евне  довелось  повидаться  во  время ее
приезда в СССР в 1989 году. Далеко не всем отведено хоть сколько-то места на
страницах "Курсива" потому что  это книга субъективная. Но  о  том,  что  от
Гумилева Берберова ничего  не приняла и  не  могла  принять, она в "Курсиве"
говорит; в частности, не приняла она его поэтику; не приняла она, впрочем, и
поэтику Ходасевича, -- быть может, потому, что поэзия вообще была в жизни не
ее делом. Хотя из истории литературы ее стихи не вынешь, и в любой антологии
поэзии русской эмиграции они непременны.
     Между прочим Берберова  упоминает  о своей  единственной  публикации до
отъезда из России --  о стихотворении, напечатанном в петербургском сборнике
"Ушкуйники" в феврале 1922 года, -- в  рассуждении о том, как важно было для
русских писателей  (читай -- поэтов)  в русском Париже двадцатых и тридцатых
годов иметь еще российские публикации: этим мерялось, сколько и какой России
удалось  прихватить на  подошвы  перед тем,  как попасть  в  эмиграцию.  Эта
причастность к покинутой России ценилась  высоко,  часто преувеличивалась. В
письме  Георгия  Адамовича  Михаилу  Кантору  (лето  1935  года)  -- речь  о
составлявшейся тогда первой антологии эмигрантской поэзии "Якорь", где поэты
были  распределены  по  разделам и  в  первый  входили  "ветераны",  находим
следующую  строку: "Не  ветеран  ли Берберова?  Справились  бы  Вы  у нее но
телефону"*. В вопросе этом  ни  грана иронии,  Адамович действительно  хотел
узнать в какой раздел относить Берберову,  причислить ли к молодым парижским
поэтам или же, все-таки, отнести к ветеранам. Так что известность в  русской
среде  у Берберовой  по  пьесам,  по  печатавшимся  в  "Последних  новостях"
"Биянкурским праздникам" --  действительно была, и наверняка  существовали и
та мадам-меценатка,  что  совала ей незаметно банку консервов, и те  ломовые
извозчики-меценаты,  что не  соглашались взять  с  нее на чай  при  перевозе
мебели. И все же это была известность как бы авансом: перспектива времени не
прямая и  не обратная  -- она  всегда  кривая.  Главным фактом литературного
бытия Нины Берберовой в  двадцатые годы  был все-таки  тот, что покинула она
Россию как жена Владислава Ходасевича -- неважно, венчанная или невенчанная,
и  ушла  от  него навсегда лишь  в  1932 году:  "сварила  борщ  на три дня и
перештопала все носки, а потом уехала". Отношения, впрочем, омывались  очень
дружескими  до  самой  смерти  Ходасевича,  а  с  вдовой Ходасевича,  Ольгой
Марголиной,  вплоть до ее  ареста  в  1942  году. Даже Георгий Иванов, тяжко
хворая  застарелой  ненавистью  к  Ходасевичу,  не  смел тронуть его  имя  в
разговоре  с довольно близкой  ему  Берберовой ни при жизни  Ходасевича,  ни
после  его смерти. Посвященные  Ходасевичу страницы неизбежно  одни из самых
ценных в книге. Кого из великих писателей XX века знала Берберова лучше, чем
собственного мужа?
     Покуда   нет  настоящего  "полного"   Ходасевича,  пока   мы  вынуждены
довольствоваться неизбежно неполными одно-, двух--  и пятитомниками, собирая
остальное по крохам в  сотнях публикаций, мы  так и не разберемся в том, что
же именно не давало  распасться тому хрупкому  любовному и творческому союзу
двух совершенно разных и  но возрасту,  и по системе  человеческих ценностей
людей. Когда  "полный"  Ходасевич появится, мы (а скорее, наши потомки) тоже
ничего не  поймем до конца, но  проблемы  будут ставиться  другие, наподобие
тех, что по  полвека мучат пушкинистов. Не буду оригинален, если предположу:
главным связующим звеном  между  Ходасевичем и Берберовой была любовь. "Но и
того довольно, что  любовь была; все ли  ручейки  любви  снова  вливаются  в
любовь,  которая  их  породила.  Даже  память  не  обязательна  для   любви"
(Т.Уайлдер. Мост  короля Людовика Святого).  С Ходасевичем прошла  Берберова
через голодный Петербург 1922  года, с  ним  же  покинула  Россию, прошла по
Германии,  Италии  и  Франции.  Только  по-настоящему влюбленная  (пусть  в
далеком прошлом) женщина могла написать о Ходасевиче 1922 года: "Несмотря на
свои тридцать пять лет, как он был еще молод в  тот год!" И о том, как шла к
двоюродной  сестре  в  Париже, в 1926 году занять  для больного фурункулезом
Ходасевича две чистые простыни. И  даже о  том,  как в 1932 году штопала его
носки  перед  тем, как  от него уйти: нет, не "уйти  навсегда", но перестать
быть его женой, когда стало не по силам.
