м  отеле  "Нанкин"  Гранин и
Сергин. Десятью годами позже  умер  от воспаления  легких  в Шанхае  Николай
Петерец.  Умерли  --  в Кемерово в 1985 году  совсем выпавший из  литературы
Владимир  Померанцев; в Аделаиде в 1997 году -- Михаил Волин, удержавшийся в
изящной словесности, но лишь едва-едва, --  впрочем, оставил краткие мемуары
о "Чураевке".  Встретил  в  Москве  в добром здравии  наступление  XXI  века
Владимир  Слободчиков  --  видимо,  поэзия  все-таки  не  обязательно  ведет
человека  к скорой смерти.  Где-то  в США доживает век младший  брат Валерия
Перелешина,  Виктор Ветлугин,  давно забросивший  стихи; на  юге  Франции, в
Иссанжо, живет Лариса  Андерсен -- если  и не пишущая теперь, то  оставившая
свой след  в  литературе. По одиночке они  создали  очень  мало, как цельное
явление память о "Чураевке" будет жить по крайней мере в истории. Вспомнится
и то, что из нее вышел Валерий Перелешин, что на ее заседаниях бывал Арсений
Несмелов.
     А  Несмелов  коротал  свои  поздние харбинские  годы  не за  одной лишь
литературной поденщиной,  не только  за серьезной поэзией, прозой,  критикой
или  даже статьями по стиховедению:  в свободное  время,  пыльным харбинским
летом,   он  предавался   любимому  занятию:  на   "движимой  собственности"
(выражение  самого  Несмелова),  на  лодке  "Удача" уплывал  он  по  Сунгари
подальше  от  Харбина и ловил рыбу  вместе  с  другом -- Николаем Гаммером*,
служившим в харбинской газете "Заря", и "Герасим Антипас"* помогал скоротать
оставшееся  время.  Зимние  будни,  были, конечно, не  так хороши: тут  была
сплошная журналистка,  деловая  и дружеская переписка,  редчайшие встречи  с
очень немногими боевыми друзьями (см. стихотворение "В гостях у полковника")
-- и собственно литературой,  вперемежку с поденщиной. Будни  эти были полны
еще и одиночеством. Очередной брак его, с Анной Кушель, видимо, не только по
вине поэта  распался,  друзья  и  ровесники исчезали один за  другим  --  из
Харбина,  из  Шанхая,   из  жизни.  Много  было  и  недругов:   даже   почти
беспрепятственно печатавший его стихи, рассказы и рецензии главный  редактор
"Рубежа" М.С.Рокотов (Бибинов) откровенно  признавался,  что стихи Несмелова
ему не нравятся, а как человек он ему просто неприятен --  "циник". Впрочем,
более  проницательная  Ю.В.Крузенштерн-Петерец  в цитированной  ваше  статье
отмечала: "...под  маской циника  Арсений Несмелов прятал в себе  романтика:
романтик  в  нем никогда  не  умирал". А  Несмелов,  вступивший  в последнее
десятилетие  своей  жизни,  отлично  знал,  что  как  поэт  он  состоялся, а
больше...  больше ничего не будет Как сказал он сам Е.А. Сентяниной в  конце
войны: "Ничего  больше не будет. Субмарина затонула",  --  имея в  виду свое
стихотворение  из  последней  книги.  Тем не  менее,  погружаясь в последние
пропасти отчаяния  и  явно  предчувствуя, что  отсрочка  на  исходе,  он  не
переставал писать.
     Одно время  его обуяли "бонапартистские" иллюзии. Ему мерещилось, что в
СССР  рано или  поздно кто-нибудь из новоявленных  "маршалов"  возьмет да  и
смахнет Сталина, как фигурку с шахматной  доски. Талантливый  прозаик  Борис
Юльский,  которого  еще  предстоит  открывать   нашему  читателю,   ровесник
чураевцев  и  тоже  жертва  сталинских  лагерей*,  нередко  повторял  строфу
Несмелова:

     Тени смерти носятся недаром
     Над рекою Стикс.
     Дай Ты, Боже, силы командарму,
     Командарму Икс.

