: довольно высоко они привязались ремнями, а перед
собой, ремнями  же, укрепили ящик с водкой. Добром такое, понятно, кончиться
не могло. Тем более, что  книги у Венедикта Марта выходили одна за другой --
сборник  рассказов  "Логово  рыжих  дьяволов", еще один "Сборник рассказов",
вышел  роман "Желтый  дьявол"  (книга, написанная  еще в  1924-1926  г.г.  в
соавторстве с Николаем Костаревым,  опубликована была  под общим псевдонимом
Никэд М.), книги влекли за собой получение гонорара, а гонорар, к сожалению,
уводил в запой...
     Что  же случилось в Москве осенью 1928 года, из-за  чего Зангвильд-Иван
попал в  беспризорники, его  мать -- в психиатрическую больницу (из которой,
кажется, уже не  вышла), его отец  -- в трехлетнюю ссылку в Саратов? Одну из
версий  читатель   может  найти  в  поэме  "Память",  другая,  мало  от  нее
отличающаяся, есть  в письме Марта  к  Митуричу. Он пишет,  что "находясь  в
невменяемом состоянии  (читай -- в очень пьяном -- Е.В.) выразился  о ком-то
неудобным с точки зрения  расовой политики образом".  Похоже, и вправду имел
место крупный мордобой, о котором рассказано в поэме. Март получил три  года
ссылки и,  как  показала история,  тем самым обрек  себя в скором будущем на
новый арест и гибель.
     Сам об своих днях Елагин пишет все в той же поэме:
     ...Но об этом я узнал поздней,
     А пока что -- очень много дней
     В стае беспризорников-волков
     Я ворую бублики с лотков.
     Но однажды мимо через снег
     Несколько проходят человек,
     И -- я слышу -- говорит один:
     Это ж Венедикта Марта сын!"
     Я тогда еще был очень мал,
     Федора Панферова не знал,
     Да на счастье он узнал меня.
     Тут со мною началась возня.
     Справку удалось ему навесть,
     Что отцу досталось -- минус шесть,
     Что отец в Саратове, -- и он
     Посадил тогда меня в вагон
     И в Саратов отрядил к отцу.
     Вот здесь  и  имеет  место упомянутый  выше пробел  в  биографии  Ивана
Елагина:  в  Хабаровском краеведческом музее хранится  архив старшего  брата
Венедикта Марта -- Николая Николаевича Матвеева-Бодрого (1891-1979), а в нем
-- письма Венедикта Марта из  Саратова к сыну в Царское  Село (уже тогда оно
называлось  Детским) с начала декабря 1928  года  по 6 мая  1929 года, писем
этих  более десятка*. В письме к братьям Петру  и Николаю  от 23 ноября 1928
года Венедикт Март писал: "Дорогие мои! Со мною стряслось то, что называется
"большое  несчастье" <...>  Оторван  от  Томилино совершенно уже  пять
недель!.."*.  Короче  говоря,  вычисляется  почти  точная  дата:   арестован
поэт-футурист был в середине  октября  1928 года. Кстати, это письмо послано
еще из саратовского изолятора: прибыв туда по этапу, вышел из него  Венедикт
Март лишь 27 ноября 1928 года. В письме от 22 декабря того же года к сыну он
писал из Саратова:  "Дорогой мой сыночек Заенька! Вчера видел  Панферова: он
приехал на несколько дней в Саратов. Панферов рассказывал, как ты был у него
в Москве!" В письме  от 7 января 1929 года есть фраза: "Очень  рад, что Даня
обещал тебе помочь  устроиться в школу".  А  ведь  Даня -- не кто  иной, как
Даниил  Хармс (1905-1942, репрессированный  в  1941  году  и  скончавшийся в
тюремной больнице). Передавал Венедикт Март привет через сына в Детское село
"всем  Лесохиным --  и  большим  и  маленьким". Короче говоря, не в  Саратов
отправил Федор Панферов будущего Ивана Елагина, а к  родне в Детское село, и
лишь через полгода тот попал  к отцу в Саратов.  По крохам собираются факты:
живя  в  пригороде Ленинграда, общался  Зангвильд-Иван и  с  Ювачевыми, и  с
Лесохиными, и с Матвеевыми. То ли позабылся этот полугодовой  эпизод в жизни
поэта, то  ли  показался  не  особенно  значительным  --  но  в  поэтических
воспоминаниях Елагина о нем нет ни слова.  Жаль: это было время единственной
уцелевшей переписки двух поэтов, отца и сына.