     "Вдова великою  поэта" (даже и не великого,  сущность  та же) как много
этих женщин в русской литературе XX века! Ходасевич оставил после себя  двух
вдов,  притом обе  не были  его  вдовами в строгом  смысле  этого слова:  от
первой, Анны  Ивановны  Ходасевич,  урожденной Чулковой  (1887 --  1964), он
уехал за границу со второй, Ниной Берберовой, которая ушла от него сама;  до
Анны Ивановны женой поэта была Марина Эрастовна Рындина (1887 -- 1973), тоже
его  пережившая,  однако никак  в  "великие  вдовы" не  годившаяся:  супруги
расстались в 1907  году, в 1910-м их  брак  был  расторгнут  официально -- и
непохоже, чтобы  ушедшая  к Сергею Маковскому Марина  как-то  интересовалась
посмертным наследием прежнего мужа. Четвертая жена поэта, единственная вдова
в подлинном смысле этого слова, погибла в немецком концлагере.
     Сейчас речь  о "второй  вдове", о Берберовой, но  не  забудем и первую,
Анну  Ивановну!  Оставшись в СССР,  она  подарила  и  последние  годы  своей
нелегкой жизни Владиславу  Ходасевичу еще  одну жизнь  -- жизнь в Самиздате,
именно ее  стараниями  тонкие копии его сборников, отпечатанные на  машинке,
расходились  по  стране  сотнями  экземпляров,  и  уже  в  шестидесятые годы
молодежь  знала по  многу десятков стихотворений  Ходасевича наизусть. Слава
пришла  вовремя, переписываемый тетрадками  Ходасевич  стал  известен  здесь
задолго до формальной реабилитации  -- в журнале "Огонек" в  1986 году. Анна
Ходасевич  была  лишена  в Москве тех полиграфических  возможностей, которые
были  у Берберовой на Западе,  но дело они делали, по  сути, одно. Берберова
тоже бережно  собирала  распыленное  наследие  писателя, издавала его: вышли
"Литературные статьи  и воспоминания"  (1954), "Собрание стихов 1913-- 1939"
(1962) и эти книги в СССР тоже копировались и размножались теми, в  чью душу
заронила Анна Ивановна зерно любви  к  Ходасевичу.  Две вдовы из четырех жен
напоминаю, Ходасевича  пережили все  четыре. Но Берберова -- не просто вдова
"по доброй  воле", это женщина, которую  поэт любил  до конца дней, в период
жизни с  которой создал чуть  ли не  все лучшие  стихи, обеспечившие  ему  в
русской поэзии бессмертие.
     Тут  следует  вспомнить  еще об  "одной вдове" --  Надежде Мандельштам,
написавшей  свои  воспоминания в  СССР книгу  жестокую, тоже субъективную  и
такую,  которую не  обойти  молчанием  в  разговоре о том,  что случилось  с
"серебряным  веком"  русской  поэзии после  1917 года.  Есть в ней несколько
интересных слов о Ходасевиче и его отъезде из России:
     "Ходасевич пробыл в Москве несколько дней и два-три раза заходил к нам.
В Союзе поэтов  ему устроили вечер,  куда собралась по тому времени огромная
толпа.  Его любили и  любят  и  сейчас.  Нынешняя молодежь  знает и стихи, и
желчную прозу Ходасевича, но в Самиздат он  не прорвался, зато книги идут но
высокой цене. < ... >
     Ходасевич был весел и разговорчив. Его радовала перспектива отъезда. Он
рассказывал, что  уезжает с Берберовой, и умолял никому об этом не говорить,
чтобы не дошло до  его жены, Анны Ивановны Ходасевич, сестры Чулкова: "Иначе
она такое устроит!"*.
     Ниже  Н.Я.  Мандельштам  посвятила  Анне  Ивановне  полстраницы,  очень
жалостливых и недобрых (впрочем, она и о собственном муже порой писала в том
же тоне наверное, так понимала юнговское "правдиво выразить"). В приведенном
же отрывке, думается,  все правда  кроме, конечно,  того,  что "Ходасевич не
прорвался в Самиздат": еще как прорвался, впрочем, сама Н. Я. Мандельштам на
той же странице рассказывает о том, как встретила Анну Ивановну "в уже очень
поздние годы <...> в трамвае, и она показала мне тетрадочку со стихами
Ходасевича".  В  "тетрадочке"  Надежда Яковлевна  не  распознала  тот  самый
Самиздат, в который, к  ее чести  будь сказано, "пробила" собственного  мужа
Осипа Мандельштама.
