зайцев", -- выявил, что три четверти читателей вообще не знает,
кто  "сочинил   ...Бемби"",  оставшаяся  четверть   убеждена,  что  "Бемби"
сочинил... Киплинг.  В  бессмертной  книге  Оруэлла,  как  известно, "партия
изобрела  самолеты". В силу великой многогранности дара Киплинга  читатели
готовы поверить, что  он  сочинил  что угодно  -- если это  хорошее.  Омский
переводчик   Киплинга   Евгений   Фельдман  выявил  в  различных  антологиях
английской  поэзии немало  стихотворений, подписанных  именем  Киплинга, но
отсутствующих в итоговом, полном, "дефинитивном" издании Киплинга 1940 года
(научного,  полного, комментированного  издания  Киплинг  в  Англии пока  не
дождался). Может быть,  и  вправду это Киплинг  --  хотя  бы  из пресловутых
"Школьных стихотворений" 1881 года. Может быть,  это имитации.  Подражателям
-- по  слову Сальвадора Дали  --  достаются  недостатки,  но  могут  ведь  и
достоинства достаться в придачу.
     Киплинг  как  детский  писатель никогда  не  подвергался окончательным
репрессиям со стороны советской цензуры, во  многом благодаря блистательным
переводам-пересказам Чуковского и Маршака. Как писал об отношении советских
издательств к Киплингу советский автор предисловия к упоминавшемуся изданию
БВЛ  (1976) Д. Урнов: "Десятки киплинговских книг под прессом лет сжались до
одного-двух  томов".  Лукавый литературовед  сказал  по  советской  привычке
фразу, неизвестно что означающую: современная полиграфия без усилия ужимает
в  один  том  полного  Шекспира,  Спенсера,  Диккенса.  Советская  цензура,
понятно, толковала  фразу Урнова в том  смысле,  что "империализм"  Киплинга
сгинул,  забылся,  как  Британская  Империя,  а  осталось  истинное  золото
таланта.  Но  такое  толкование  --  типичное  советское вранье.  Ибо  даже
рухнувшая  Британская  Империя  хоть  и рухнула, да  не совсем, и  вовсе  не
забыта.
     В  наследство  от  нее наш современный мир получил  -- как  минимум  --
английский язык, ставший на некоторое время мировым, как некогда  латынь или
арабский. Лауреатов Нобелевской премии -- британцев -- меньше, чем, скажем,
французов, а вот англоязычных лауреатов из Ирландии, США, Австралии лучше не
подсчитывать. Уроженцы стран, некогда бывших колониями Англии, пишут о своей
ненависти (а последнее  время  -- и  о  любви) к колониальному прошлому,  но
пишут  по-английски.  В  трескучем,  декларативном,  но  все равно великом
стихотворении Киплинга "Английский флаг" четыре ветра говорят правду. Если в
XIX   веке,  во  времена  расцвета  Британской  Империи,   английский  язык
представлял для культурного неангличанина своего рода факультатив, то в XX
веке, -- тем  более  --  в  XXI  --  когда  Империя  рухнула,  обойтись  без
английского   языка  почти  невозможно,  хотим  или  не  хотим,  но  именно
английский -- латынь нашего времени. Язык Шекспира, Мильтона и Киплинга.
     Киплинг, в  отличие от булгаковского Мастера,  не заслужил ни света, ни
покоя. Затертыми стали слова о том, что он даже в классика не превратился --
никто  не читает его  "по обязанности".  До  сих пор нет  у него  достойного
полного  собрания сочинений  -- не только  на русском  языке,  его нет и  на
английском. Русский историк А. Б. Давидсон признался как-то, что о Киплинге
исключительно трудно писать:  биографию  Гумилева,  как  вехи, отмечают  все
новые и  новые увлечения женщинами,  а у Киплинга даже  этого нет. Писатель
без  биографии,  да  и  только.  С  замечательной  автобиографией,  впрочем
("Кое-что  о  себе самом")  --  но в  ней можно  узнать о  чем  угодно  -- о
дизентерии в Симле, о гадюке в бутылке из-под уксуса, об опечатках индийских
наборщиков -- словом о чем угодно, кроме Редьярда Киплинга.