     Интересно, что в  ссылке  Венедикт Март продолжал интенсивно печататься
--  а  его  "литературным  агентом",  получавшим и авторские и экземпляры, и
гонорары был  сын,  которому шел  всего-то  одиннадцатый год.  Образ отца не
случайно  оказался столь  важен для творчества Ивана Елагина. "Поэт седой  и
нищий" в "Звездах" -- это Венедикт  Март. "Человек под каштаном / с друзьями
простился вчера.  / На  рассвете  туманном  / Уводили  его  со  двора" --  в
позднем, очень важном для Елагина стихотворении "Худощавым подростком..." --
это  Венедикт   Март.   В  стихотворении  "Семейный  архив"   --   возможно,
инспирированном моей находкой писем к Митуричу, среди "воображаемого архива"
--
     За стеклами в морозилке
     Хранится родитель мой.
     Положен с пулей в затылке.
     Дата -- тридцать восьмой.
     Кстати,  "Семейный  архив" требует  двух  поправок.  Из  Москвы Елагину
"писали",  и четыре  письма в  РГАЛИ  тоже  хранятся,  --  но  никто  его не
"приглашал  участвовать":  я там не  работал,  а  свои  собственные рукописи
предпочитал хранить на Западе, у друзей.
     Вторая  поправка -- трагическая. Речь идет  о  строке "Дата -- тридцать
восьмой". В  знаменитом  стихотворении  "Амнистия" (около 1970)  Елагин тоже
писал:  "Еще  жив  человек  / Расстрелявший  отца моего /  Летом, в Киеве, в
тридцать восьмом". Венедикт Март был арестован 12 июня 1937 года, после чего
Иван остался в квартире с мачехой, Клавдией Ивановной, но 31 октября того же
года  арестовали  и ее. Месяц  за  месяцем  Иван ходил к тюремному окошку  с
передачей ("Бельевое мыло /  В шерстяном носке, / Банка мармелада, / Колбасы
кусок, / С  крепким  самосадом  / Был еще носок;  /  Старая ушанка, / Старый
свитерок, / Чернослива  банка, / Сухарей кулек..." -- так он сам описал ее в
стихотворении "Передача"), но передачу не принимали, а вскоре следователь по
фамилии Ласкавый  объявил  по телефону:  "Японский шпионаж,  десять  лет  со
строгой изоляцией". Сын, понятно, обвинению не поверил,  и того, что "десять
лет со  строгой изоляцией"  --  эвфемизм  расстрела, не  знал; он  продолжал
ходить с передачами  к  тюрьме, хотя  отца давно  -- между 12 и 15 июня 1937
года, надо полагать -- расстреляли, и в расстрельных списках НКВД за эти дни
должно было  бы значиться его  имя; дольше трех дней в  незабвенном тридцать
седьмом  арестованных дожидаться не заставляли. Хотя списки эти не только не
найдены, но едва ли когда-нибудь найдены  будут: "Перед приходом гитлеровцев
над официальными  киевскими учреждениями вился  густой дым. Жгли архивы"* --
как  пишет в своих воспоминаниях о Венедикте  Марте его младший современник,
поэт Яков Хелемский. Иными словами, целый год ходил Ваня Матвеев с передачей
к мертвому отцу.
     То  ли  угодил  следователь  Ласкавый  под  колеса той  большой машины,
машинистом которой себя считал, то ли случилось это просто по закону больших
чисел,  но сам Иван  Матвеев каким-то образом арестован не  был. А вел  себя
Иван в те годы ох как  неосторожно  -- прочтите  хотя бы о "рабстве" в поэме
"Память". А бывало и похуже. Вот что рассказал  мне  в письме от 8 июня 1989
года другой выдающийся поэт русского зарубежья, Николай  Моршен  (собственно
-- Николай Марченко: писателей "второй волны" без псевдонимов почти нет):
     "С Ваней мы  познакомились году  в  38-39, но  я много слышал  о нем до
знакомства от своего университетского друга: он кончал с  Ваней десятилетку.
Через недельку-другую после нашей первой встречи мы встретились  в  антракте
на  концерте певца  Доливо (м.б. слышали?)* .И он сразу же мне сказал: "А  я
вчера стишок написал:
     У меня матрас засален
     От ночной поллюции.
     Пусть живет товарищ Сталин,
     Творец Конституции!"
