ештском  университете, а в 1955  году добрался  до  СССР.
Здесь, при всей  неустроенности быта и занявшей много  лет адаптации к давно
переродившейся в  худшую сторону культурной среде, он еще четырнадцать  лет,
до самой смерти (1969), доводил до конца свои многочисленные научные работы,
изданные ныне многими толстыми томами. Лишь за год до смерти  он собрал  все
свои  сохранившиеся стихи,  восстановил  кое-что по  памяти, отредактировал,
отшлифовал, написал кое-что новое, и... по сей день рукопись эта не  увидела
света.
     Конечно,  в печати  порой  мелькали  переводы:  Ладинского  из  Элюара,
Эйснера из Лорки, Голенищева-Кутузова  из поэтов Далмации --  дела это никак
не  меняло, у нашего  читателя, сколько  ни  втолковывай,  курица не  птица,
переводчик не поэт. Конечно,  кто-то читал  исторические романы Ладинского и
Всеволода Никаноровича Иванова. Конечно, никто не оспаривал авторитета И. Н.
Голенищева-Кутузова как ученого. Наконец, имелось и исключение  -- Цветаева,
которую попросту  "приписали"  к советской поэзии, -- ведь покончила с собой
она  не где-нибудь, а  в  СССР!  Но хочется оборвать этот жалкий и  страшный
перечень.
     Для поэта-эмигранта  нет пути  назад:  он  потеряет  либо  голос,  либо
свободу, либо жизнь,  либо все вместе. Ветер, конечно, возвращается на круги
своя.  Но  сами  круги  слишком подвержены  переменам,  и  вечер,  в который
возвратится  ветер, окажется  совсем не  тем  вечером, из которою ветер брал
свой разбег, -- и нельзя войти дважды в одну и ту же воду.
     Если  жребий русского поэта тЕмен  (М.  Волошин),  то  жребий, русского
поэта, попытавшеюся вернуться в СССР,  чЕрен, как динамит (А. Несмелов). Для
поэта-эмигранта в России XX  века  путь  к  дому закрыт.  Лишь  чужая  земля
способна дать жизнь его поэзии.
     Так что  хочешь или не  хочешь,  а приходится изучать  поэзию,  русской
эмиграции отдельно от  всех разновидностей ее,  оставшихся  в России. И даже
давать  оценки и  определить --  кому сколько  строк и  стихотворений  нужно
отвести  даже в столь объемной  антологии, как  наша.  Обиженные  все  равно
будут, сколько  голов -- столько умов, и сколько литературоведов и поэтов --
столько  же --  а вообще-то  гораздо  больше  --  галош, в которые они могут
сесть,  раздавая лавровые  венки  и пощечины. Айхенвальд  усмотрел в молодом
Сирине  нового  Тургенева.  Престарелый "царскосел"  Кленовский  усмотрел  в
поэзии  позднего Георгия Иванова "путь попрания святынь и издевательства над
ними".  Да  и  маститый  Глеб  Струве в своем фундаментальном труде "Русская
литература   в   изгнании"  обронил  утверждение,   что   послереволюционная
эмигрантская  поэзия не могла, конечно,  соперничать с  той,  что осталась в
России  (Кузмин,  Мандельштам, Ахматова и  др., зато  вот проза... Много  ли
могут противопоставить советские прозаики романам Набокова? И так далее.
     В жизни все оказалось, по меньшей мере, наоборот. "Советские"  прозаики
-- Платонов, Булгаков,  Сигизмунд Кржижановский и др. могли бы -- если  б их
печатали -- противопоставить эмигрантской прозе очень многое, как говорится,
"кабы не цензура". Впрочем, с  цензурой  и  в эмиграции  было не все  ладно,
вспомним  одну  лишь  изъятую  "Современными записками"  главу  набоковского
"Дара". А вот советская поэзия... Не поленитесь составить  антологию таковой
с 1920 по  1990 год  с  уговором,  чтобы ни один поэт  не был старше Дмитрия
Мережковского  (1865 год рождения)  и ни  один --  моложе  Олега  Ильинского
(соответственно -- 1932), и увидите  сами, что получается. Дай-то Бог, чтобы
чашки  весов уравнялись. За  рубежом  после 1920  года  проживало  до девяти
миллионов тех, кто говорил по-русски. А внутри рубежа?
     Колыма и  Сена, Иртыш и Гудзон видели на своих берегах  русских поэтов.