     Киплинг   и   сам  знал,  что  его   биография   легендой  не   станет:
"жизнеделание" -- по Эмпедоклу  ли, по Байрону ли -- было  ему вполне чуждо,
на него попросту не было времени,  всей  жизнью Киплинга были его  книги,  к
которым он и  предложил  будущему читателю обращаться со всеми вопросами. И
надо  понимать  благодарность,  которую  автор  "Книги  Джунглей"  принес в
предисловии  высокообразованному и благородному  Бахадуру  Шаху,  рабочему
слону No  174 по Индийскому регистру, который вместе со своей очаровательной
супругой Пудмини рассказал многое, вошедшее в книгу, -- не в  шуточном, а в
самом  прямом и благородном смысле. Слон,  волк  и мангуст  рассказывали  --
Киплинг лишь записывал. Сэр Антони Глостер и солдат Томми Аткинс говорили --
Киплинг лишь записывал.  Быть может,  именно поэтому  в России его книги так
хорошо прижились: для нас всегда было очень  важно, чтобы в  написанном была
"правда, одна только правда и ничего, кроме правды".
     Поэтому книги  Киплинга будут  живы и читаемы до  тех пор, пока в  мире
останется хоть один человек, умеющий читать по-русски.






        "РАЙНЕР. МАРИЯ. ОРФЕЙ"

     А Смерть останется за дверьюНиколай Клюев


     Нам уже не обойтись без него.
     Хотим  мы  этого,  не  хотим  ли,  но  на  исходе  XX  века  приходится
констатировать, что величайшим европейским поэтом столетия был именно Райнер
Мария Рильке. Не величайшим  немецким, нет -- Рильке и по  крови-то  едва ли
был  немцем;  не величайшим австрийским  или австро-венгерским --  умирающая
держава Франца-Иосифа  или  пришедшая  ей на смену Первая Республика кажутся
чем-то  незначительным рядом  с  исполинской фигурой  Рильке; тем  более  не
величайшим  французским, русским, итальянским (хотя  на  всех этих языках он
писал  стихи, а французскому творчеству почти  целиком  отдал последние годы
своей жизни); тем более не чешским -- хотя родился  в Праге; не  швейцарским
--  хотя   умер  именно  во  французской  (говорящей  по-французски)   части
Швейцарии.
     Есть в Европе XX  века исполины, которых вполне можно поставить рядом с
Рильке:  писавший  на трех  языках  многоликий португалец  Фернандо  Пессоа;
французский брат-близнец  по  духу и  поэзии Рильке  -- Поль Валери;  лучший
англоязычный поэт последнего столетия, ненавистник Англии -- ирландец Уильям
Батлер Йетс; внезапный гений Константин  Кавафис, чей дар вполне  сравним по
значению  с поэтами  Древней  Греции;  наконец,  даже сильно  заслонивший  в
сознании  немецкоязычного читателя  чуть  ли  не  всю мировую поэзию Готфрид
Бенн,  -- да и Россия именно в XX веке дала поэтов,  чье  творчество оказало
влияние едва  ли не на весь  мир,  --  Мандельштама,  Цветаеву,  Хлебникова,
Ходасевича.  Список   можно   продолжать.  Но   именно  Рильке   был   самым
наднациональным, самым европейским.
     В  эссе Иосифа Бродского "Девяносто  лет  спустя", целиком  посвященном
стихотворению Рильке "Орфей. Эвридика. Гермес", нобелевский лауреат сознался
(прочитав, понятно, не оригинал Рильке, а английский подстрочный  перевод)*,
что стихотворение  это  наводит  его  на  мысль:  "А не  было  ли крупнейшее
произведение века создано  девяносто лет назад?"  Заметим,  что у  Бродского
есть вопрос, но нет утверждения. Умей  Бродский читать по-немецки, думается,
этот вопрос  вообще  не возник  бы:  у самого Рильке найдется десяток-другой
произведений --  да простит мне читатель надругательство над русским языком,
но  иначе  сказать не умею -- более бессмертных. И еще: если брать отдельные
стихотворения,  то  у других поэтов -- хотя бы тех, кто перечислен выше,  --
есть шедевры не  менее  весомые: "Элегия тени" Пессоа или  "Кладбище у моря"
Валери; последнее,  к  слову  сказать, Рильке перевел на немецкий язык столь
блестяще,  что и  через триста лет попытка  его "превзойти"  едва  ли  будет
плодотворной. Ко всему этому надо  прибавить,  что Рильке, оказавший влияние
даже на тех творцов,  кто  был старше  него самого (таков  У.  Б.  Йейтс,  в
поздние  годы  целиком  заимствовавший  у  Рильке  его  "философию  смерти",
рождающейся и умирающей вместе с человеком, о чем ниже), в силу своей судьбы
оказался именно тем человеком, на  личности которого сошлись фокусы внимания
чуть ли не всех великих творцов нашего уходящего века.