     Известно, что писем Мережковского  и Зинаиды Гиппиус  друг  к  другу не
существует:  какие письма между  людьми,  не расстававшимися всю жизнь ни на
единый день? А вот письма Ходасевича к Берберовой -- начиная с сентября 1926
года, т.е. с самого  начала их парижской жизни сохранились. Так складывалась
жизнь, что расставались они часто.
     Когда Ходасевич писал Берберовой  (письмо от 11 апреля  1927 года): "Ты
моя жизнь,  как  всем  известно"*, то  здесь важны не  просто слова любящего
человека, а  то,  что  тон  писем  Ходасевича  к Берберовой  (сохранилось 74
письма)  почти не меняется до  самого последнего, написанного  в год  смерти
поэта.  Когда разлука между ним  и Берберовой  стала уже неизбежной с  конца
двадцатых годов, о чем Берберова пишет  довольно открыто, он лишь просил ее:
"Не сердись ни меня, но не вижу нужды играть роль великодушного рогоносца, в
которого он (Н.Д. Милиоти. -- Е. В.)  меня сознательно рядит. <  ... >
Допустим, своей репутации ты хозяйка, но и  я своей тоже"*. В недатированном
письме, относящемся к весне  1933  года,  когда Берберова уже перебралась от
него  на  улицу Клода Лоррена,  Ходасевич пишет  прямо:  "Какое право я имею
предписывать тебе то или иное поведение? Или его контролировать?  Разве хоть
раз  попрекнул я  тебя,  когда  сама ты  рассказывала мне о  своих,  скажем,
романах? < ... > Так это  и останется, и все люди,  которые хотят быть
хороши со мной, должны  быть  хороши  и  до6рожелательны в отношении тебя"*.
Нужно напомнить, что все эти письма отдала в печать сама Берберова, сохраняя
твердую  верность единожды декларированному ею принципу  умалчивать,  о  чем
хочет,  и  рассказывать,  что   хочет.  В  "Курсиве"  она  даже  перечисляет
стихотворения поэта Довида Кнута, посвященные ей  ("С Кнутом  семь лет  меня
связывала  тесная дружба: многое в ею стихах творит об этих отношениях").  В
числе этих  стихотворений знаменитое "Нужны  были  годы..."  Пожалею чувства
читателя и не буду цитировать последнюю строфу этого стихотворения, отошлю к
его публикации*.
     Но,  к  счастью,   сверхоткровенная  порою  исповедь  менее  всего  для
Берберовой самоцель. Чья бы то ни было личная-интимная жизнь не представляет
собой  художественного произведения:  на мой  взгляд,  и "донжуанский список
Пушкина",   и  "донжуанский  список   Ходасевича",   приводимый  Берберовой,
интересны больше  как шутка --  любопытно, кто  стал  бы читать  донжуанский
список   исторического   Дон-Жуана   видимо,   длинный  перечень   неведомых
кастильских имен  и только? Берберова рассказывает обо всем  подобном  между
делом, и то, что "Нужны были годы..." и т. д. где описано нечто конкретное и
лично  к  Берберовой  относящееся,  ничуть  не важней и  не  интересней  для
читателя,  чем рассказ  о том,  как  певица  с  двумя подбородками в русском
ресторанчике в  Биянкуре вставляла в "Очи черные" строфу Бориса Поплавского:
"Ресторан  Закрыт,  путь  зимой блестит..."  Второе даже  ценнее:  озаренный
гением неумелый дилетант Поплавский не очень-то просится "под гитару".