Видели и то, как эти поэты погибают. Судить поэта но судьбе никто не вправе,
судьба умирающего в  Дальлаге Осипа Мандельштама не лучше судьбы гибнущею  в
гитлеровском концлагере  Юрия Мандельштама. Расстрелянный  в июне 1937  года
киевским НКВД  Венедикт  Март  судьбой своей равен расстрелянному немцами  в
Париже заложнику Илии Британу.
     С  другой стороны,  русский поэт,  но меньшей мере,  имеет право любить
чужую страну. Правом этим русские поэты обильно пользовались, к счастью: так
возникли  для нас Китай -- Несмелова, Бразилия  --  Перелешина, Австралия --
Нарциссова, Мексика -- Иваска, Италия -- Вячеслава Иванова, Греция -- Бориса
Филиппова и десятки других  стран. Можно,  впрочем, лишь пожалеть о том, как
мало  вступали русские поэты в контакт с  литературами  тех стран, о которых
они писали.
     Ведь и в России --  то  же самое.  В  "Разговоре о бахвальстве"  В.  В.
Вейдле вывел  некоего  француза, якобы знающего русский  язык  и даже  квасу
русскому воздающего должное, который (француз,  а не квас)  хочет дознаться:
откуда у русских  такая тяга к коллективному самовосхвалению. Потом  француз
приходит с повинной: он себя тоже русским почувствовал, снизошла на него сия
благодать.  Чистую  правду написал  Вейдле: именно на инородцев нет-нет да и
нисходит такая вот  безграничная  влюбленность в Россию. Не  один  посланник
значительных  европейских государств, покидая  Россию, принимал православие.
Рильке вообще чуть не переехал в Россию  вовсе, чуть не перешел в творчестве
на русский язык, а его знаменитый "Часослов", по меньшей мере в первых  двух
книгах, целиком  посвящен России и русским темам.  Да и Бальзак  венчался --
где?.. Подумайте, в  самом Бердичеве.  Так и вспоминается  старый  еврейский
анекдот  про  костюм, кем-то  кому-то  пошитый  в  Париже  и  привезенный  в
Бердичев: тамошний портной высоко оценил парижскую  работу, поинтересовался,
далеко ли  Париж,  узнал, что далеко, и резюмировал: "Подумать только, такая
глушь и так шьют..."
     Анекдот вспомнился не случайно, в нем -- ключевое слово для всей поэзии
русского  зарубежья:  глушь; практически  вся поэзия эмиграции создавалась в
глуши, и слова поэта Довида Кнута, брошенные им в пылу литературной полемики
в середине двадцатых годов, слова  о  том, что отныне  Париж, а  не  Москва,
должен  считаться  столицей  русской  литературы,  --   увы,  чистая  выдача
желаемого за действительное: если Москва в те годы временно и потеряла право
считаться русской литературной столицей, то это не значит, что ею можно было
обозначать какой-либо другой город. Живет же американская -- англоязычная --
литература уж которое столетие вовсе без столицы, и живет, кажется, неплохо.
     Впрочем, в США существует отнюдь  не только англоязычная литература, --
там  проживает, к примеру, лауреат Нобелевской премии, пишущий по-русски, И.
Бродский,  --  напоминаю, что  до  возвращения  А. Солженицына в  России  не
проживал   ни  единый.  Удивляться  вряд  ли  нужно,   американцы  --  нация
эмигрантов. Эмигрантов из  десятков, если не сотен, стран, далеко не всегда
ассимилирующихся в англо-саксонском  большинстве. Выдающийся русский прозаик
Ирина Сабурова, после второй мировой войны перебравшаяся в Мюнхен,  пытается
дать анализ того, что такое вообще эмиграция:
     "...Теперь эмиграция перестала быть осколками какого-то класса,  бедной
иностранной колонией в немногих городах. Теперь она -- международный фактор,
с которым надо считаться всем. Кто может поручиться за то, что не станет сам
эмигрантом?
     После второй мировой воины эмиграция шла не только из Советского Союза,
но и почти из всех стран Восточной Европы: Югославии, Чехословакии, Румынии,
Польши, Болгарии, а из Венгрии даже дважды; из  Восточной зоны  Германии, из
Балтики и Израиля, из Алжира, Кореи, Индии, Тибета, Индонезии, с  Кубы и  из
Китая. По разным причинам  (бегство,  но не всегда от коммунизма), но именно
потому,  что по разным  причинам, -- не миллионы, а десятки миллионов уже, а
не  горсточка  людей! И при  всем различии  рас,  причин  и обстоятельств --
судьба  их  одинакова:  потеря  родины  и  близких,  своего  места в  жизни,
пересадка в чужую обстановку,  страну с другим климатом, часто чужим языком,
обычаями, требованиями -- и необходимость приспособиться -- или погибнуть. К
этому можно  еще прибавить, что после каждой эмиграции, длящейся свыше  пяти
лет,  возвращение становится более чем проблематичным. Разрывается не только
жизнь, но  и  связь с прежней, создаются разные пути, и люди, идущие по ним,
станут чужими, потому что изменились по-разному.