     Ни  ему,  ни  мне  не  пришло в  голову,  что  я  ведь  могу  помчаться
куда-нибудь с доносом. Потом мы встретились  на улице занятого немцами Киева
уже  в 41  году. Я испугался за него,  так как считал Залика (так его  звали
тогда) стопроцентным евреем (он фифти-фифти). Несколько раз заходил к нему в
гости. Они с Люшей первое  время очень  бедовали. После войны он приезжал ко
мне в Гамбург (я жил  там не в лагере ди-пи, а на частной квартире и работал
на верфи "разнорабочим",  как  теперь говорят).  У меня на кухне  он написал
первые две строфы своего знаменитого "Уже последний пехотинец пал". В США мы
виделись только в  1982 году, когда я, совершая с женой поездку по стране на
своем автодомике,  заехал к нему в  Питсбург  и провел с ним вечер. Напомнил
ему о встрече на концерте  Доливо и сказал: "Прослушал я твое четверостишие,
смотрю на тебя и  думаю: кто стоит передо  мной -- дурак  или  провокатор? К
счастью, оказалось -- дурак!" Он с этой оценкой полностью согласился".
     В  1995 году в  Киеве тиражом  250 экземпляров вышла весьма неожиданная
книжка:  поэтесса  Людмила  Титова  (1921-1993),  в  1988  году узнавшая  из
"Огонька"  и  других  журналов  о судьбе  своего  довоенного  возлюбленного,
написала  о  нем   воспоминания:  бесхитростные,  очень  женские,   спорные,
неточные, -- однако поэтесса  была уже смертельно больна,  а память,  вечный
наш благожелательный редактор, многое перекроила.  Но о  многом из довоенной
жизни Елагина, помимо  этих воспоминаний,  узнать  просто  неоткуда.  Титова
называет дату  их знакомства -- 1937 год. И  вспоминает свой первый визит на
Большую Житомирскую, 33, где жили Матвеевы -- и отец,  и сын, и вторая  жена
отца, -- тогда еще никто не был арестован:
     "Вошел отец Залика, пытливо посмотрел на  меня. Церемонно поклонился. Я
ответила тем  же. Он был в пестром восточном халате и тюбетейке, что-то взял
на  подзеркальнике и вышел. Кажется,  больше я его не видела. Много позже  я
узнала, что он тоже поэт <...>.
     С  отцом  у Залика,  по-видимому, были дружеские, сердечные  отношения.
Как-то я увидела шутливую  записку Залика отцу,  написанную по поводу  того,
что он не утерпел и "похитил" у него папиросу:
     Поэт у зеркала справлял свой туалет,
     А рядом нежная лежала папироса.
     Соблазн был так велик -- не выдержал поэт
     И утащил красавицу без спроса.
     Шутливостью  прикрывалась  глубокая  нежность  и  привязанность друг  к
другу"*.
     "Звезды"  Елагина были напечатаны в "Новом мире" --  1988  год, No  12,
тираж журнала -- 1 110 000 экземпляров, а до того они много раз печатались в
эмиграции  -- иначе говоря, сотни тысяч читателей  знают из этой  поэмы, как
происходил  арест Венедикта Марта: "Рукописи,  брошенные на пол..."  Кое-что
добавляют к этой картине слова из воспоминаний Титовой:
     "Отец работал в свое время в Японии и  Китае. Он хорошо знал японский и
китайский  языки.  Писал стихи в форме хокку и  тана (танки). Написал  роман
"Война  и война",  который никто не печатал. Когда его забирали, он пошутил:
"Вот наконец-то прочтут мой роман!" Взяли сундук,  полный рукописей.  Больше
Венедикта Марта никто никогда не видел..."*
     Этим строкам  в воспоминаниях Титовой неизбежно приходится верить. Если
собрать все опубликованное Венедиктом Мартом -- полтора десятка очень тонких
поэтических  сборников,  несколько  сборников  рассказов, даже все  то,  что
распылено по периодике, наконец, принять во внимание последний его, вышедший
уже  в  Киеве  в  1932 году  сборник  прозы "Дарэ, водяная свадьба" (кстати,
переведенный на один или два иностранных языка),  присовокупить  уцелевшие в
разных  архивах письма) --  много  все равно не наберется. След, оставленный
Венедиктом Мартом в творчестве его сына, оказался куда значительней.
     Самого пристального внимания  заслуживает  и другой  человек,  решающим
образом повлиявший на жизнь и творческое развитие молодого поэта.
