ле  местом
издания  обозначен Петербург -- но,  увы, таков был самообман жителей города
Петрограда) Гумилев опубликовал чуть  ли не  главные свои  стихотворения  --
"Слово"  и  "Лес"  --  и  на  втором прямо  проставил  посвящение --  "Ирине
Одоевцевой"*. Друзья даже упрекали его: нехорошо так уж впрямую  описывать в
стихах внешность  любимой женщины да еще  называть ее  по имени-фамилии  --
все-таки ты человек женатый. В  дальнейшем  посвящение  с "Леса" исчезло, но
написан  он был летом 1919 года и  обращен именно  к  Одоевцевой, о чем есть
запись в дневнике Чуковского, взятая эпиграфом к этому предисловию.
     А  в  "Дракон"  были  приглашены  три  акмеиста  (Гумилев, Мандельштам,
Зенкевич),  символисты  --  Сологуб,  Блок,  Белый,  был  приглашен  Кузмин,
участники  "Цеха"  -- и  среди них Ирина  Одоевцева  с  "Балладой о  Роберте
Пентегью".  И  Маргарита  Тумповская  в  "Дракон"   попала.  А  Ахматову  не
пригласили. Даже менее самолюбивый  человек обиделся  бы. Ахматова обиделась
не просто так, а на всю жизнь и во всю ахматовскую мощь.
     Между  тем  как  раз  во  времена  "Дракона", весной-летом  1920  года,
состоялось  знакомство Георгия Иванова  с Ириной Одоевцевой,  в августе 1921
года Гумилев был расстрелян,  а 10 сентября того же года Иванов и Одоевцева,
говоря по-советски,  "расписались". Впрочем,  в декабре  1921  года, датируя
окончательный  состав своего  второго  итогового сборника "Вереск",  Георгий
Иванов посвятил эту книгу -- в ней нет стихотворений, написанных после  1918
года,  --  первой жене, Габриэль  Тернизьен. А  вот третий  свой сборник  --
"Сады" -- он посвятил уже Ирине Одоевцевой.
     Первый год супружеской  жизни четы  Ивановых прошел в советской России:
Георгий Иванов  с бешеной  скоростью переводил  для  "Всемирной  литературы"
Байрона, Кольриджа,  Вольтера; попал однажды по  пустяковому делу  в облаву,
просидел  больше месяца в ЧК,  но, слава Богу, выпустили. Одоевцева с трудом
доказала  ("оптировала", как тогда говорили) право на латвийское подданство.
Оба  писали  стихи,  оба решили при  первой  же возможности  из этой  страны
уехать.  В  конце  сентября  1922  года Георгий  Иванов покидает  страну  --
навсегда.  Чуть позже  уезжает Одоевцева  -- чтобы  вернуться  в Летний  сад
весной 1987 года.
     В конце августа 1988 года я  приехал в Переделкино, где в то время жила
Одоевцева, согласившаяся уделить мне послеобеденные часы для беседы: я тогда
готовил  большой однотомник  Георгия  Иванова  для  издательства  "Советский
писатель" (забегая вперед, скажу, что однотомник издан не был, и слава Богу:
вышел  в  1994  году  трехтомник  в  издательстве  "Согласие",  где  никакая
советская цензура на меня уже не давила). Зашла речь и об издании отдельного
сборника  стихотворений Одоевцевой,  на  его составление Ирина  Владимировна
даже написала  мне доверенность -- храню и поныне, -- и поэтический раздел в
настоящем томе представляет  собою  как  раз исполнение желания  поэтессы, в
этой  доверенности  высказанного.  Потом  Одоевцева стала  отвечать  на  мои
вопросы, связанные  с  Георгием  Ивановым, с  жизнью русского  литературного
Парижа  в целом.  Магнитофон  попросила  не  включать:  "Как  запомните, так
запишете -- так ведь лучше, правда?.."