     <...>  Ни  к  чему  обманываться  возвращаться  незачем.  Старшее
поколение становится старым, и  даже если  возвращение  станет возможным, то
воспоминания прошлого будут проектироваться совсем на  другое  настоящее  --
чтобы еще раз  потерять все. Молодежь или денационализируется на Западе, или
воспитывается крепкими родителями  в  традициях  опять-таки этого  прошлого:
сохраняется   вера,   язык,  национальное   лицо  --  прекрасно,   создается
преемственность, но -- все это опять-таки чуждо другому такому же поколению,
выросшему  на родине в совершенно  иных условиях".  (И.  Сабурова. "О  нас".
Мюнхен, 1972.)
     Хочется привести еще  одну,  совсем  короткую  цитату  из той же  книги
беллетризованных  мемуаров Сабуровой: "Больше, чем когда-либо,  в наши дни в
силе  библейское:  нее  мы  странники  на  этой  земле...  Мы,  конечно,   в
особенности: для нас солнце всходило в одной  стране, а заходит в  другой, и
ветер не возвращается на круги своя..."
     Здесь мы  возвращаемся  к реплике  алдановского  героя,  Пьера  Ламора,
который  считал  максимальным сроком эмиграции  -- десять  лет.  Но  Алданов
создавал героев "Девятого термидора" в двадцатые годы, Сабурова писала  свою
книгу на  склоне жизни -- в начале семидесятых. Ламор говорит якобы о героях
Великой французской революции,  Сабурова --  впрямую о тех, кто вынужден был
выбрать долю  изгнанника  в сороковые годы,  о тех,  к кому  идеально  точно
применима строка из  стихотворения  Ольга Павловой -- поэтессы, проведшей  в
эмиграции третьей волны  девять  лет  и все же возвратившейся в Россию:  "Вы
меняли родину на жизнь". Больше половины  тех, кого найдет читатель  в нашей
антологии, поступали именно так. Хотя исход с родины не гарантирует ни того,
что,  хотя бы  на  чужбине,  удастся  уцелеть,  --  вспомним  русских героев
французского Сопротивления, -- ни того, если уцелеть все-таки удастся.что на
чужбине  будет   дано  уберечь  свое   дарование:   вспомним   А.  Кусикова,
эмигрировавшего в 1923 году и не написавшего больше ни строки до самой своей
смерти в 1977  году.  Ходасевич в конце  жизни  "умолк" почти на десять лет,
Георгий  Иванов молчал с середины тридцатых до середины сороковых.  Но к  Г.
Иванову  голос вернулся,  притом  резко  отличный от прежнего  "по  тембру".
Ходасевич  до этого  не дожил.  Кусиков  оставил свое  дарование  в  России.
Эмигрантский ветер может и не вернуться на  круги  своя -- по крайней  мере,
это случается не всегда.
     Дурное  знакомство  с  литературами  тех  стран,  в которые  доводилось
попадать русским эмигрантам  в последние три  четверти  века, -- увы, скорей
правило, чем  исключение, и откровенно галльско-сюрреалистическое творчество
Поплавского,  "китаизированное",  а  позже  "бразилизированное"   творчество
Перелешина,   еще   очень   немногие   примеры  исключений,   подтверждающих
высказанное  выше,  увы,  очень  не  комплиментарное  для русских эмигрантов
утверждение.  Зинаида  Шаховская,   к  примеру,  пишет  на  страницах  книги
"Рассказы, статьи, стихи" (Париж, 1978, с. 84):
     "...И  не надо нам падать духом, хотя бы потому, что и  пленная русская
литература еще громко говорит миру. Помнится, в занятой союзниками Германии,
в 1945  г., мы упорно искали какую-нибудь рукопись,  тайно написанную книгу,
немецкого автора, обличающего гитлеризм, -- и не нашли. Книги против нацизма
были написаны после поражения. А вот в России <...>".