     Ольга Николаевна  Штейнберг, по матери Орлова, родилась в Киеве в  1912
году. В начале тридцатых она вышла замуж и очень быстро с супругом разошлась
(ничего,  кроме  имени Петр, о  нем  не известно). Фамилия  отца звучала как
еврейская, но была немецкой, и в дальнейшем  это сыграло роль в судьбе Ивана
и Ольги. С  юных лет Ольга Штейнберг писала стихи (понятно,  что никто их не
печатал), ставила под ними псевдоним "О. Анстей" -- в разговоре это странное
слово произносилось всегда с ударением на первом слоге. Лишь недавно удалось
довольно правдоподобно объяснить происхождение псевдонима. В  интеллигентном
доме  Штейнбергов  и  Орловых  сохранялась  большая,  не  разоренная  годами
революции библиотека, где были и  Цветаева, и  Ходасевич  в первоизданиях, и
где,  видимо,  пользовалась  любовью  детей  чудесная  книга,  написанная  в
традициях "Алисы в стране чудес": V. Anstey. Vice Versa*, -- по-русски книга
тоже выходила: Ф. Анстей. Шиворот-навыворот,  или Урок отцам. Фантастический
роман.  СПб,  1907;  о том,  что  псевдоним "Анстей" --  английский, говорит
именно ударение на  первом слоге (ср. в поэме "Память": "В годы те была моей
женой /  Анстей...") Все  иные объяснения этого  псевдонима  -- что поэтесса
взяла  его "на  звук",  что  "держала значение  в  тайне",  что  он  "звучит
по-гриновски" -- пока неубедительны.  Впрочем, последнее --  хоть на  что-то
похоже: увлечение  Грином,  почти  запретным  в  тридцатые годы, у  Киевской
молодежи  было огромно,  доказательством  тому  служат многие  стихотворения
Елагина: гриновские герои сопровождали его всю жизнь.
     Еще в  1932 году, когда в жизни Ольги  Анстей  и не  маячил еще будущий
Иван Елагин,  несколько  ее  стихотворений  попали через  двоюродную  сестру
Андрея Белого Веру Жукову*  к такому суровому критику, как  Бенедикт Лившиц.
Пересказ отзыва сохранился в письме Ольги Анстей в Москву, к подруге юности,
Белле Яковлевне Казначей:
     "Бен (т.е.  Бенедикт  Лившиц. -- Е.В.) сказал, что я законченный зрелый
поэт, уже сейчас на уровне Софьи Парнок. Что мне нечему учиться и что ему не
к  чему придраться, как ни искал. Удивлялся, как из меня выработался готовый
поэт "в провинции, без поэтического  руководства". Что меня ждет поэтическая
известность,  благословил  не  печататься теперь,  а  писать для  себя,  для
искусства, для будущего. Дал номер своего ленинградского  телефона, чтобы  я
сейчас же по приезде  (увы! когда?)  позвонила ему: он поведет  к Кузмину, к
Ахматовой: против  последней, однако, предостерегает:  "она  может заклевать
молодое  дарование".  Муленыш, я очень  счастлива: это  ведь  первая похвала
серьезного критика".
     В конце 1937 года  в  доме Орловых -- Штейнбергов все  чаще стал бывать
юный Зангвильд-Иван, и нужно привести еще одну цитату из письма Ольги Анстей
тому же адресату (точной даты на письме нет, видимо, относится оно к декабрю
1937 года), ибо документ всегда лучше "раскавыченного пересказа":
     "...   подобралась,  в  большинстве  своем,   очень  зеленая   компания
<...> и действительно  бывало очень весело,  потому что мы и чтения по
ролям устраивали  от Шекспира до  Ибсена и  гусевской "Славы",  и  стихи  на
конкурс писали, и вроде  рефератиков делали на разные темы. Главным  образом
радовался всему этому поэт --  Зангвильд, удивительно талантливое  и хорошее
дитя.  <...>  Он  стоит  того,  чтобы  много  о  нем   написать,  и  я
когда-нибудь это сделаю. Он  маленький,  щупленький и черный, как  галчонок,
некрасивый, а когда стихи читает -- глаза огромные сияют, рот у него большой
и  нежный, голос сухой,  музыкальный, и  читает  он  великолепно.  Он так же
сумасшедше, сомнамбулически  живет стихами, как  и я, я читаю свои стихи, он
-- свои, потом он мои на память, а потом мы взапуски, взахлеб, -- кто во что
горазд --  всех поэтов от Жуковского до Ходасевича и Пастернака, и он это не
попусту, а с толком,  с большим пониманием. Он маме совсем в душу влез, этот
галчонок, а это ведь не так  легко. И  вот  был у  нас траур и плач на реках
вавилонских, когда тяжело заболел наш поэт -- воспаление легких с плевритом,
а  он и так слабый, заморыш. Материальное положение у него скверное, поэтому
ценители  таланта  носили ему  не только апельсины, а  еще масло и яйца. Вот
вчера он в первый раз вышел и был у нас -- ослабевший, задыхается от ходьбы,
"плохонький какой",  как говорит Царь-Девица. Очень страшно, чтобы теперь не
вспыхнул туберкулез".
