И только когда случилось это,
караул забил тревогу и чуть не обвинил нас же -- что ж вы молчали..."*
     Редко у  кого  из русских поэтов  найдешь столь  полную  и клиническую,
документированную  картину  смерти.  Немногочисленные  в  те годы поклонники
Несмелова после того, как письмо  Пасынкова стало им  известно,,  по крайней
мере знали теперь примерную дату его смерти: осень 1945 года.  Она и стоит в
большинстве  справочников,   ее  как  последнее,   что   удалось  установить
относительно  точно,  я  назвал в  предисловии  к  первой  книге  Несмелова,
вышедшей в Москве*. Документ этот получил широкую известность..
     Но тут же нужно  привести и второй документ, найденный с большим трудом
и  спустя много лет. В ответ на  запрос  Ли Мэн из Чикаго от 24 февраля 1998
года  Прокуратура  Российской Федерации (точнее  --  собственно  прокуратура
города Москвы) ответила таким письмом с неразборчивой подписью:

     "Ваш  запрос о  биографических данных  Митропольского Арсения Ивановича
(псевдоним Арсений Несмелов) прокуратурой г. Москвы рассмотрен.
     Сообщаю, что Митропольский Арсений Иванович, русский, родился  в Москве
в 1889 году*, арестован 1 ноября 1945  г. по подозрению в контрреволюционной
деятельности.  Место  ареста  неизвестно.  6.12.45  умер  в  госпитале   для
военнопленных, в связи с  чем уголовное дело 31 декабря 1945  г. Управлением
контрразведки  "СМЕРШ"  Приморского  военного  округа  было  прекращено.  Не
реабилитирован.
     Дело  направлено  в  Главную  прокуратуру  РФ  для  решения  вопроса  о
реабилитации.

     Начальник отдела реабилитации
     жертв политических репрессий Подпись

     Эта  справка поражает  не  цинизмом  перевранных  фактов,  а  очевидной
бессмыслицей  последней фразы: уж хотя  бы потому,  что в запросе Ли Мэн  из
Чикаго никакой просьбы  о  реабилитации  не  было.  Впрочем, дочь Несмелова,
Наталия Арсеньевна Митропольская, будь ее отец реабилитирован, получила бы в
свое пользование авторское право на стихи  и прозу  Несмелова,  притом право
это, по законам  РФ,  действует  50 лет  со дня реабилитации. Увы, даже  это
теперь  бессмысленно,  -- успев  прочитать  в  No 213  нью-йоркского "Нового
Журнала" эту  записку из прокуратуры, Наталья Арсеньевна скончалась в городе
Верхняя Пышма близ Екатеринбурга 30 сентября 1999 года на восьмидесятом году
жизни,  и наследников  больше  нет,  хотя  --  честно  говоря  --  никто  не
обрадовался бы  такому  "заветному  наследству".  Хотя  Р.Стоколяс,  биограф
Наталии Арсеньевны, и вспоминает, как она с Натальей Арсеньевной "поговорили
и  решили,  что  надо оформить  права  наследования на публикации  Несмелова
Витковскому"*. Авторское право  Несмелова  теперь  не принадлежит  никому --
даже  если  новая  Россия  удостоит  белого  офицера реабилитации.  Хочется,
впрочем,  надеяться,  что  откажет.  Ибо  состав  преступления  в  действиях
Несмелова  был -- вся его  жизнь была  направлена против  советского режима.
Впрочем,  про  наше российское  авторское  право  речь  уже  шла  выше.  Оно
действительно принадлежит всем и каждому -- "Право на общую яму // Было дано
Мандельштаму...",  как  писал  Иван  Елагин.  В  реабилитации  А.В. Колчаку,
кстати, недавно было отказано. Господи, как хорошо-то!..
     Надо коснуться  и странной даты "1 ноября": архивисты говорят, что  это
дата предъявления Несмелову обвинения; следовательно, больше двух месяцев он
провел  в  тюрьме  даже  без  такой мелочи. Ну,  а  именование  пола  камеры
пересыльной тюрьмы гордым термином "госпиталь для военнопленных" --  видимо,
часть  российского авторского права. Одно мы знаем  точно: к концу 1945 года
Несмелова  действительно не  было в живых, и дата "6 декабря" вполне годится
хотя бы как условная дата его смерти.