     Мне приходится оборвать цитату  -- вряд ли Шаховская вводит  читателя в
заблуждение намеренно. Просто, думается, плохо искали. Достаточно  вспомнить
знаменитую  в  Германии,  вышедшую  в  1945  году в  Мюнхене  антологию  "Де
профундис",  куда  вошли  произведения  шестидесяти  пяти  поэтов,  живших и
творивших  в "третьем  рейхе"  и не имевших возможности "говорить миру"*.  В
немецкой  литературе есть даже  специальный  термин:  "литература  из ящиков
письменного   стола".  "Катакомбные"  писатели,  перенесшие  двенадцать  лет
нацистскою  кошмара, создали  литературу  такой  мощи  -- и,  кстати,  такою
объема,  -- что остается  лишь удивляться, как Шаховская  сумела  "ничего не
найти".
     "А  все равно  этот ваш океан против нашей Волги -- лужа!"  --  говорит
купец в новелле одного талантливого, но,  увы, очень советского писателя, --
поэтому,  с читательского позволения,  я не  называю  ни имени  писателя, ни
заголовка  новеллы. В мемуарах "Курсив  мой" Нина Берберова  упоминает некую
девочку, которая на вопрос -- понравился ли  ей  Париж -- ответила: "У нас в
Пензе лучше".
     Жаль,  но в Пензе у нас  как было хуже, так и осталось. И Атлантический
океан все-таки шире Волги. И "я другой такой страны не знаю, где  так вольно
дышит человек"  оказалось не  чем иным, как "случаем так называемого вранья"
-- по знаменитому выражению Михаила Булгакова из "Мастера и Маргариты".
     От хорошей жизни мало  кто бежит, и одним из доказательств тому -- наша
четырехтомная антология.  В  ней сто семьдесят пять  поэтов, --  но могло бы
оказаться  и  вдвое больше.  Слишком  многое  затеряно  и  по  сей  день  по
"медвежьим  углам" зарубежья. СССР, конечно, был одной шестой  суши на нашей
планете.  Но  ведь и всего лишь одной шестой. Так  что прежде  чем гордиться
нашей лучшей в мире литературой -- повременим хотя бы  до конца тысячелетия.
И  попытаемся к  этому времени  хотя  бы  собрать, хотя  бы начать серьезное
изучение нашей  родной литературы, "распыленной  мильоном мельчайших частиц"
(Г. Иванов).
     Где только не выходили  книги  русских поэтов!  Передо  мною  --  книга
Маргариты Дьяконовой "Как  это неренесть?".  Год издания -- 1965-й,  а место
издания --  город Хобарт. Боюсь,  что  больше чем 99 процентов читателей  не
только не  знает, где такой  город  расположен,  -- его и в подробном атласе
будет  найти  нелегко.  А расположен  этот город на Тасмании. Книга  другого
поэта,  выходца  из  Риги Бориса  Вейнберга,  вышла  десятилетием  раньше  в
Рио-де-Жанейро. Первый сборник  поэтессы Е.  Цетлин вышел в начале двадцатых
годов в  Литве,  второй -- в конце тридцатых,  в Буэнос-Айресе. Перечисление
одних  только городов, обозначенных на книгах русских поэтов, растянулось бы
на  несколько  страниц. Но наша антология -- максимально  полный свод высших
достижений  поэзии  первой  и второй  волн  эмиграции,  а  не  справочник по
географии,  поэтому,  увы,  для  перечисленных выше поэтов  места в  ней  не
хватило.
     Однако никак нельзя было не найти места для одной из едва ли не начисто
обрубленных  ветвей  русской  литературы  --  казачьей  поэзии.  В  СССР  ее
"расказачили"  вместе  со всем казачеством. А вот в эмиграции казачья поэзия
не  только уцелела,  но без  нее  поэзию  русского  зарубежья  вообще нельзя
представить. Перед нами целая плеяда  имен: Н. Воробьев  (Богаевский), автор
важнейшего  эпического  произведения  русского казачества  поэмы  "Кондратий
Булавин"  (1965);  значительнейший  лирик  из числа казаков -- Н. Туроверов;
поэты Н. Евсеев, Н. Келин, М. Залесский, М. Волкова, М. Надеждин (Демушкин),
выходцы из сибирских казаков -- А. Перфильев и А. Ачаир (Грызов), почти всех
их   читатель  найдет  на  страницах   нашей  антологии,   у   кого   больше
стихотворений, у кого меньше -- тут уж как объемы позволили.