     А  вопросы мои  были мелкие, как  теперь понимаю  --  скучные. ""В."  в
первой главе  "Петербургских  зим"  --  это Иван Вольнов? Так  мой  соавтор,
Георгий Мосешвили,  предполагает". -- "Вольнов? Сектант?  Вероятнее всего...
Даже  наверняка  он. Постойте, даже наверняка  Вольнов,  Георгий (Иванов. --
Е.В.)  про  него еще  рассказывал..." -- "Ваш  "Двор чудес" посвящен  Сергею
Попову-Одоевцеву..."  --  "А,  про это я  люблю рассказывать. Отец  меня  не
отпускал  в Петроград, если я не выйду замуж.  Вот я и придумала выйти замуж
за двоюродного  брата,  он, правда, вовсе  не  адвокат  был,  как  Берберова
сочинила, юрист,  конечно,  но совсем не адвокат, и  не Одоевцев, это я сама
ему  такую  фамилию  сочинила..."  Тут  Ирина  Владимировна  сделала  паузу,
придвинулась ко  мне  из  инвалидного  кресла и спросила тоном  заговорщицы:
"Скажите, ведь правда, Георгий Иванов поэт более значительный, чем Гумилев?"
     Уйти  от  ответа  было невозможно,  я  подумал  и  честно  сказал,  что
сравнивать их  нельзя  из-за  неравного  срока  жизни: если уделить  Георгию
Иванову лишь тридцать пять гумилевских лет -- то попадем мы в 1929 год, даже
"Розы" написаны меньше  чем  наполовину, очень не  в пользу Георгия  Иванова
будет сравнение. А если исходить из  данности, из оставленного каждым поэтом
поэтического наследия, то, вероятно, да: Георгий Иванов для  русской  поэзии
поэт  более значительный, чем Гумилев, к тому же по  сей день лучший русский
сюрреалист (и что-то я еще сказал, но это уже не имеет значения).  Одоевцева
победно откинулась в  кресле  и неожиданно веско  промолвила: "Вот. И  я так
тоже считаю. Несмотря на мученическую смерть Гумилева -- все-таки Георгий".
     Разговор  был  длинный,  касался  преимущественно  тех  самых  ошибок в
мемуарах, узнав о которых, она  неизменно отвечала: "Ну, исправьте". Для нее
мелочи и детали эпохи были живыми. Только раз смутилась: в парижском издании
Ада  Оношкович-Яцына была  у нее поименована как "Анушкович". "Ну, я на слух
ее  фамилию  записала. Но какая была красавица, какая красавица!  Непременно
найдите ее фотографию!  А фамилию  поправьте так, как надо.  Они  с Жоржем у
Лозинского в  студии переводами занимались -- жалко,  что переводы Жоржа все
пропали. Он только "Кристабель" Кольриджа  увез и в  Берлине издал, а Байрон
так  весь и  пропал*. Он, конечно, английского не знал, все по  подстрочнику
делал,  но так жалко, что все это пропало! И Адамович тоже хорошо переводил.
Тоже все пропало. Скажите, вы любите Адамовича?.."
     Дальнейший, на  много часов растянувшийся  разговор стал очень странным
-- это Одоевцева расспрашивала меня, а не  я ее. Она хотела  знать обо всем,
что  тут, в  СССР, напроисходило за шестьдесят пять лет ее отсутствия, и то,
что "по календарным соображениям" я никак не  мог быть свидетелем чего бы то
ни  было ранее пятидесятых  годов, ее не смущало:  я ведь был "здешний", обо
всем  "здешнем"  знал (или должен  был  знать)  из первых  рук.  Любопытство
Одоевцевой было безгранично.
     Но и защититься от обвинений в неточности и недобросовестности она тоже
хотела. "Она пишет, что  была в пижаме... Наверное! Она  же лучше  знает,  в
пижаме или не в пижаме! Но я не знала, что по  городу можно ходить в пижаме!