     Такими словами Ольга  Анстей описала своего будущего мужа. А в два часа
ночи 17 июня 1938  года Иван и  Ольга тайно  обвенчались в церкви. Венчал их
священник А.А.  Глаголев, сын  известного в Киеве священника,  венчавшего  в
свое  время  Михаила  Булгакова,  а  один  из  венцов  при  венчании  держал
десятилетний  мальчик --  Борис  Борисович  Ремизов,  внук  писателя Алексея
Ремизова; память Бориса Борисовича многое для  нас сберегла о жизни  молодой
четы Матвеевых в предвоенном Киеве и во время оккупации.
     Сама  Ольга  Анстей в эти годы писала  немного, в 1939 году в  письме к
Белле Казначей признавалась:  "Детонька, за последние 2 года ведь очень мало
стихов! В невыносимое  это  время  37 г. я почти не писала". Зато непрерывно
писал Иван: многое из стихотворений тех  лет  попало в первые книги Елагина,
вышедшие после  войны  в  Германии. У  супругов  была  настоящая  творческая
близость. Много лет спустя Ольга Анстей вспоминала  -- в письме из Нью-Йорка
в Москву к Надежде Мальцевой (от 17 апреля 1978 г.):
     "Да,  у нас забавная совместная творческая биография. Помните  "Октавы"
("Парк  лихорадил")? Писал он  их в молодости нашей, в Киеве перед войной. И
написал  уже  несколько  октав  серединных  (чудесных),  а  начало никак  не
выходило. Он ходил и канючил: -- Я не могу начать! Не знаю, как начать!
     Ходил  по комнате  (комната-то одна) и мычал: У-у-у... У-у-у... Наконец
мне это  уже в печенках  село,  и я  говорю: --  Ладно, пес с тобой,  я тебе
напишу начало. Села и с маху написала:
     Парк лихорадил. Кашляли, ощерясь,
     Сухие липы...
     И то был толчок, и дальше его уж понесло: "Ветер, озверев...""
     Выйдя замуж,  Ольга  взяла фамилию мужа. Иван учился во Втором киевском
медицинском  институте,  Ольга служила в  банке и подрабатывала переводами с
английского и  машинописью.  Оба писали стихи, не печатались,  но печататься
хотели. И уж во всяком случае хотели показать  свои  стихи "старшим" поэтам.
Ни  Кузмина, ни  Бенедикта  Лившица уже  не  было в живых,  а  идея пойти  к
Ахматовой Ивана не оставляла. Об августовской поездке в Ленинград  у Елагина
есть сюжет все  в той же поэме  "Память", а в двух  письмах к Белле Казначей
Ольга Матвеева эту историю рассказала подробно.  Первое  письмо без даты, но
определяется как конец августа 1939 года:
     "Заяц  сидит в Ленинграде.  Анна  Андреевна его  выгнала, как он пишет.
Пишет: выгнала, а  все-таки  дважды поцеловал руку!" и  в конце  прибавляет:
"Могу писать мемуары, как меня выгнала великая русская поэтесса!""
     В поэме  "Память" такие мемуары Елагин  как  раз  и  написал.  Подробно
история  рассказана  в письме Ольги Анстей к тому же адресату от  26 октября
1939 года (Иван из Ленинграда давно вернулся, начались занятия в институте):
"Выгон Зайца был  очень краток. Она объявила ему, что сына  ее высылают, и у
нее должно  быть последнее свидание, и  вообще она никаких стихов слушать не
может, она совершенно не  чувствует в  себе  способности руководить молодыми
дарованиями, и вообще "не ходите ко мне, забудьте мой адрес и  никого ко мне
не присылайте.  Это не принесет радости ни мне, ни вам".  <...>  А еще
получилась  пикантность:  когда  Заяц  стал распространяться,  что она  нам,
дескать, потому  так близка, что  не  печатается и  т.д., она и говорит: "Вы
ошибаетесь!  Мои последние стихи скоро появятся в..."  -- и  назвала журнал.
Заяц,  конечно,   забыл,  какой  именно.  Живая   картина!!!   Бека,  ты  не
натолкнулась  на эти  стихи? "Поспрошай" кого-нибудь, и  если,  солнышко, ты
нападешь на этот журнал,  умоляю выписать мне стихи. Ведь  очень  интересно,
что там Анна Андреевна навараксала*.
     Жаль, что  ты  не слышала рассказа самого Ивана.  Он особенно, каким-то
глухим сомнамбулическим голосом  рассказывает это происшествие. Говорит, что
очень красива,  необыкно