     Старые  выходцы  из Харбина говорят, что  стихотворение  было  длинней,
называлось  "Командарм   Икс"*  и  было  посвящено  фюреру  ВФП  Константину
Родзаевскому.  На командарма Родзаевский едва ли тянул,  а  вот какой-нибудь
"Маршал  Свистунов"... Именно из таких  иллюзий родился одноименный рассказ,
который у нынешнего  читателя  неизбежно вызовет  грустную улыбку, настолько
нереально выписана  Несмеловым  гостиная  маршала,  где  за  тарелкой  борща
обсуждаются новейшие стихи  Пастернака, где готовится военный заговор, -- но
есть в этом же рассказе и крайне важный  для  понимания несмеловских  мыслей
разговор  маршала   со  священником,  которого  неверующий  маршал  везет  в
подмосковное Пушкино к умирающей матери:
     "--  Но  "я"-то мое, если меня, например,  расстреляют,  не  будет ведь
существовать...  Тут уж вера. Я скажу: "Будет!".
     --  Чтобы  гореть  в  огне  вечном;  -- перхнул  маршал снисходительным
смешком.
     Но священник глянул в его иронические глаза серьезно и строго.
     -- Если вас  расстреляют -- нет! Все ваши  земные грехи возьмут на себя
те, кто вас убьет".
     Имел  в виду  Несмелов  Блюхера,  Тухачевского  или  еще  кого-либо  из
реальных  маршалов  (рассказ опубликован  в печально памятном 1937-м)  -- не
играет роли, получился все  равно  типичный  эмигрантский лубок на советскую
тему. Однако ценность  рассказа не ограничивается  явно  автобиографическими
описаниями  подмосковного  Пушкина  и  обрывками воспоминаний  и  подавлении
восстания  юнкеров в  Москве. Здесь  важна мысль о том,  что бывший кадровый
офицер действительно не боялся насильственной смерти, он знал,  что она-то и
смывает грехи "вольные и  невольные". Сейчас, когда со  дня рождения Николая
Гумилева   давно  идет  второе  столетие,  теряет  важность  вопрос  о  том,
участвовал ли Гумилев в  каком-то заговоре и вообще -- был ли заговор. Важно
то, что Гумилев был расстрелян. Примерно такой видел Несмелов и свою смерть.
Почти такой она и оказалась.

     * * *
     Японская  оккупация  1931  года стала началом конца  русской культуры в
Харбине,  но еще очень отдаленным ее началом.  В  1934 году  Япония вынудила
Советский Союз продать ей КВЖД -- в итоге все советские  работники  железной
дороги  должны были вернуться домой,  где вскоре чуть  ли  не поголовно были
репрессированы.  В самом  Харбине  постепенно  ликвидировалась  с  огромными
усилиями   созданная  русская  образовательная   система,  что,   как  пишет
В.Перелешин  в  своих  воспоминаниях, было "частью  политики  оккупантов  в
Маньчжурии". Оставались  без работы  профессора  (иные  -- с очень  громкими
именами),   теряли   надежду   на  высшее  образование  студенты.  Неуклонно
сокращалось число рабочих мест,  на которых  могли  быть  заняты русские,  в
большинстве  своем  не  знавшие  ни  японского,  ни  китайского  (нередко  и
английского)  языков. Русские  понемногу  стали  уезжать  из  Харбина  --  в
Тяньцзинь, в Пекин, но чаще всего в огромный и многоязычный Шанхай,  где уже
пел   Вертинский,  и  флаг  советского  консульства  соблазнял  слабые  души
"возвращением  на Родину". Там количество русских периодических  изданий  не
падало, а росло, хотя  по бедности  шанхайские  журналы  гонораров  почти не
платили, -- но там к причалам швартовались океанские пароходы, жизнь не была
ограничена русско-китайско-японским миром, там была хоть какая-то надежда на
будущее, и те, кто знал английский язык хотя бы немного, могли заработать на
чашку-другую риса с морской капустой и соей, на койку где-нибудь на чердаке,
-- и хотя бы не перекликались хунхузы в  окружающих город зарослях  гаоляна,
как это было в Харбине, -- словом, не так сильно слышался запах крови, огня,
войны, вот-вот готовой грянуть от Британских морей до Пирл-Харбора.
     Но Харбин,  город  с  маньчжурским названием*, построенный на китайской
земле  русскими руками, все еще оставался русским городом, все  еще выходили
еженедельный  "Рубеж"  и ежемесячный  прояпонский "Луч  Азии",  да и  другие
русские   периодические  издания,  где  публиковались  произведения   многих
авторов, к этому времени  Маньчжоу-Го покинувших. Но жизнь  становилась  все
тяжелей. Вот что вспоминает  о  последних  годах японской оккупации Харбина,
очевидец, русский писатель, умерший в начале 1990-х годов, в письме к автору
этих строк: "Начиная с 1940 года все мы  там стали жить тяжело и безобразно,
главным образом  в моральном  плане. Но и материально  было нелегко. Хлеб --
хоть наполовину  из  гаоляновой  муки  --  , люди  получали  по  500 граммов
ежедневно  на едока (по карточке,  разумеется). Давали крупу,  зернобобовые,
растительное масло <...>. И вволю давали водку,  хоть и не из хлебного
спирта,  но давали  не скупо. Хотя таких трудностей с продовольствием, какие
пришлось испытать людям здесь -- в СССР во время войны, у нас там не было...