     Спору нет, сейчас речь идет лишь о художниках слова, покинувших границы
упорядоченного рационализма --  реалистического ли,  романтического,  какого
угодно.  Нидерландский  историк  Йохан  Хейзинга в  поздней работе  "В  тени
завтрашнего  дня" (1935) так охарактеризовал  то,  что  видел в  современной
поэзии: "Поэзия уходит от разума.  В наши дни Рильке или Поль Валери гораздо
менее доступны для людей, нечувствительных к поэзии, чем ГЕте или Байрон для
своих современников". Но тут уж ничего не поделаешь: людям, нечувствительным
к поэзии, трехтомное собрание сочинений Рильке, впервые  предпринимаемое  на
русском языке, никак не предназначается. Понадобилось  "сто лет одиночества"
(поэт-переводчик  работает  все-таки  чаще  всего  в одиночестве, наедине  с
оригиналом),   чтобы   собрать   этот   трехтомник,  практически   полностью
охватывающий все, что требуется читателю, желающему прочесть Рильке, принять
его или  отвергнуть -- а  не верить  на  слово,  что "за  пределами  данного
издания осталось еще многое..." Нет. За сто лет работы  мы все-таки накопили
переводы всех основных зрелых книг Рильке -- от "Часослова", начатого еще  в
XIX  веке, --  и до  двух  книг, написанных  по-французски и вышедших в 1926
году,  в год смерти  Рильке.  Здесь -- полностью  весь  зрелый,  прижизненно
изданный  Рильке, а также в больших фрагментах и ранний, не столь зрелый,  и
поздний,  никогда  не  сложенный  в  отдельные  книги  и  по  большей  части
опубликованный  лишь посмертно.  Некоторые  книги помещены  в  двух  и более
переводах   (особенно   для   того,   чтобы    воздать   дань   исторической
справедливости:   впервые  переиздаются   книги  "Жизнь   Марии"   и  "Новые
стихотворения",   соответственно   в  переводах  Владимира  Маккавейского  и
Константина  Богатырева).  Здесь --  его роман, рассказы, искусствоведческие
работы, письма.
     Количество перешло  в качество. Всего сто лет работы -- и вот  они, три
тома Райнера Марии Рильке на русском языке. Это особенно справедливо потому,
что писавший всерьез не только по-немецки, но и по-французски поэт переведен
на третий язык -- на русский; на  язык, который он знал  и любил. И  это тем
более приятно, что по сей день русская поэзия  не утратила умения рифмовать:
и в  силу  относительной  своей молодости  по  сравнению  с  итальянской или
английской, и  в силу того, что в русском языке попросту гораздо больше рифм
и прочих пластических средств, чем в языках великих наших соседей. От  рифмы
нет нужды отказываться потому,  что она  нам не  мешает. Ну, а  кто умеет ее
видеть и ценить  --  тому  будет радость  дополнительная:  кроме  неизбежной
ознакомительной  задачи у  подобного собрания  сочинений  иноязычного автора
есть кое-какой шанс  подарить  кое-что и просто русской поэзии,  поэтический
перевод в которой играет роль совершенно самостоятельного жанра, имеющего не
единые  правила,  но  множество  "сводов"  этих  правил,  и  поэт-переводчик
выбирает тот способ работы с оригиналом, который ему более по душе, более по
силам.  Кстати,  все то же самое относится  и  к прозе.  Кто-то  обманул нас
однажды, сказав,  что  "стихи  надо  переводить так  же,  как  прозу, только
гораздо  лучше".  Это,   конечно,  истина,   но  истиной  будет  и  обратное
утверждение. Прозу  тоже  надо  переводить  так же,  как  стихи.  Но  --  по
возможности -- гораздо лучше.
     Этот  трехтомник к тому же еще и плод нашей давней любви. Русский  язык
был как-никак первым, на который Рильке перевели более  ста лет тому  назад:
рассказ "Все в одной" появился в "Северном вестнике" в 1897 году. А к нашему
времени число одних только "опубликовавшихся" переводчиков Рильке на русский
зашло  далеко  за  сотню.  На  исходе  века  и тысячелетия  нам  не  на  что
жаловаться: Рильке в  России хорошо известен, любим, вполне добротно и очень
обширно  переведен  (графоманские переводы  тут не в счет -- по ведь  и  они
являют  собою  часть  той  любви,  которую подарила  Рильке  Россия). Лучший
живописный  портрет  Рильке  написал  Леонид  Пастернак,  с  ним  дружили  и
переписывались Борис Пастернак и  Марина  Цветаева;  тема  "Рильке и Россия"
прокормили не одно  поколение  литературоведов, не  исчерпана она  и по  сей
день.