Скажите, это важно?.."  (Речь шла о следующих словах Надежды Мандельштам: "В
воспоминаниях Одоевцевой я  прочла, будто я ходила в костюме  Мандельштама и
накормила гостя  (Г.Иванова. -- Е.В.) отличным обедом. Кто из них врет, я не
знаю,  но  думаю, что Иванов застал меня  в  пижаме. У меня была -- синяя  в
белую полоску. В Петербурге еще не знали пижам,  и у меня там несколько  раз
спрашивали: "Это у вас в Москве так ходят?.." Эта пара -- Иванов и Одоевцева
-- чудовищные вруны"*.)
     Вместе  с тем Одоевцева была непоколебима в своем убеждении, что другие
мемуаристы  тоже  оклеветали  их семью.  "Наиболее клеветническими"  из всех
воспоминаний о  Георгии  Иванове  она  называла  воспоминания  того  автора,
который обвинил  ее мужа (уже достаточно пожилого человека)... в  отсутствии
зубов! У Жоржа -- пишет Одоевцева -- до конца были прекрасные зубы!
     Речь идет о Нине Берберовой. Что правда, то правда, насчет "беззубости"
в  книге "Курсив мой"  несколько слов есть. Одоевцева, надо  полагать, лучше
была осведомлена о состоянии  зубов  собственного  мужа,  а Берберова просто
ошиблась: врожденная шепелявость Георгия Иванова после войны усилилась ввиду
прогрессирующей  гипертонии (верхняя граница артериального давления заходила
за 300 мм).
     Спросить Одоевцеву ее же словами: "Скажите, это важно?"  (насчет зубов)
-- у меня духу не хватило.  Я с трудом  объяснил ей, что меня гораздо больше
волнует другое: отчего так часто  в ее воспоминаниях возникает  одна и та же
ситуация --  кого-то  куда-то  провожают,  Цветаеву,  скажем, в Москву, -- и
тут-то и  происходит  серьезный разговор.  "Но так  было! В эмиграции  очень
часто люди  уезжают,  друзья  их провожают. И в  эти  минуты человек  как-то
раскрывается..." -- "Ирина Владимировна, не отвечайте, если противно, но тут
многие годы ходила легенда о том, что "Двор чудес" за вас друзья написали"*.
...Одоевцева весело смеется. -- "Нет. "Двор чудес" я сама писала. Мне только
несколько строчек друзья подарили, но так мало, так мало!.."
     Поскольку Одоевцева после приезда в СССР утверждала, что сама  написала
за Иванова многие  его  поздние  произведения  ("Закат над  Петербургом",  к
примеру),  я счел тему исчерпанной. В конце  концов, в  одном из  знаменитых
стихотворений  Осипа  Мандельштама  ("На каменных  отрогах  Пиэрии... ") две
последних строки сочинил киевский  поэт Владимир Маккавейский. Строку "Хотят
ли русские  воины..." подарил Евгению Евтушенко Марк  Бернес. Примеров  -- с
избытком.
     Предлагаю  все-таки решить этот вопрос и считать все подписанное именем
Ирины  Одоевцевой  принадлежащим  именно ей: даже если точно  известно,  что
первую главу  одного из  ее  романов  написал  Георгий  Иванов --  это книга
все-таки Одоевцевой. Писатель живет не  в безвоздушном пространстве, на него
кто-то влияет, он сам влияет на кого-то, идет обмен темами и словами. Хватит
с  нас  и  шекспироведения,  где  на  роль,  Шекспира выдвинуто уже  больше
исторических личностей, чем бывает кинозвезд в конкурсах на главную роль.
     Поэтому все  семь  поэтических сборников Одоевцевой представлены в этом
томе. Одоевцева согласилась с применяемым  обычно мною  ненаучным принципом:
порядок стихотворений берется по первому изданию данной книги, а текст -- по
последней публикации в последнем прижизненном авторском сборнике, пусть даже
он содержит одни лишь избранные стихи.
