принципах.  Словом, попытки описать  Уайльда  как  личность  ренессансную  и
всесторонне одаренную разваливаются с первого же захода. Уайльд любил  жизнь
и литературу, и иные  виды искусства  явно были для него маргинальны, даже в
Равенне он умудрился, судя  по одноименной поэме, просмотреть мавзолей Галлы
Плацидии  и почти все основные  памятники  искусства; впрочем, поэма Уайльда
самоценна и бессмертна сама по себе, это не просто  штудия на заданную тему,
это  создание  незаурядного  таланта, чьи  интересы  определенно  ограничены
сферой собственно литературы.
     Делать грубые  ошибки в музыке и в изобразительном искусстве Уайльд мог
без зазрения  совести,  но и только: он явно много читал, и отнюдь не только
ради сдачи  экзаменов  по древнегреческой  литературе.  Притом  образованный
именно  по-университетски, Уайльд мог позволить себе вольность в обращении с
античной  мифологией, вводя в обиход  сразу несколько вариантов мифа о Елене
Троянской или  об  Эндимионе. Прерафаэлитская  лилия в  руке (это ее заменил
поздней  более  экстравагантный  подсолнух) отнюдь  не  застила  для Уайльда
сокровищ  мировой  культуры. Очевидная  безвкусица в рассуждении о  портрете
Китса никак не сопрягалась в его творчестве с мыслями о самом Китсе и поэзии
Китса, которую он прямо продолжал и едва ли не реформировал. Для потомков не
так  уж   важно,   что  "Новая  Елена"  была  негласно  посвящена  явно   не
перворазрядной актрисе Лили Лэнгтри, увлечение которой пережил Уайльд (и, по
утверждению Элмана,  тогдашний Принц Уэльский тоже).  Важно для потомков то,
что поэма написана в продолжение  и в антитезу шести бессмертным одам Китса,
и без них пониманию не поддается.
     Главное  творение Уайльда  на ниве собственно поэзии -- помимо "Баллады
Редингской  тюрьмы",  которую,  кажется,  уже  нет  нужды  анализировать  --
поэтический сборник 1881 года, к моменту издания которого  половина вошедших
в него стихотворений была так или иначе  распечатана по периодике,  впрочем,
малозаметной  и  часто  не-столичной, дублинской. Успех  книги,  изданной  в
Англии и США общим тиражом в 1500 экземпляров, был весьма умеренным --  куда
там,  скажем,  до  Надсона  в  России.  Однако  для  скандала  ее   хватило:
одновременно с появлением книги состоялась премьера  комической оперы отнюдь
не  бездарного  поэта-кабаретиста  Уильяма  Швенка  Гилберта  и  совсем   уж
интересного композитора  Артура  Салливана  -- "Терпение",  где  Уайльд  был
выведен на сцену  в совершенно пародийном  виде  под именем Банторна, причем
пародировалась  даже любовь Уайльда... к Китсу. Газетная критика  немедленно
перепутала  сцену  и поэзию,  оперетту и  жизнь,  и отзывы  современников на
"Стихотворения" трудно читать,  не краснея.  Как  некогда после первой книги
Китса издатели потеряли к нему интерес, ибо книга не продавалась, так теперь
и Уайльду приписали вторичность  (причем по отношению к  мало повлиявшему на
него Суинберну). Про обвинения в аморальности нечего и  говорить:  они-то --
если  судить мерками викторианского  общества -- определенно имели под собой
основания и,  видимо, хватило одного  "Хармида" для  безобразной  истории  с
Оксфордским дискуссионным обществом.
     Оное  Общество  попросило  Уайльда  принести  "Стихотворения"   в   дар
Обществу. Уайльд  надписал сборник и  отослал его просителям 27 октября 1881
года. После чего состоялось заседание Общества и при соотношении голосов 188
против 128 принятие подарка было отклонено. Причем при повторном голосовании
число  "друзей"  Уайльда  возросло,  но  число "врагов"  осталось прежним  и
подавляющим. Книга принята не была. Творение  Уайльда объявили набором цитат
из классиков английской  литературы, притом в экспертном заключении не особо
заботились о подборе имен: цитаты для Уайльда были естественны, но источники
были указаны первые попавшиеся и, как назло, отнюдь не те, из которых Уайльд
черпал вдохновение,  --  Китс,  к  примеру,  упомянут  не  был.  Негоже было
оксфордским светилам вдаваться  в тонкости и помещать в  свои закрома  стихи
героя комической оперы.