     В 1945 году Несмелову было пятьдесят шесть лет. Из них четверть века он
был профессиональным писателем, притом  весьма  плодовитым. Он  успел издать
более десятка книг,  опубликовать  многие сотни стихотворений,  более  сотни
рассказов,  поэмы,  писал статьи  и  рецензии,  даже  из  эпистолярного  его
творчества  отыскалось   кое-что,  имеющее  серьезную  историко-литературную
ценность. Хотя в наследии Арсении Несмелова, собранном  на сегодняшний день,
кое-какие  пробелы  есть, но  в целом сохранилось  оно достаточно полно,  во
всяком случае, настолько, чтобы занять прочное место и в истории литературы,
и на полке любителя поэзии.

     * * *
     Арсений Иванович Митропольский родился в Москве 8 июня (ст. стиля) 1889
года  в   семье  надворного  советника,   секретаря  Московского   окружного
военно-медицинского управления И.А.Митропольского, бывшего к тому же еще и
литератором.  Старший брат  поэта, Иван Иванович Митропольский (1872-- после
1917),  тоже был военным,  тоже  был писателем, -- это  ему посвящены строки
Несмелова  из  харбинского  сборника  1931 года: "Вот брат  промелькнул,  не
заметив испуганных глаз: / Приподняты плечи, походка лентяя и дужка / Пенснэ
золотого..." Но брат оставался  человеком иного  поколения,  он  печатался с
середины 1890-х годов, -- Арсений Иванович был на семнадцать лет моложе.
     Детство и  юность  Несмелова (этой фамилией Митропольский называел себя
иной  раз  в воспоминаниях о  детстве, хотя псевдоним появился  куда  позже)
известны нам по большей  части  с его же  слов,  которым  можно  верить, ибо
таланта фантаста  писатель был лишен начисто: почти все его рассказы так или
иначе автобиографичны  и построены на собственном жизненном  опыте. Дата его
рождения,   обучение   во   Втором   Московском  кадетском  корпусе,  откуда
Митропольский перевелся  в  Нижегородский Аракчеевский, который и  окончил в
1908  году  -- все это  известно, впрочем,  и по  документам, ибо  послужной
список  офицера царской армии сохранился в архиве*.  В неожиданном  рассказе
"Маршал Свистунов" -- о котором еще пойдет речь ниже --  упоминаются господа
Мпольские   (прозрачный  псевдоним,  которым  автор  пользовался  во  многих
рассказах),  проводившие  лето в  подмосковном Пушкине, и подробно сообщено,
что "у Мпольских был кадет Сеня" -- здесь Митропольский-Несмелов назвал себя
по  имени. В стихотворении из  того же сборника "Без России" (1931) Несмелов
пишет:  "...И  давно  мечтаю о  себе, --  // О  веселом маленьком кадете, //
Ездившем в Лефортово  на "Б". Дорогу с родного Арбата на трамвае  "Б"  (если
быть  точным,  то на конке,  трамваи  стали  ходить  в  Москве  чуть  позже)
скрупулезно  пересказывает Несмелов в рассказе "Второй  Московский" -- после
трамвая  по  Покровке,  мимо  Константиновского   Межевого  института,  мимо
Елизаветинского  женского  института, по  мосту  через Яузу,  мимо  корпусов
Первого   кадетского   корпуса  к  "родному"   Второму,   где   задолго   до
Митропольского обучался военным наукам А.И.Куприн, которому и  посвящен этот
немного святочный, но донельзя автобиографический рассказ.
     Вряд  ли  стоит  отыскивать   ошибки  в  топографии  и   анахронизмы  в
несмеловской  поэзии и  прозе, -- подобное  случается  в  творчестве  многих
писателей;  например,  в  "Юнкерах"  Куприна, в самом  конце, герой идет  на
поклон к памятнику Скобелеву... за двадцать три года  до установки такового.
Память -- всегда  редактор, да еще и цензор. А Несмелов, вспоминая детство и
юность, писал не столько мемуары, сколько беллетристику.