     Исключение сделано для раздела "В те баснословные года...",  никогда не
выходившего отдельно:  им  заканчивался сборник "Златая цепь" (1975), в  нем
поэтесса собрала стихи начала двадцатых годов, как  попавшие в "Двор чудес",
так  и оставшиеся за  его пределами. Вот эти последние и составляют в  нашей
книге раздел,  следующий за сборником "Двор чудес",  -- в  те годы Одоевцева
писала много.  А потом -- вот что было потом (цитирую  по  тексту  книги "На
берегах Сены"):
     "Стихов я почти не писала (описывается 1926 год. --  Е.В.).  Зачем? Раз
они никому здесь не нужны <...> Стихи надо писать для современников, а
не  для проблематических  потомков.  Можно ли быть  уверенным,  что  потомки
найдут, прочтут и оценят мои стихи?
     Гораздо проще перестать писать их. Я так и сделала".
     На многие годы  Одоевцева "переключилась на прозу". Опубликовав  в 1926
году рассказ "Падучая звезда", уже годом позже она выпустила первый роман --
"Ангел смерти"  (Париж,  1927),  в 1938  году  вышедший  вторым изданием, --
случай такой в  эмиграции принято называть успехом.  В 1931  году в  Берлине
вышел  роман "Изольда",  в 1939-м, в Париже, --  роман "Зеркало".  Четвертый
роман -- "Оставь надежду навсегда" (не могу охарактеризовать  его  иначе как
"экзотический" -- это роман из советской жизни),  --  написанный в 1945-1946
годах,  сперва вышел на французском в автопереводе, затем на английском и на
испанском и лишь в 1954 году появился на русском в нью-йоркском издательстве
имени  Чехова.  Наконец,  последний,  пятый  роман  -- "Год  жизни"  --  был
опубликован  в  парижском журнале "Возрождение"  в  1957 году (NoNo63-- 68).
Иначе говоря, пока был жив Георгий Иванов, Одоевцева писала романы.
     Об этих романах есть даже монография русско-канадской писательницы Эллы
Бобровой. Книга претендует на то, чтобы быть "литературным  портретом" Ирины
Одоевцевой, но содержит  лишь пересказ пяти романов -- почти ничего больше*.
Лучшее, что можно  сказать о них,  кратко выразил Вадим Крейд: "Когда-то эти
романы  широко  читались и  обсуждались. <...>  Потом,  в шестидесятые
годы,  романы   стали   постепенно  забываться  и  вот  оказались  полностью
забытыми"*. Сколько ни вспоминай рецензенты и исследователи похвалу, которой
удостоился первый же  рассказ Одоевцевой, --  хвалил все-таки сам Бунин!  --
сколько ни переиздавай нынешние русские журналы романы Одоевцевой (а  есть и
это) -- к  шедеврам  русской прозы их  отнести  трудно.  "Любовная  история,
поданная  в остросюжетном обрамлении,  кажется до предела насыщенной сценами
соперничества,  коварства,  измены,   ревности,  душевных   мук,  раскаяния,
разочарования,  утрат"*  --  увы, Одоевцева-романистка не  идет ни  в какое
сравнение ни с Одоевцевой-поэтом, ни с Одоевцевой-мемуаристом.
     Переключившись  в   середине   двадцатых  годов  на   писание  романов,
Одоевцева,  к счастью, окончательно  поэзию  не  забросила: время от времени
одно-два ее  стихотворения  мелькали  то  в  "Современных  записках",  то  в
"Числах",  то в  первой  антологии поэзии русской эмиграции "Якорь" (Берлин,
1935): там она проходила в одном разделе  с "ветеранами" -- с Мережковским и
Вячеславом  Ивановым, как приобретшая  известность еще до отъезда из России.