     Принято считать,  что  Уайльд все это  хамство  проигнорировал,  просто
плюнул  на мнение оксфордских светил. Увы, на противоположной чаше весов  не
лежало  ничего,  ужасным  образом  повторялась  судьба  Китса: положительные
отзывы  на книгу  исходили от немногих близких друзей, отрицательным  -- был
коммерческий ее провал, возможно, даже  больше уязвивший Уайльда,  чем отказ
Оксфордского общества в принятии книги в дар. Уайльду нужен был успех,  а на
поэзии  свет  клином  для  него не сошелся.  Но  тут  сходство  с  Китсом  и
заканчивается. Китс понимал несовершенство своей первой книги, быстро создал
вторую  (эпическую поэму  "Эндимион"), а следом  третью,  обессмертившую его
имя.  Уайльд  же с поэзией после этого практически расстался: лишь отдельные
"стихи  на случай",  лишь доработанная поэма  "Сфинкс" (начатая  еще  в 1874
году) -- да  созданная уже совсем иным человеком "Баллада Редингской тюрьмы"
вышли из-под его пера в два последующих десятилетия. Итог  (если -- опять же
-- не считать "Баллады") почти нулевой. Уайльд ушел в прозу и драматургию, в
лекции, афоризмы  и просто в жизнь,  от  которой старался все-таки  получить
максимум удовольствия. Поэт же Оскар Уайльд, автор "Хармида" и "Пантеи" умер
во время безобразного оксфордского голосования.
     Но  тех  примерно  пяти тысяч  строк,  которые оставил  потомкам  Оскар
Уайльд,  для бессмертия более чем достаточно, --  для сравнения сообщим, что
все целиком наследие Франсуа Вийона составляет  около трех с половиной тысяч
строк. При внимательном чтении полного собрания стихотворений Оскара Уайльда
приходится лишь горько пожалеть о том, что неуспех "Стихотворений" 1881 года
отбил  охоту у автора писать  стихи и добиваться всемирного признания в этой
области.   Наверное,  это  и  невозможно  было  для   ирландского   приемыша
викторианской  Англии, --  может  быть, сыграло  свою роль и то, что матушка
Уайльда  тоже стихами  баловалась и безуспешность ее поэтических  попыток, а
заодно и ее  экстравагантное поведение  в свете, неизбежно проецировались на
его собственный не-успех.
     Но  будем объективны: если  бы не сказки и  пьесы,  не "Портрет Дориана
Грея"  и  "Кентервильское  привидение", если бы  не  культ  эстетской фигуры
Уайльда, мы бы сейчас,  ровно сто лет спустя  после его смерти, о книге 1881
года вместе  с  гениальной "Новой Еленой"  просто  не вспомнили бы --  мы не
знали  бы  о  поэте,  как не знали в  Англии  девятнадцатого века даже имени
величайшего из английских  поэтов века восемнадцатого --  Кристофера Смарта,
проведшего годы  в Бедламе и открытого читателям сперва престарелым Робертом
Браунингом, а потом дотошными компаративистами  нашего  времени.  Когда дело
доходит до  способности прозевать поэта, то у туманного Альбиона конкурентов
в  Европе  просто нет.  Шестьсот  лет  ждал своего  восстановления в  правах
английского  поэта  герцог  Карл Орлеанский.  Триста  лет  -- каноник  Томас
Трэхерн. Господи прости, но ведь и актер  Шекспир... Тут  хочется умолкнуть,
дабы не поминать  всуе того, о чем  благоразумные  люди диспутов не ведут. В
конце  концов, не  обязаны  в Лондоне любить  инородцев  --  француза  Карла
Орлеанского, валлийца Томаса Трэхерна, ирландца Оскара Уайльда...
     Но у английского  языка и  у английской литературы есть  еще и  мировое
значение.  Когда распадается империя, то в  наследство  преемникам  остается
множество государств,  да и множество литератур, объединенных общими корнями
и общим языком: на наших глазах в ХХ веке то же самое происходит и с русским
языком, и с русской литературой. Неприятие  Байрона ли, Уайльда  ли в родной
стране  -- это  ее  личное  дело.  Количество почитателей того и  другого  у
современников в одной лишь  России  всегда было  огромно.  Другое  дело, что
писатель, воспринятый через призму перевода -- пусть даже очень хорошего  --
становится   немного  не  самим  собой.   Но  зато  каждое  поколение  имеет
возможность и прочесть чужого классика заново, и даже заново перевести.