Жили скудно, но в том обществе, где я вращался, -- весело. С годами назревал
перелом, и люди,  которые  вначале были настроены  антисоветски, стали ярыми
"оборонцами". Японцев ненавидели большинство  из нас -- ненавидели слепо, за
то,  что они  были оккупантами,  не любя  даже  то, что  было в них достойно
уважения.  Общественная  жизнь  в  эти  годы   со  скрипом,  но  шла.   Были
литературно-художественные кружки,  литобъединения; одним  из  них руководил
Арсений   Иванович.  Выпускали  эти   кружки   и  литературно-художественные
альманахи,  в  основном  машинописные.   Японцы  хотели  эти  литобъединения
подчинить себе, но вовсе не всегда  это выходило, лозунг "хакко ици у" ("мир
-- одна  крыша",  разумеется, крыша японская) -- поддержки у большинства  не
находил...) (В.Е.Кокшаров, г.Свердловск, 1989 год).
     Хоть и  поразъехались из Харбина  недавние  "чураевцы",  но во  все еще
русском городе  снова произошла  смена литературных  поколений; в литературу
стали входить те, кто в "чураевские" времена начала тридцатых годов были еще
детьми -- поколение  тех, кто родился в первой половине  двадцатых. Несмелов
был старше этих людей почти на тридцать лет, и как раз с ними он стал искать
общий  язык. Процитированные выше  воспоминания принадлежат  человеку  этого
поколения,  иначе  говоря,  одному из  последних,  кто общался  с Несмеловым
творчески. Хочется привести еще один отрывок из того же письма:
     "Некоторое  время  он  руководил  небольшой группой  харбинских молодых
поэтов, т.е. теми, кто сейчас такие же старики, как я, или немного помоложе.
Году в 1943-м он провел с нами небольшое занятие по советской литературе. Мы
его  засыпали  вопросами,  ибо  он, будучи зарегистрирован  в Шестом  отделе
императорской  японский Военной миссии, имел доступ к советской прессе. "Кто
самый  выдающийся  из советских  поэтов?"  --  спросили  мы. -- "Разумеется,
Константин  Симонов, Самуил Маршак". -- "Маяковский, Есенин?" -- "Маяковский
великий поэт, это я говорю искренне, хотя меня он и не любил. А Есенин такой
же советский  поэт,  как  и  я.  И вообще запомните:  современная  советская
литература -- это наполовину фикция, высосанная из пальца... Лет через 40-50
будет настоящая русская литература, помяните мое слово! Или откроются старые
имена, которых никто сейчас почти и не знает..."
     На вышедшем в Харбине сборнике "Белая Флотилия" Несмелов, направляя его
в 1942 году жившей в Шанхае  своей ученице, Лидии  Хаиндровой, написал: "Как
видите, я еще жив". Переписка их оборвалась весной следующего года. Несмелов
продолжал  жить  привычной жизнью. А потом "отсрочка"  кончилась, и в Харбин
вступили советские войска. Что было дальше, мы знаем.

     * * *
     "Бывают странными пророками  / Поэты иногда..." -- писал некогда Михаил
Кузмин.  Арсений  Несмелов  в  начале  1940-х годов  пообещал,  что  русская
литература "будет" через 40-50 лет, хотя имен своих современников -- Даниила
Андреева или Сигизмунда Кржижановского -- он даже знать не мог, а именно они
на  сегодняшний  день  оказались  гордостью  русской  литературы  советского
периода  30-х  --  40-х годов. Сроки  исполнилось, предсказание  очень точно
сбылось.  Сбылось и предсказание  собственной  смерти  (стихотворение  "Моим
судьям"). Сбылось  и  предсказание своего  бессмертия -- о  нем  ниже.  Увы,
сбылись и другие его предсказания.