Из  стихотворений, написанных больше  чем за четверть века,  сложился первый
поэтический сборник  Одоевцевой, выпущенный  в  эмиграции, --  "Контрапункт"
(Париж: Рифма, 1950): книга эта была совершенно не похожа на "Двор чудес", в
ней (и только в ней) Одоевцева с натяжкой могла бы быть причислена  к поэтам
пресловутой "парижской ноты". Но и  натяжка получилась  бы немалая,  и книга
эта  все же много слабее последующих;  качественный  рывок поэзия Одоевцевой
сделала  в пятидесятые годы --  едва  ли намного позже,  чем произошла такая
метаморфоза с самым близким к Одоевцевой человеком, с самым  близким  к  ней
поэтом -- Георгием Ивановым. В  эти годы Одоевцева много  и трудно болела, и
цикл,  вышедший  отдельным  изданием  в  1952  году  в  Париже,  так  и  был
озаглавлен:  "Стихи, написанные во  время болезни". В этой  книге Одоевцева,
пожалуй, наконец-то обрела  творческую зрелость. Изменились формы: появились
разностопные  ритмы,  "Елочка"  в  записи,  самоповторы и автореминисценции,
реминисценции из Георгия Иванова и других близких поэтов, короче говоря, все
то, что дало повод Георгию Иванову считать, что у  его жены  открылось новое
творческое дыхание. В письме к Сергею Маковскому (к которому -- после смерти
Рахили  Чеквер, писавшей стихи  под  псевдонимом  "Ирина Яссен" --  перешел
частичный контроль  над  издательством  "Рифма")  Георгий  Иванов писал (19
декабря 1957 года): "Спасибо за предложение  издать мои стихи. По  отношению
ко мне оно  запоздало -- в Америке будут издавать мою толстую  книгу. Но вот
если бы вы могли издать новую книгу Одоевцевой, было бы чрезвычайно приятно.
Как  Вы, должно  быть, заметили,  ее творчество  за  последние два-три  года
сделало  резкий (по-моему -- ошеломляющий) скачок  вверх, и эта новая книга,
на редкость цельная и оригинальная, как нельзя лучше подходит, чтобы открыть
ею поэтический  бал, Вами задуманный. Я лично сейчас убедился, что ее  стихи
сплошь и  рядом выигрывают в сравнении с моими, и считаю, что ничего равного
им в эмиграции (да и наверняка в России) не найти"*.
     Умирающий Георгий  Иванов  был  очень и  очень озабочен человеческой  и
творческой судьбой Одоевцевой после его  смерти: он-то знал,  что умирает, и
предполагал,  что Одоевцева его  переживет.  Себя  он  чувствовал  полностью
реализовавшимся, читая же стихи Одоевцевой, понимал, что она реализовываться
начала  только-только.   Дни  в  жарком  и  влажном  городке  Йер-ле-Пальмье
наставали страшные. Кирилл Померанцев вспоминает:
     "В  Париже,  как и раньше, почти каждые две недели  я получал письма из
Йера, больше от Одоевцевой, с июня только от нее: "Пришли соленых огурцов и,
если найдешь, русскую селедку. Жорж  очень просит.  Ему  стало хуже..." Раза
два послал <...>
     29 августа 1958 года снова приезжаю  в Йер. Вхожу в дом, спрашиваю, где
комната  Ивановых.  Замешательство. Кто-то  смущенно отворачивается,  кто-то
проводит и указывает на дверь.  Стучу и, не  дожидаясь ответа, вхожу.  Вся в
черном сидит Одоевцева.
     -- А Жорж?
     -- Позавчера...
     На  местном  кладбище  --   чуть  заметный  бугорок  земли,  маленький,
сделанный из двух веток, воткнутый в него крест"*.