     На русском  языке переиздаются даже книги о Рильке: к примеру,  изрядно
устаревшая (с 1958-го  года-то!) монография Ханса Эгона  Хольтхузена "Райнер
Мария Рильке, сам  свидетельствующий о себе  и о своей  жизни"  была недавно
издана десятитысячным тиражом  (это сейчас то, что раньше -- полмиллиона)...
в Челябинске!  Основным центром изучения Рильке в России -- во всех аспектах
--  с  недавних  пор,  стараниями  Р.  Чайковского  и  Е. Лысенковой стал...
Магадан!  Книга Чайковского и Лысенковой  ""Пантера"  Р. М. Рильке в русских
переводах"  (Магадан, 1996) вызвала десятка два  рецензий -- от магаданских,
московских, петербургских  -- и  до  развернутого отзыва в  "Новом журнале",
выходящем с начала сороковых годов  в Нью-Йорке. Впрочем, на истории русских
переводов поэзии Рильке лучше остановиться отдельно.
     Первым русским переводчиком стихов Рильке был сын одесского  ювелира --
весьма  одаренный  Александр Биск (1883-- 1973).  В  последние  месяцы жизни
Биска мне хоть и по переписке, но довелось с ним познакомиться. "Я занимался
Рильке с 1905 года -- я нашел его "Lieder der Madchen"*,  будучи лейпцигским
студентом", -- писал из Нью-Йорка девяностолетний поэт в Москву автору этого
предисловия (письмо от 31 января 1973 г.).  "Лейпцигским студентом" Биск был
совсем недолго, уже весной 1906 года он переселился в Париж, где жил до 1911
года: сам поэт политикой не занимался,  но сестра  состояла в партии эсеров,
возврат в  Одессу и в  Россию был чреват выяснениями отношений с полицией, а
молодой Биск хорошо чувствовал себя в Париже -- к тому же в одесских газетах
он печатался уже  тогда. "Первые мои переводы (из Рильке -- Е. В.) относятся
к  1906 году", -- напишет  он в предисловии к  первому русскому "Избранному"
Рильке,  вышедшему  в  Одессе  между  маем  и  августом  1919  года.  Первая
"столичная" публикация переводов  Биска из Рильке пока  что разыскана в 1911
году ("Русская  мысль", кн.  6) -- пять  стихотворений, в том  числе ставший
классическим именно  в переложении  Биска  шедевр  "И был  тогда день  белых
хризантем...".
     Именно 1911 --  1914 годы -- время первого  бурного интереса к Рильке в
России;  успевают выйти три его  книги: "Книга  часов" (М., 1913)  в  сильно
сокращенном и едва ли удачном переложении Юлиана Анисимова, в том же году --
перевод единственного романа Рильке  "Заметки Мальте Лауридса Бригге" в двух
томах (в оригинале  книга вышла в 1910 году, что следует помнить);  наконец,
выпущенная  в  оригинале в июне 1913  года книга "Жизнь  Марии" всего  через
полгода, но  уже в  1914 году,  накануне войны, когда оказалось под запретом
"все немецкое", была  выпущена в Киеве  в переводе не оцененного по сей день
поэта Владимира Маккавейского. Кстати,  в нашем  издании (в приложении) этот
перевод  переиздается  полностью  впервые, и хотелось  бы  привлечь  к  нему
читательское внимание. То, что казалось странным и неуклюжим в начале  века,
стало  попятным  и весьма  поэтичным  теперь. Похоже на то, что Маккавейский
очень сильно обогнал  свое время; в 1920 году он был  убит под Ростовом, имя
его забылось,  но  уже давно  пришла пора вернуть его  стихам,  переводам  и
доброму имени почет и внимание.
     В  студенческих тетрадях Бориса Пастернака 1911 -- 1913 гг. мы  находим
около десятка черновых  переводов из  "Книги картин" и  "Часослова", в те же
годы  сделана  свой перевод шестистишия Рильке Анна  Ахматова -- видимо, это
был  вообще  единственный ее перевод  с  немецкого языка,  по  свидетельству
академика Ю. Оксмана язык  этот  был для нее тяжел и читать свободно на  нем
она не  могла.  В те  же годы перед Первой мировой войной появились в печати
переводы   В.  Шершеневича,   В.  Эльснера,  А.  Дейча,  так  что  брошенная
Пастернаком фраза ("Люди и  положения", 1956 -- 1957): "У нас  Рильке совсем
не знают", -- скорее относилась к  месту Рильке в советской  культуре, чем к
подлинной культуре России.