     Наше издание,  увы,  совсем  не попытка  "прочесть заново" классическое
произведение, как это происходит регулярно с "Гамлетом", "Чайльд-Гарольдом"
или  "Алисой  в стране  чудес". Три четверти  поэтического  наследия  Оскара
Уайльда  переведены  на русский  язык  впервые,  да и  комментарий  пришлось
создавать  собственный  --  "импортировать"  оказалось  почти  нечего, а для
переиздания  подошло весьма немногое. Пять бессмертных "пространнейших" поэм
никто, насколько нам  известно, до сих пор даже и  не посягал переводить. Но
это  скорей  норма:  нет русской книги Данте Габриэля Россетти,  нет русской
книги Суинберна,  единственная  книга  Роберта  Браунинга -- сущий конфуз, а
ведь эти, условно  говоря, поэты-прерафалиты, определенно создали  и больше
Уайльда, и место их в пантеоне английской поэзии куда почетней. Давным-давно
потеряли счет прибылям издатели художественных альбомов, в которых извлечена
на  свет Божий  из пыльных  запасников живопись  прерафаэлитов, -- в  первую
очередь, кстати, того же самого Данте Габриэля Россетти. Где их стихи, кроме
как в Англии?..
     Культура  генерирует  сама себя,  и  читать  современников --  всегда в
обычае. Из  этого  не  следует, что прежние  творцы непременно  обречены  на
забвение  (как не  следует и  того,  что все из забвения непременно выйдут).
Есть традиция поминать классиков по юбилеям. Печальный юбилей -- сто лет  со
дня  смерти  Оскара  Уайльда  --  выпал  на  год  двухтысячный от  Рождества
Христова.
     В  одном из вариантов мифа о Елене -- кстати, отчасти  использованном и
Уайльдом  --  она,  по  воле  Аполлона,  оказывается  перенесена на  небо  и
превращена  в  созвездие.  Для  поэтической  звезды  Оскара Уайльда, видимо,
наступило время  такого преображения: если  не на реальный  небосвод,  то на
небо поэзии ныне  водворяется никогда  не угасавшая звезда, чей свет  всегда
сиял, но лишь не привлекал внимания  созерцающих, и уже  теряют  значение те
причины, по которым судьба  этих  стихов сложилась именно  так, а  не как-то
иначе.
     Для кого-то, наверное, и Бердслей по сей день --  эталон дурного вкуса,
--  то же можно,  видимо, сказать  и о поэзии.  Так  ли  давно,  всего  лишь
четверть   тысячелетия   тому  назад,  в  1747  году  сообщал  русский  поэт
А.П.Сумароков русскому читателю о том, кто таков есть Шекеспир: он с хорошим
знанием дела поведал, что это "англинский трагик и  комик, в котором и очень
худого  и  чрезвычайно хорошего  очень много". Может быть, те же слова можно
отнести и к поэту Оскару Уайльду.
     Ну, и подождать четверть тысячелетия.



     ИМПЕРИЯ ПО ИМЕНИ РЕДЬЯРД КИПЛИНГ

     Поднятый Нельсоном  перед Трафальгарской  битвой флажковый сигнал вовсе
не гласил: "Англия ждет, что каждый станет героем" Он гласил: "Англия ждет,
что каждый выполнит свой долг". <...> Так оно и должно быть.
     Йохан Хейзинга. В тени завтрашнего дня.

     В  1936  году  Редьярд  Киплинг  был удостоен  высшей  посмертной чести
англичан: его похоронили в Вестминстерском аббатстве. Но ни один знаменитый
английский писатель не шел за его гробом Как выразился великий нидерландский
историк по другому поводу, "так оно и должно быть": когда хоронят Гулливера,
лилипутам неуместно идти за гробом. Это не означает, что "отсутствовавшие"
--  Герберт  Уэллс  или Грэм Грин, к  примеру, --  были  во сто  раз  меньше
Киплинга в целом масштабе дарования. Но в отношении  поэзии -- именно так. В
Вестминстерском  аббатстве Англия хоронила своего величайшего поэта -- быть
может,  самого  большого с тех  пор,  как в  1674 году  навсегда закрыл свои
слепые глаза  Джон Мильтон.  Современники обзывали  Киплинга империалистом,
даже Осип Мандельштам в 1927  году писал о  том, что у "Киплинга -- писателя
империалистической  Англии --  почти всегда можно уловить  в его рассказах о
животных нотки  правящего  класса". Но в искусстве действует древний закон:
часть всегда больше целого,  поэтому Английская  империя -- частью  которой
был и Киплинг, и его творчество -- была всего лишь страной времен Киплинга.