     27 августа Георгий Иванов умер, а в начале сентября 1958 года Одоевцева
уже переселилась в дом для престарелых русских в Ганьи под Парижем: все-таки
отыскались друзья, все-таки  помогли.  Об  этих днях Одоевцева пишет в книге
"На берегах  Сены": "Мне казалось, когда  я  въезжала  в сад, окружающий Дом
Ганьи, что это мое последнее траурное новоселье <...> Нет, в этот день
я никак не могла предвидеть, что мне  еще  предстоит "вписать новую  главу в
книгу  жизни  и  стихов"". Впереди  были еще  четыре  поэтических  сборника:
"Десять лет" (Париж:  Рифма, 1961),  "Одиночество" (Вашингтон, 1965) --  эту
книгу Одоевцева  не допустила  в продажу,  сочтя  небрежной  с  точки зрения
полиграфии и  корректуры, -- наконец,  итоговые  книги "Златая цепь" (Париж,
1975)  и  "Портрет  в  рифмованной  раме"  (Париж,  1976)  --  обе  вышли  в
издательстве "Рифма"  и  содержали, помимо  новых стихотворений, ряд старых,
переделанных до неузнаваемости.  Впереди  были  мемуарные книги "На  берегах
Невы" и "На берегах Сены", а также  ряд  очерков  для  неоконченной  третьей
части. Впереди  были  десятки  литературно-критических статей,  прижизненная
слава, возвращение в город на Неве.  Странно сказать, но именно тогда, в дни
после смерти Георгия Иванова, у Одоевцевой впереди была еще целая жизнь.
     Одоевцева много раз  говорила, что никогда не лжет в мемуарах -- только
рассказывает далеко не все  из того, что знает. Но приходилось и отвечать на
обвинения, порою далеко не пустячные.
     В начале  девяностых  годов  буквально  прогремели  воспоминания  В. С.
Яновского  "Поля  Елисейские";  Сергей  Довлатов писал  в  предисловии к  их
российскому переизданию: "Кому-то мемуары Яновского покажутся резкими и даже
злыми, но ни один компетентный и непредвзятый читатель не обнаружит в них ни
попытки сведения счетов,  ни выражения  личных  обид  или запоздалых частных
претензий к именитым покойникам -- воспоминания  продиктованы  стремлением к
правде, той окончательно  выверенной временем правде,  каковая доступна лишь
умному, внимательному и тонкому очевидцу"*.
     При всем уважении к бойкой книге Яновского, при всей любви к  Довлатову
я вынужден  обнаружить в этой книге именно эти грехи.  Один пример:  "...при
оккупации он  (В.Смоленский. --  Е.В.), как и  Мережковские, Иванов, Злобин,
идеологически   расцвел.   После  победы   парижане  одно   время   их  всех
бойкотировали. Так, в их первом сборнике  "Четырнадцать" (или "Тринадцать"?)
ни Смоленский, ни Иванов, ни Одоевцева, ни Гиппиус, ни Злобин не участвовали
и не могли участвовать. То же в "Эстафете"!"*.
     Тут есть все перечисленные Довлатовым грехи: сведение счетов, претензии
к  именитым покойникам,  а что  хуже всего, тут нет ничего,  кроме  злобного
вранья, и это не спишешь на тот  факт,  что Яновскому в  год первого издания
"Полей  Елисейских"  (1983) было семьдесят  семь лет. "Четырнадцать"  -- это
сборник "Кружка русских поэтов в Америке", изданный в 1949 году в Нью-Йорке,
он  не включал  вообще никаких парижан,  -- а  в  Париже  в те годы никакого
сборника с похожим  названием издано не было. А  вот в парижской  "Эстафете"
кое-кто  из "американцев"  напечатан  был:  Кира  Славина,  Михаил  Тимашев.
Отсюда,  видимо, и  путаница  в голове мемуариста. В "Эстафете" и вправду не
было ни  Иванова,  ни  Одоевцевой  --  их  стихи большими  подборками  почти
одновременно  появились в альманахе "Орион", тоже вышедшем в Париже. Слух же
о  сотрудничестве Иванова и Одоевцевой с немцам