     Стихи Арсений Митропольский  писал с детства, как-никак в  семье писали
все, -- а  в  1911-1912 году  стал  их  понемногу публиковать  в "Ниве"; эти
довоенные его  публикации прошли совершенно  незамеченными, истинным  поэтом
автор стал сравнительно поздно. Когда грянула война, то 20 августа 1914 года
в  составе   одиннадцатого  гренадерского   Фанагорийского   полка   сперва
прапорщик, позднее  подпоручик и поручик  Митропольский попал на австрийский
фронт -- и всю войну провел в окопах, не считая времени, когда после ранения
он отлеживался в Москве, в госпитале. Именно тогда,  в 1915  году вышла  его
первая  тоненькая  книжка: Арсений Митропольский. Военные странички.  Книжка
вышла  в  Москве в  1915 году массовым  по тем временам  тиражом три  тысячи
экземпляров,  в  ней были собраны  военные  очерки  и пять стихотворений  на
фронтовые темы, -- нечего и говорить, что книжка тоже никем  особо  замечена
не была. Вскоре автору пришлось вернуться на  фронт, но хотя бы не  совсем в
окопы:  он  получил должность начальника  охраны  (полицейской  роты)  штаба
двадцать пятого корпуса. Военная жизнь, даже офицерская,  притом  на фронте,
годами не двигавшемся ни на запад, ни на восток, для разнообразия украшенная
лишь обстрелами  и редкими попытками наступлений с обеих сторон, располагала
не к стихам и  не к прозе, а в  лучшем случае к преферансу. Однако фронтовых
впечатлений  будущему поэту  хватило на всю  оставшуюся  жизнь,  и небольшим
своим офицерским чином он всегда гордился, никогда не забывая напомнить, что
он -- кадровый поручик, гренадер, ветеран окопной войны.
     Приказом  от  1 апреля  1917 года  Митропольский, награжденный четырьмя
орденами, был отчислен из  армии в резерв, приехал в Москву, где  отца живым
уже не застал -- и больше на  Западный фронт не вернулся. В памятные  дни 24
октября -- 3 ноября 1917 года, во время "Восстания юнкеров", оказался на той
стороне,  на  которой приказывала  ему  быть  офицерская  честь.  Этим  дням
посвящены несколько  его поздних  рассказов и поэма "Восстание",  начатая  в
1923 году Арсением Несмеловым, но в окончательном виде опубликованная лишь в
1942 году под псевдонимом Николай Дозоров (об этом псевдониме Митропольского
речь еще пойдет).  Поэма  эта  --  редкий документ, созданный если  и  не по
свежим следам, то по личным впечатлениям. О тех же событиях -- но в обратной
перспективе -- вспоминает и маршал  Свистунов в одноименном рассказе. Именно
в эти дни офицер царской армии стал белым офицером. Судьба переломилась.
     Историю отступления  из Москвы в  Омск и  все  дальше  на  восток легко
узнать  из  рассказов  Несмелова, собранных во  втором  томе нашего издания.
Читателю, быть может, интересно будет  узнать,  что в сентябре 1918  года  в
Кургане Митропольский  служил "в 43 полку  и стоял  на квартире у  маслодела
Майорова"*. Дальше все было донельзя прозаично:
     "Когда я приехал  в Курган с  фронта,  в городе была  холера. Вечером я
пришел домой и сказал, что чувствую себя плохо. Сел на крылечке и сижу. И не
понимаю,  чего это Анна  Михайловна так тревожно на меня посматривает. Потом
ушел к себе в комнату и лег спать.  Проснулся здоровый и,  как всегда  делаю
утром,  запел.  Потом Анна  Михайловна говорит  мне:  "А  уж  я-то  боялась,
боялась,  что у вас начинается холера. Утром  слышу: поет. Ну, думаю,  слава
Богу,  жив-здоров".  Из Кургана  я уехал в Омск,  назначили меня  адъютантом
коменданта города".*
     Впрочем, в  Омске  Несмелов тоже  писал стихи и  печатал  их в  местной
газете  "Наша   армия",  носившей   гордый  подзаголовок:  "Газета  военная,
общественная   и  литературная",   подписывая   Арс.   М--  ский;  несколько
стихотворений  "омского"  периода  перепечатывается  в нашем  издании.  Надо
сказать,  что почерк поэта  к этому времени  уже сложился,  его  главная  --
военная  --  тема,  немалая  пластичность  стиха были уже  и  тогда  налицо.
Некоторые из этих стихотворений позднее  появлялись  уже под именем  Арсения
Несмелова,  но  Митропольскому  еще  предстояло довоевать  --  впереди  было
отступление,  Ледовый поход, Новониколаевск, Иркутск, Чита -- и поезд, через
Маньчжурию увезший Митропольского  во Владивосток, -- как констатировал поэт
в начале  30-х годов, "Арсений  Несмелов родился именно в этом городе, когда
местная  газета  "Голос   Родины"  впервые  напечатала   стихотворение,  так
подписанное"*.
     Случилось это 4 марта 1