     В 1904-1905  годах,  когда на сопках Маньчжурии разворачивались события
русско-японской  войны, Митропольский  еще учился  в Кадетском корпусе.  Под
вальс  Шатрова "На  сопках Маньчжурии" пробежала  его юность, звуки того  же
вальса проводили его на фронт в начале первой мировой войны. А позже -- весь
остаток  жизни  провел  он в самой  настоящей Маньчжурии, в непосредственном
соседстве с теми  сопками, на которых "спит  гаолян",  спят  "герои  русской
земли, отчизны родной сыны". Нежной любовью полюбил Несмелов последний город
минувшей России, выстроенный русскими руками Харбин, но он же предвидел:

     Милый город, горд и строен,
     Будет день такой,
     Что не вспомнят, что построен
     Русской ты рукой.

     Действительность,  пришедшая  спустя  "сколько-то  летящих  лет"  после
смерти  Несмелова,  оказалась  похожей   на   кошмар.   Грянула  "культурная
революция". "Хунвейбины маршировали по улицам, арестовывали, клеймили и били
людей. В Харбине они за несколько дней разнесли по  бревнам Св. Николаевский
Собор, возведенный еще построечниками Китайской Восточной железной дороги. В
церковной ограде запылали костры из икон и церковных книг"*. На месте собора
собирались воздвигнуть бронзового Мао Цзедуна, однако нынче там -- клумба, и
только. Впрочем, еще  ранее,  в  1963 году  западногерманский путешественник
Клаус Менерт описал свое посещение Харбина в 1957 году:
     "Пожалуй, Харбин был единственным городом  в  Маньчжурии, в котором  по
соседству  с китайскими можно  было  видеть русские вывески. Однако в  клубе
Железно-дорожного Собрания* на  берегу Сунгари, некогда  крупнейшем  русском
клубе, никаких русских я больше уже не видел; сотни юных китайцев  танцевали
там  под западную музыку западные танцы. Существовал, впрочем,  один  символ
старого времени: главный универмаг все еще назывался  "Чурин" <...>. В
Харбине проживало тогда в общей сложности 6200  русских, в основном пожилого
возраста и, кроме того, 600 -- без советских паспортов".
     Другой западный  турист,  посетивший  Харбин семнадцатью  годами  позже
(1974), констатировал,  что в нем проживает не более сотни русских. Анжелика
Батуева   в   очерке  "Сибирские   могикане"*   (1995)   пишет:  "Сегодня  в
трехмиллионном  китайском  городе  Харбине  русская  община  насчитывает  12
человек -- трое мужчин и девять женщин. Средний возраст русских харбинцев --
70-80  лет".  Что  осталось от  этой  общины  к  2000 году  -- боюсь строить
предположения. Хотя память о русских неожиданно бережно хранят сами китайцы:
русский район города в основном хранит прежний вид,  на фасадах есть русские
вывески.  Впрочем, для китайского глаза это лишь  элементы  орнамента, как и
для русского -- китайские вывески на  ресторанах. Китайские слависты изучают
русскую культуру Китая. Больше в Америке, но и в самом Китае тоже.
     К счастью, хотя бы кладбища русских в Харбине и вблизи от Харбина целы.
Несмелов и тут угадал будущее совершенно точно.

     * * *
     Творческое  наследие Несмелова  на протяжении первых  двух десятилетий,
прошедших  после  его смерти, кажется,  вообще  никого не интересовало.  Для
советских литературоведов,  изучавших культуру русского Дальнего  Востока --
и, следовательно,  неизбежно  сталкивавшихся  с именем Несмелова, он  не мог
представлять  интереса: эмигрант, белогвардеец,  чуть  ли не фашист (разницы
между "русско-китайским фашизмом" и европейским тогда  никто не видел, как и
до  сих  пор не  многие  желают видеть разницу между  фашизмом итальянским и
немецким). К тому же среди лиц, причастных к аресту Несмелова и его вывозу в
СССР  оказался  известный на  Дальнем  Востоке  писатель  Василий  Ефименко,
добродушно  вспоминавший*:  "Совсем  конченый   был  человек,  спившийся,  у
белогвардейцев печатался,  у фашистов, кажется... Ну, дали бы  ему, как всем
из Харбина, десять  лет лагеря, не больше... Никогда его не реабилитируют --
его  и не судил  никто, он раньше умер,  в ноябре, что ли, сорок пятого...".
Работники "компетентных органов" точно знали, кого тащить, а кого не пущать.