     Разговор о казаках не случаен, казаки -- часть русского народа, сколько
бы  ни  выдумывали иные  хилые  вожди в  эмиграции никогда не существовавшую
державу, "Казакию". Были ведь и те,  кто  требовал отделения от России то ли
Костромской, то ли Тамбовской  губернии,  -- но за давностью лет все это уже
стало  неинтересно: в литературе, в поэзии "мелкие  сепаратисты" не оставили
практически никакого следа, в  нашей антологии  искать их не надо --  и  для
значительных-то поэтов места оказалось в обрез.
     Но  как же  распылены поэты  по всему  миру! Сколько  отчаяния  в  этом
подвижничестве  --  несмотря на  беспросветный  сталинизм  в родной  стране,
несмотря на полное равнодушие со  всех  мыслимых сторон,  люди и  писали,  и
пишут.  Велика ли была  их надежда хоть  когда-то быть услышанными в России?
Думается, лучше всего  об  этом рассказал в предисловии к роману "Параллакс"
выдающийся прозаик и неплохой  поэт Владимир Юрасов  (Жабинский): на книжном
развале  в  Нью-Йорке  ему попалась  книга  с печатью  на  титульном  листе:
"Библиотека  зимовки на  Новой  Земле". "Как, какими  неведомыми путями  она
добралась   до  нью-йоркского  Манхаттана  --   острова   в  устье  Гудзона?
<...>  Может статься, и мой "Параллакс"  найдет  дорогу до города моей
юности Ленинграда  или до  города  моего детства Ростова  на  Дону".  Шанс в
пространстве,  --  увы, три четверти века он был  неизмеримо меньше шанса во
времени; впрочем, многим ли верилось, что  рано или  поздно их голоса  будут
услышаны в России? Таких,  кто не  только  "в душе надеялся" или "мечтал"  о
своем приходе  к "внутреннему" читателю, но твердо знал, что в  России  рано
или поздно они будут прочтены с настоящей любовью,  можно счесть по пальцам:
от Ходасевича до Чиннова. Что двигало остальными поэтами?
     Какая разница! Лорд Гленарван все-таки выловил из воды бутылку с криком
о  помощи,  брошенную  капитаном Грантом на другой стороне планеты.  Тот  же
Юрасов,  не  обольщаясь, пишет: "Основной  русский читатель  живет  за семью
замками в  Советском  Союзе". Валерий  Перелешин  уже в начале "перестройки"
писал мне в Москву: "Я  ведь знаю, что мой мечтаемый читательский круг -- не
слависты  в  университетах,  а широчайшие круги в России". У  нас  давно уже
печатаются  авторы, за  одно хранение произведений  которых еще  десять  лет
назад  можно  было получить пять  --  семь  лет,  -- не  только Солженицын и
Бродский,  но и Авторханов, и  Синявский,  -- да  и  вообще после  того  как
российские издания оказались начисто лишены западной валюты и оказались не в
состоянии  покупать  права  на публикацию  произведений современной западной
литературы, именно эмигрантская литература во всех жанрах заполнила страницы
журналов и  планы  издательств. Приятно  отметить, что "внутренняя" критика,
говорящая   от   имени   читательских  интересов,   оказалась   куда   менее
консервативной, чем зарубежная; писатели, которыми в эмиграции пренебрегали,
оказались в нынешней  России весьма к месту,  --  характерен  пример начисто
забытого за рубежом пражского прозаика Василия Георгиевича Федорова; не  так
давно мне пришлось  рассылать  его изданный  в  России  однотомник  друзьям,
западным славистам, ибо старые книги Федорова  не  только недоставаемы, но и
включают  в себя лишь немногое из того, что им создано. То же и с вышедшей в
серии  "Московский Парнас"  книгой  Несмелова, не  говорю  об  именах  более
известных -- Алданове, Осоргине, Газданове и многих других.
     Но  далеко  не  всех  издашь  отдельной  книгой,  особенно  поэтов,   а
публикации  в периодике  слишком фрагментарны и быстро  забываются.  Даже  в
зарубежье, где,  но словам калифорнийского писателя Петра Балакшина, "трудно
подготовить в  эмиграции русскую  книгу,  почти нет издательств  и с  каждым
годом убывает и так небольшое  число русских  читателей  <...> русские
книги выходят, их читают, даже обмениваются мнениями но поводу их, что в наш
неспокойный и озабоченный век  явление  уже само по себе  замечательное", --
даже  в  зарубежье  по  меньшей  мере четырежды  выходили  антологии русской
эмигрантской    поэзии,   претендующие   на   полноту    и   хоть   какую-то
беспристрастность.  Перв