     В том же ряду -- воспоминания  Берберовой  о Бунине. Как не разъяряться
иным советским  буниноведам (это не описка, хотя и нишу  эти строки в апреле
1995 года)  на берберовские рассказы о том, как Бунин нюхал цыпленка, прежде
чем покушать ("Дворянин тухлятину  есть  не может..."), о том, как выпивал у
себя на кухне с выпущенным из тюрьмы коллаборационистом Клягиным, выставив в
переднюю  полный  до  краев  ночной   горшок,  о  том,  как  любил  "детскую
матерщину", как попался в поезде  на безбилетном проезде, и о  том,  как "12
февраля 1945 т. <...> С.К. Маковский заехал  за ним, чтобы везти его к
советскому послу Богомолову пить  за  здоровье Сталина". Бунин был первым из
невернувшихся эмигрантов, чье творчество попало в СССР в виде изданною здесь
довольно  полного собрания  сочинений  (вторым  оказался Георгий Иванов,  но
вместо  СССР на  карте  к тому  времени появилась  Россия), и этим советским
литературоведам  образ  Бунина,  чуть шаржированно обрисованный  Берберовой,
портит всю икону. И начинаются длительные обвинения Берберовой в том, что во
время  оккупации  Парижа она симпатизировала  фашистам.  Кстати,  в подобном
"платоническом" сотрудничестве с  фашистами в разное  время  обвиняли  также
Георгия Иванова,  Владимира  Смоленского (об этом  Берберова пишет  довольно
подробно)  и что  особенно  замечательно  еврея  Лазаря  Кельберина,  тихого
монпарнасского  лирика.  "Клевещите,  клевещите,  что-нибудь  да  останется"
принцип  очень старый, вряд  ли его  придумал Игнатий Лойола.  А  кое-что, и
вправду, останется. Именно то, что никогда и ни при каких обстоятельствах ни
Владислав Ходасевич, ни Георгий  Иванов, ни Нина Берберова, ни многие другие
из числа лучших эмигрантских писателей не шли на компромисс с тов.Сталиным и
его полномочными представителями.
     Более сложен вопрос о "коллаборационизме" Д.С.Мережковского, назвавшего
Гитлера в своем выступлении  по радио после  прихода  немецких войск в Париж
"новой Жанной д'Арк". Но  вот  листаю архив альманаха "Мосты", выходившего в
Мюнхене  в  1958 --  1970  годах  под  редакцией  Г.А.  Андреева  (Хомякова)
значительная  часть этого  архива была  передана Андреевым в  1984 году мне,
исключение  составили  лишь  письма  писателей,  тогда еще  здравствовавших,
оттого ко  мне  не попали письма печатавшейся  в  "Мостах"  Берберовой, и  в
письме  Юрия  Терапиано  от 25 ноября  1962 года  нахожу смелый  "проэкт  --
вспомнить подвергнутого остракизму  Мережковского"  (орфография  оригинала).
Хомяков-Андреев  (эмигрант  "второй волны")  "проэкт"  одобрил. Двадцать лет
после смерти  Мережковского, пятнадцать после смерти "новой Жанны д'Арк",  и
только тогда  дерзкое  -- "пора  вспомнить"...  А вот сталинского  пособника
Ромена Роллана никто  не подверг остракизму и до сих пор, да и вряд  ли кому
придет  это  в голову в  дальнейшем.  Не говорю  уже о  писателях советских,
особенно о Горьком, воспоминания  о нем Берберова напечатала как раз в No  8
"Мостов", и значительная их часть попала в "Курсив".
     Кстати,  именно к этой части "Курсива"  первые  недоброжелатели,  после
выхода  английского варианта  книги в 1969  году и  первою  русского издания
тиражом 600 экземпляров в немецком издательстве "Финк-ферлаг"  в 1972  году,
предъявили  претензию,  что  Берберова  в  своей  работе  очень  уж  обильно
использует  факты,  ранее  нее  описанные  Ходасевичем  (читай  списывает  у
покойного мужа).  Кое-какие  совпадения, и вправду, есть, а как не быть  им,
если жили все в одном доме в Сорренто?
     Ополчившемуся  на "Курсив" Роману Гулю (и не ему  одному) застила глаза
красная пелена ненависти: на рубеже шестидесятых-семидесятых годов Берберова
помянула ему сотрудничество с советскими издательствами в конце  двадцатых и
поставила его в один ряд с Эренбургом (см. примечания Берберовой к "Курсиву"
в нашем  издании).  Хочу  надеяться, Господь простит Гулю его несправедливые
слова.  Хотя в воспоминаниях о Горьком нет того дружеского чувства,  которое
позволяет  людям  быть  в отношениях  между собой  на  "ты"  и на "сволочь",
которое  есть  в  берберовских  воспоминаниях  о  том  же  Бунине,  тот, кто
интересуется Горьким, найдет в "Курсиве"  немало  ценного. Притом  иной  раз
Берберова  сообщает исторический факт, сама  предполагая,  что  повествует о
забавном, загадочном, немного даже бредовом случае.
     "... Читали Огурцова?  -- спросил  он (Горький. Е.В..) меня  тогда  же.