     Впрочем, даты Первой мировой войны (1914-- 1918) точно определяют еще и
границы  первого временного перерыва  в потоке русских  публикаций Рильке. В
харьковском альманахе  "Колосья"  в 1918  году  (No 6-- 7) впервые появилась
знаменитая поэма в прозе (то ли просто  новелла) Рильке, тогда озаглавленная
"Образы любви и смерти  Христофора Рильке"; та же вещь, но без  сокращений и
под  более близким к оригиналу названием ("Песнь о любви  и  смерти Кристофа
Рильке") была опубликована в альманахе "Свиток 3" (М.; Л.) в 1924  году. Как
уже было  сказано  выше, в Одессе  в  1919 году вышло первое  издание  книги
избранных переводов  Александра Биска; в 1929 году "Новый  мир"  и  "Звезда"
опубликовали в  переводе Бориса Пастернака два "Реквиема"  -- по сути  дела,
увидела свет целиком еще одна книга Рильке ("Реквием", 1908). До 1935 года в
периодике появлялись переложения Григория  Петникова  -- он переводил Рильке
"как хотел", т. е.  как экспрессиониста, это давало диковатые результаты, но
существенно облегчало  прохождение через  рогатки цензуры. Наконец в большой
книге избранных переводов Петникова, изданной в Харькове в 1935 году ("Запад
и  Восток"),  появилась  последняя  подборка и четыре  стихотворения. Дальше
наступил второй перерыв, притом долгий.
     Хотя в 1943 году член Союза писателей СССР Иоганнес Роберт Бехер назвал
поэзию  Рильке  в  числе  тех  ценностей,  которые   осквернены  фашистскими
варварами,  но  его  мнением никто не  заинтересовался.  Зато  в  1950  году
"главный  писатель СССР" А.  А.  Фадеев  высказался доходчиво:  "А кто такой
Рильке? Крайний мистик и реакционер  в поэзии". Рильке в сталинской  империи
был, таким  образом, запрещен раз и навсегда. Навеки. Но... нет ничего более
врГ©менного,  чем вечное. Умер Сталин, а за ним приговорил себя  к  смертной
казни  и Фадеев. "Разлука" с  советским читателем (тогда предполагалось, что
это синоним выражения "русский читатель")  неизбежно должна была окончиться;
как возвращались люди из лагерей, так вернулся и Рильке: уже в первом номере
воронежского журнала  "Подъем" за 1958 год появилась "Пантера" в переводе А.
Немировского.  Художественные достоинства перевода сейчас оставим в стороне,
важен приоритет, и его ни у Немировского, ни у Воронежа не отнимешь. Журналы
робко стали  печатать: тут --  стишок, там  --  подборку,  из мрака  запрета
Рильке стал понемногу выходить к читателю.
     Не  считая  журнальных публикаций, главным событием шестидесятых  годов
для "Рильке советской эпохи" стала довольно большая книга "Лирика", вышедшая
в  1965 году в переводе Тамары Сильман (1909-- 1974) в Ленинграде. Тогда она
вызвала одобрение как  со стороны "старших" (Маршака, не дожившего до выхода
книги, но знакомого с рукописью; Корнея Чуковского), видевших в  ней примету
еще  не  совсем  замерзшей  хрущевской  оттепели,  так  и  гнев  со  стороны
"младших": как же это выходит  авторская книга у Сильман, когда в письменных
столах десятков поэтов лежит столько  неизданных переводов из Рильке! Знали,
что еще с тридцатых годов работают над Рильке Юлия  Нейман и Сергей  Петров,
что  Ахматова  хвалила  переводы  Андрея Сергеева, а  есть  еще  и  Владимир
Микушевич, и Вячеслав Куприянов, и Грейнем Ратгауз, главной же легендой того
времени была работа Константина  Богатырева (1925-- 1976), жертвы сталинских
репрессий и ученика Бориса Пастернака. Но даже не очень искушенному читателю
по книге Сильман было ясно, что великий поэт из Рильке не получился.
     Между  тем  в предисловии к этой книге, написанном  Владимиром  Адмони,
были  впервые  в  СССР  напечатаны  два  прославленных  перевода Пастернака,
вставленные в книгу "Люди и положения", -- сейчас как-то уже