Ибо Джозеф Редьярд Киплинг сам по себе был империей.
     Когда  рушатся  великие государства, они  оставляют  после себя великую
литературу, ну а  если они рушатся  слишком  быстро,  как империи Александра
Македонского или Наполеона, то от них по крайней мере остается миф,  из мифа
--  в  другом  месте  и  в  другом времени  -- вырастает опять-таки  великая
литература. А Киплинг, уроженец империи,  родившийся "в  глухой провинции, у
моря" (в Бомбее!),  не был ни реалистом, как Голсуорси,  ни модернистом, как
Элиот, -- он  был  последним великим  английским  романтиком.  Романтизм --
неизбежный атрибут империи, особенно империи погибающей. Не зря  первым, кто
взялся в англосаксонском  мире  восстанавливать доброе  имя Киплинга-поэта,
был не  собственно англичанин, а "репатриант",  американец  Т.С. Элиот. При
жизни Киплинга он  ехидно  обозвал самого молодого (по сей день, в сорок два
года!) лауреата Нобелевской премии "лауреатом  без лавров". Через шесть  лет
после  смерти   Киплинга  он  составил  по   своему  вкусу  "Избранное"  из
стихотворений Киплинга, где писал:
     "Колоссальный  дар владения  словом,  поразительный  интерес ко  всему,
могущественная  способность  наблюдения  умом  и  всеми  чувствами,   маска
"шутника",  а  под  ней   загадочный  дар  провидца  <...>  дар  столь
тревожащий,  что, раз признав  его наличие, мы уже  на  в силах  распознать,
когда  его  нет,  -- делают  Киплинга писателем, которого  нельзя  до  конца
постичь и масштабность которого невозможно преуменьшить <...>
     Я  утверждаю,  что, говоря о  стихах Киплинга,  мы  вправе  их  назвать
великими стихами  <...>.  Я  могу  вспомнить  ряд  поэтов,  создавших
великие  поэтические  произведения,  и  очень  немногих,  кто писал великие
стихи. Если  я не ошибаюсь, позиция Киплинга  в  этой последней  рубрике не
просто выдающаяся, она уникальна".
     Многие  писатели  за  рубежами  родной страны известны  лучше, чем  на
родине,  и   оказали   на  мировую   литературу  большее  влияние,  чем  на
отечественную.  Общеизвестен  пример Эдгара  По, которого англосаксы  давно
числят по ведомству  дурного вкуса, а в иных  странах -- с легкой руки Шарля
Бодлера, первым  принявшего темную  гениальность Эдгара  По и умножившего ее
"Цветы  Зла", -- "Эдгар" почти икона. В частности, в России. Если  отбросить
пропаганду  советского  времени, современный русский  читатель, пожалуй,  с
удивлением прочтет слова Сомерсета Моэма, сказанные о новеллистике Киплинга
(1952):
     "В общем, рассказ -- не тот  жанр  художественной литературы, в котором
англичане  достигали особенных высот  <...>.  Рассказ  требует  формы.
Требует  сжатости. Многословие его убивает.  Он  зависит от  построения.  Не
допускает повисших в воздухе сюжетных линий. Должен быть законченным в своих
пределах.  Все эти достоинства  вы  найдете в рассказах Киплинга  той  поры,
когда он  достигал  своих  великолепных вершин,  а в  этом  нам повезло: он
проделывал это из рассказа в рассказ. Редьярд  Киплинг -- единственный автор
в нашей стране,  которого можно поставить рядом с Мопассаном и  Чеховым. Он
-- наш величайший мастер рассказа".
     Предпоследняя  фраза  как раз  заставляет вспомнить  чумовую  советскую
пропаганду,  без  конца  ссылавшуюся  на  совершенно чужого  ей (и  почти не
издававшегося в  СССР) Поля Валери, случайно  обмолвившегося, что знает  три
по-настоящему великих чуда в мировой культуре -- и третьим назвал Россию XIX
века. Россиянину конца XX века узнать, что  Чехов  -- величайший  новеллист
мира, ну, приятно, но... сомнительно.
     Европейцам, и  кириллицы-то  не  знающим,  если  не  всем,  то  многим,
всечеловеческое   величие    Чехова   --   аксиома.   В   гениальности   же
Киплинга-новеллиста, по крайней мере "индийского", уверены мы. Кстати,  и в
гениальности Киплинга-поэта.