Нет, я не читала Огурцова. Глаза  его увлажнились: в то время на Огурцова он
возлагал надежды. Таинственного Огурцова я так никогда и не прочла".
     Что  это --  просто  смешная  фамилия или  трогательная неразборчивость
Горького, обозначенная как миф? Ничего подобного!  Серафим Иванович Огурцов
(1904 -- 1934), иваново-вознесенский поэт и  прозаик, автор повести "Кровь",
рано умерший, кстати, от очень редкой в европейской медицине сонной болезни,
видимо,  в  самом  деле  привлекал  Горького  в  соррентинские  годы  своими
бытописательными новеллами  в  стихах и в прозе. Может быть, и  хорошо,  что
Берберова  Огурцова не  читала. Если бы  читала, ей не пришло  бы  в  голову
повторять забавную фамилию три раза в четырех строчках воспоминаний. Но  вот
Огурцов-то на самом деле был.
     К Горькому  и  воспоминаниям  о нем  неизбежно  примыкает  своеобразное
продолжение "Курсива"  второе  главное  произведение  Нины  Берберовой книга
"Железная  женщина",   вышедшая   в   Нью-Йорке  в   1981  году   и  целиком
перепечатанная "Дружбой народов"  в 1989 году,  сразу после приезда автора в
Москву. (Кстати,  если "Железная женщина" позже  вышла в  "Политиздате" и  в
"Книжной палате"  отдельными изданиями, то сказать это о "Курсиве" нельзя: в
журналах  печатались большие фрагменты --  полностью в РОССИИ книга  выходит
лишь теперь.) Невозможно отрицать огромного значения этой  книги Берберовой:
она   стерла   во   прах   миф   о   "железной   женщине",   доказала,   что
Будберг-Закревская не была  ни  талантливым переводчиком, ни верной подругой
Горького, ни баронессой, ни графиней и менее всего была "железной  женщиной"
(прозвище это  нынче перешло  на  саму Берберову, и не без оснований). Что и
говорить  книга  замечательная, но... не "Курсив". И потому, что  тема взята
весьма и весьма узкая, и и в особенности потому, что слишком о многом автору
пришлось писать по догадке, сопоставляя множество документов,  а это привело
к  неизбежным длиннотам, свойственным перу стареющих писателей (не  упрек, а
факт  -- в год выхода "Железной женщины" Берберовой исполнилось  восемьдесят
лет). И хотя Андрей Вознесенский написал в предисловии к советскому изданию,
что  книга  "увлекательное  документально-страшное  жизнеописание  баронессы
М.Будберг  --  пленительной  авантюристки"*,  слова  эти  останутся  на  его
совести: менее  всего образ  М.И Закревской-Бенкендорф-Будберг  "пленителен"
заслуга  Берберовой  как  раз  в  том,  что  образ "баронессы" у  нее  почти
тошнотворен.
     Еще  более  поздняя  книга,  "Люди  и  ложи: Русские  масоны  XX  века"
(Нью-Йорк,  1986),  при всей уникальности поднятого в  ней  пласта материала
почти  не  поддается  простому  чтению,  да  и странно  было бы  читать  как
беллетристику список 666  биографий русских  масонов-эмигрантов, хотя в этом
списке есть  очень, и  очень интересные имена  -- от Алданова и Адамовича до
Савинкова   и  Сергея  Маковского  (говорю  лишь  о  писателях).  Да,  книга
чрезвычайно ценна для  историков  масонства,  но  и  только, за  исключением
небольшого  по  объему вводного раздела, представляющего  собой  продолжение
линии,  начатой  в "Курсиве" и  "Железной женщине".  Впрочем, кое-кого книга
ввела в искушение. Поэт Евгений Рейн вспоминает, как он вел вечер Берберовой
в  одном  из клубов  (когда Берберова посетила  Москву в  1989 году)  и  как
явившиеся на тот вечер  члены какого-то национал-патриотического объединения
своими  вопросами  о жидомасонстве довели  почтенную писательницу до крайней
растерянности. Национал-патриотов  из зала  выставили,  но вечер был изрядно
попорчен. Не Берберовой  было внушать чугунным головам, что  если  уж кто-то
сочинил миф  о  жидомасонстве, то  исследователь подлинного,  невымышленного
масонства не обязан искать этому мифу подтверждения.
     Если  ранняя проза  Берберовой и была скрыто-подражательной  (в ней над
рассказами тридцатых годов так  и  витает тень  Зощенко, а  над "Чайковским"
тень  "Державина" Ходасевича, о чем  уже было  сказано и  больше говорить не
стоит),  то  в  одном ее  ценность очевидна: на