     В русском  зарубежье  интерес к Несмелову исчез вместе с  исчезновением
"восточной  части"  русской  эмиграции.   Для  эмиграции  "западной"   слова
Г.П.Струве,  сказанные  о Несмелове в  1956 году,  --  "близок  к  советским
поэтам", -- были приговором к высшей мере наказания для поэта, приговором  к
забвению.  Лишь  к  концу  60-х   годов  наметились  первые,  еще  не  очень
существенные,   перемены6   сперва   появилась  упоминавшаяся  выше  попытка
публикации его стихотворений в  "Антологии  поэзии Дальнего Востока" (1967),
-- из-за нее составителю, А.В. Ревоненко, пришлось с Дальнего Востока уехать
(впрочем, в Сочи  --  где он и умер  в 1995 году).  С другой стороны, видные
советские поэты -- Леонид Мартынов, Сергей  Марков -- высоко ценили немногие
известные   им   стихотворения   Несмелова.  Именно  С.Марков   указал,  что
считавшаяся ранее утраченной поэма Несмелова "Декабристы"  должна отыскаться
на страницах газеты  "Советская  Сибирь" за 1925 год, в номерах, посвященных
столетию  Декабрьского  восстания.  Несмелов  и  Марков были связаны  еще  и
общностью поэтических тем, оба изучали историю гражданской  войны на Дальнем
Востоке (Несмелов --  на собственном  опыте, Марков --  как ученый), --  и у
Несмелова  и у  Маркова есть,  например, стихи, в  которых  возникает  образ
"Даурского   барона",   потомка  балтийских  пиратов   Романа  Унгерна   фон
Штернберга, зверствами далеко затмевавшего и "черного  атамана" Анненкова, и
пресловутого атамана Семенова и, пожалуй, даже коммунистов.
     Несмелов  стал  появляться  в качестве  литературного  героя. В  романе
Натальи Ильиной "Возвращение"  (1957-1966)  возник харбинский  поэт  Артемий
Дмитриевич  Нежданов, имевший,  впрочем, по свидетельству как автора  книги,
так и поэта Н.Щеголева, со слов которого Ильина многое записала, мало общего
с прототипом.  В  романе  Левана  Хаиндрава,  младшего  брата поэтессы Лидии
Хаиндровой, более известного (несмотря на отсидку в начале 50-х годов) своим
сталинизмом*, ненавистью к осетинам,  абхазам и всем некоренным  народностям
Грузии,  --  в его романе "Отчий дом" (1981) появился поэт  Аркадий Иванович
Нечаев, на  идентичности которого с Несмеловым Хаиндрава  настаивал: в  уста
Нечаева  вкладывал автор такие мудрые  реплики,  касавшиеся  судьбы  царской
России: "Режим  прогнил  сверху донизу  <...> Крах  был неминуем.  Все
устои  расшатались..."  Встречались  и   другие  упоминания,  фрагментарные,
незначительные. В советские годы издателям было определенно не до Несмелова.
     На Западе положение было почти таким же. Бывшие  русские  жители Китая,
постепенно  влившиеся   в  общий  поток   литературы  западного  зару-бежья
(В.Перелешин,  Ю.Крузенштерн-Петерец, Е.Рачинская  и  др.) публиковали иной
раз  очерки  о  Несмелове,  полные  добрых  слов, но  заниматься  собиранием
распыленного несмеловского наследия  не по  силам  было  в те  годы  никому.
Антологии поэзии русского зарубежья ("На  Западе",  1953,  "Муза  диаспоры",
1960 и т.д.) о Несмелове даже не упоминали, по крайней мере, до конца 1980-х
годов. Лишь в 1973 году  в нью-йоркском  "Новом  журнале" (No  110)  Валерий
Перелешин,   по  копии   автографа,   присланного  из   СССР*,   опубликовал
поэму-сказку  Несмелова  "Прощеный  бес". Увы,  публикация  --  хотя  сказка
принадлежит к числу шедевров Несмелова -- погоды не сделала.
     Но человеческая память живуча,  да и "рукописи не  горят",  как  сказал
Михаил Булгаков и,  как  уже в наши дни  уточнил  Фазиль Искандер, "особенно
хорошо  они  не горят,  добавим  мы,  когда  рукописи напечатаны". В  сотнях
библиотек  и  частных  архивов  хранились  разрозненные  комплекты  газет  и
журналов  со  стихами  и  прозой  Несмелова, у  частных  лиц сбереглись  его
автографы  -- так  и не  удалось  выяснить,  были  ли  хоть  когда-то изданы
стихотворения, во множестве  извлеченные нами  из  архивов  тех, кто некогда
переписывался  с Несмеловым -- Лидии Хаиндровой, Петра Балакшина, Александра
Якушева,  "Юрки"  (Е.А.Васильевой), причем, что  важно отметить, это  лучшие
стихотворения  Несмелова