     И уж вовсе никаких сомнений нет в гениальности автора "Маугли", точнее,
обеих  "Книг  Джунглей" и многочисленных  сказок. "Детские"  книги Киплинга
одинаково увлекательно читаются по-русски  и в  семь, и в семьдесят  лет, и
ничего, кроме  возмущения, не вызывает у нашего  читателя новость о том, что
пантера Багира по-английски... мужского рода. Весь характер черной  пантеры
-- женственный, перечтите "Маугли"!  Определенно  автор-англичанин не прав.
Хоть плачь, хоть смейся, хоть исправляй английский оригинал.
     Сложней с Киплингом-романистом, с автором таких книг, как "Свет погас",
"Наулака",  "Отважные мореплаватели", "Ким". Все это  --  прекрасные  книги,
особенно последняя (чего русским переводм, увы, пока доказать нельзя, -- как
раз "Свет  погас"  и "Мореплаватели" переведены более чем  достойно),  -- но
мало  ли  на свете великих романов. "Смерть  героя"  Ричарда  Олдингтона  --
самая, быть может,  громкая  пощечина, данная  Киплингу,  -- тоже прекрасный
роман. Романы для  Киплинга  -- всего лишь одна из граней творчества. Но ее
не  выбросишь:  кристалл  потому  и  кристалл, что  у  него  есть  грани.  А
творчество Киплинга -- настоящий кристалл.
     Пересказать  биографию  Киплинга можно  в  нескольких  фразах, это был
писатель  почти "без  судьбы", он  не  только  не хотел,  чтобы  его судьбой
интересовались,  он и  поэтическим завещанием сделал  восьмистишие,  которым
заканчивается  любое издание  его  поэтических  произведений  (в том  числе
наше), -- в нем Киплинг предложил все вопросы задавать не ему, а его книгам.
Старинное "Написал книги и умер" вполне годится как эпитафия и Киплингу, но
и  об этом есть  у  Поля  Валери:  "В  книгу нужно  заглядывать  через плечо
автора". Биография у Киплинга все-таки была,  и многое  в его  произведениях
без биографии автора необъяснимо.
     В особенности если читать Киплинга  в оригинале. Переводы  не сохраняют
невероятной широты  его словаря. Лирический герой  "главной",  "лучшей" (как
угодно) баллады  Киплинга Антони Глостер, "баронет", не просто  человек из
низов,  выбившийся  в  "большие  люди",  --  он  и  свое  дворянское  звание
произносит  не то  как  "баронайт",  не то еще как-то, как  -- кириллицей не
изобразишь. Лирический герой другой  великой  баллады "Гимн Мак-Эндру" (или
--  "Молитва  Макэндру" в  публикуемом  нами  переводе) в монологе смешивает
шотландский диалект с "кокни", используя слова из жаргона судовых  механиков
и  еще  десятка самых невероятных  источников.  Словарь Киплинга -- словарь
Империи.  Первым  разговорным   языком  в  детстве  Киплинга   даже  на  был
английский,  --  он куда более охотно и  бегло говорил на местном бомбейском
"хиндустани"  (если  быть точным --  разновидности урду).  Детство  и юность
Киплинга прошли в Индии.  Молодость -- в штате Вермонт, США. "Зимовал" он с
1898 по 1907 год на юге Африки, в Кейптауне, в доме, подаренном ему близким
другом -- Сесилем  Родсом, и лишь в начале XX века поселился в Сассексе. В
письме  к  Райдеру  Хаггарду  в  1902  году  Киплинг  назвал  Англию  "самой
замечательной заграницей", в которой ему довелось побывать.  Англия не была
для него родиной  -- его родиной  была  Британская Империя.  Как  следствие:
патриот  Киплинг  совершенно   искренне  ненавидел   любую  другую  империю.
Российскую, в  частности.  К  русским как к национальности он относился без
ненависти, с обычной своей иронией: "Поймите  меня правильно: всякий русский
-- милейший человек, покуда  не напьется. Как азиат он  очарователен. И лишь
когда настаивает, чтобы  к русским  относились не как к самому западному  из
восточных  народов,  а,  напротив,  как к  самому  восточному  из западных,
превращается в  этническое недоразумение,  с которым, право,  нелегко  иметь
дело"  (рассказ  "Бывший"). Это -- о  русском, а  о  России  -- страшные  и
жестокие  строки зна