ятых  еще  отзывался  о Г.  Иванове  "эстет", "эпигон",  а уже спустя
пять-шесть  лет  знал  наизусть полсотни его  стихотворений  и  очень  часто
говорил  словами Иванова о  собственной судьбе: "Мне говорят  -- ты  выиграл
игру..."
     Георгий Владимирович Иванов родился 11 ноября (29 октября ст. ст.) 1894
года  в Студенках  Ковенской  губернии.  Писать  он начал  рано:  сбереглась
изрядная пачка  его "первых стихотворений", из которой,  к  счастью, ни одна
строка позднее в печать не попала. Юность поэта прошла в Петербурге,  однако
Кадетский корпус,  из которого он  "выбыл" в 1912  году, никакого  заметного
отпечатка  на его  поэзию  не  наложил. Но дебют его  в печати даже  по  тем
временам был весьма ранним:  в 1910  году  в первом номере  журнальчика "Все
новости литературы,  искусства,  театра, техники и промышленности" Г. Иванов
опубликовал стихотворение "Инок" ("Он -- инок,  он  -- Божий..."); в том  же
номере  под  псевдонимом  Юрий  Владимиров  находим  его   первую,  по  всей
видимости,  литературно-критическую  статью-рецензию,  где  пятнадцатилетний
поэт разбирал, ни много ни  мало, "Собрание стихов" 3. Гиппиус, "Кипарисовый
ларец" И. Анненского и "Стихотворения" М. Волошина.
     Поэту шел шестнадцатый  год, а среди его  знакомых, тем  не  менее, уже
были  М Купчин, И.  Северянин,  Г.  Чулков. Известно, что  5  март 1911 года
какую-то из своих книг надписал в подарок Иванову Блок*. О визите Г. Иванова
к Блоку 18 ноября 1911 года  имеемся запись самого Блока.  По  меньшей  мере
десять лет был  знаком  лично  Г. Иванов  с поэтом,  чье влияние -- хотя и в
очень неожиданной трансформации --  решило в конечном  счете его собственную
поэтическую судьбу. Круг  друзей у  очень  общительного в те  годы юноши был
велик.  Из  отложившегося  в его  душе осадка  --  некогда  бывшего  смерчем
знакомств, слухов,  личных  и  чужих впечатлений --  как  раз и  возникло то
самое,  за  что Георгия  Иванова  многие  позже  столь  яростно  невзлюбили:
"Петербургские зимы", стихи, да  и  почти все написанное им до конца  жизни.
Да, многим то, что он писал, не нравилось. Прежде всего, написанное в 1910-е
годы не нравилось ему самому. Он искал  себя  -- и часто делал это на первых
порах неудачно.
     Для  начала он  стал  печататься где попало, даже в легендарном журнале
"Весна" (В. Ходасевич  в очерке "Неудачники"  утверждал, что издававший этот
журнал Н. Шебуев не только  не платил гонораров,  но заставлял самих авторов
платить ему).  Печатался  Иванов в "Нижегородце", эгофутуристическом -- но и
ярмарочном   --  "органе".   В  "Шиповнике"  (журнал  тою   же  Шебуева).  В
"Gaudemaus'е". В "Ежемесячном иллюстрированном всеобщем журнале  литературы,
искусства,   науки   и   общественной  жизни".  В  "Ниве".  В   "Аргусе".  В
"Сатириконе".  В  "Рубиконе". И  -- в акмеистическом  "Гиперборее",  и --  в
благородном "Аполлоне". И -- в очень дурно пахнущем "Лукоморье". И... да где
только не печатался! Лучше бы, честно говоря, половине публикаций "жернов на
шею", чем "в  свет к  читателю". Но и отзывы о творчестве Г. Иванова с самою
начала  десятых  годов  и  до наших  дней  в абсолютном своем большинстве не
радуют  ни глубиной анализа,  ни  даже  остроумием. Иванова  или  безоглядно
бранили-- безразлично, с футуристических ли, с  вульгарно-социологических ли
позиций -- или захваливали в его поэзии то, что далеко  не всегда составляло
ее  истинные достоинства.  Серьезные статьи о его творчестве и по  сей  день
можно сосчитать по пальцам.
     Отзывов на его книги имеется куда больше, чем нужно было бы для анализа
самому дотошному исследователю.
     Первая книга Г. Иванова "Отплытье на о. Цитеру",  вышедшая  в последние
дни 1911 года*,-- т.е.  по  выходе книги Иванову едва исполнилось семнадцать
лет! -- была отмечена рецензиями Брюсова, Гумилева, Лозинского. Брюсов писал
сдержанно: "Он умеет выдержать стиль, находит иногда изысканные милые стихи,
но самостоятельного пока не дал ничего. Как всем молодым  поэтам, г. Иванову
наиболее удаются описания природы"*. Значительно  глубже и серьезней отнесся
к   первенцу   Иванова  Михаил  Лозинский  в  акмеистическом   "Гиперборее":
"Небольшой мир, раскрываемый в этой книге, только спутник старшей планеты --
поэзии Кузмина. Но своеобразный голос, которым ведется рассказ об этом мире,
убеждает нас, что творчество Георгия Иванова сумеет выйти на самостоятельный
путь и  двигаться по нему уверенно"* Н. Гумилев в "Аполлоне",  пожалуй, один
лишь сумел оценить то истинно ценное, что наличествовало в поэзии Иванова на
ее кузминско-северянинском  этапе: "Первое, что обращает на себя внимание в
книге  Г. Иванова,--  это стих. <...> Поэтому каждое стихотворение при
чтении  дает  почти  физическое  чувство  довольства. Вчитываясь, мы находим
другие  крупные достоинства:  безусловный вкус даже в самых смелых попытках,
неожиданность тем и какая-то  грациозная "глуповатость", в той мере, в какой
ее требовал Пушкин"*. Имелся еще отзыв "своего брата"  эгофутуриста  (период
сей в  творчестве Иванова был столь краток, что вряд  ли  стоит пристального
внимания) -- Ивана Игнатьева. Отзыв восторженный, как в северянинских кругах
считалось  единственно возможным,  за  одним  исключением:  Игнатьев  (ИвеЙ)
отметил  "нежелательное, заметное следование М. Кузмину,  Вячеславу Иванову,
Александру   Блоку"*.   Сам   того  не  ведая,   Игнатьев   первым   заметил
синкретическую  природу  поэзии  Иванова  -- время центонов пришло  для  нее
позже, а синтез вместо  синкретизма стал в  ней  возможен  лишь  в последние
десять-пятнадцать лет жизни поэта.
     Из сорока  стихотворений "Отплытья  на о.  Цитеру"  двадцать три  вошли
позднее  в "ювенильный"  сборник "Лампада", которым  в  начале  1920-х годов
Г.Иванов  открывал   свое  несостоявшееся  "Собрание  стихотворений".  Стихи
переделывались,  менялись заголовки, посвящения. Все  время  возникали новые
произведения. И уже весной 1914 года полноправный член "Цеха поэтов" Георгий
Иванов издал  в вторую книгу  стихотворений -- "Горница".  Откликов на нее в
печати появилось  очень  мало  -- началась  война. Отзыв  будущего "главного
имажиниста"  Вадима   Шершеневича   --  одаренного  поэта,  но  человека   в
литературной критике феноменально слепого -- в известной  мере  предвосхитил
одну из форм отношения к поэзии Г. Иванова, бытовавших до недавнего времени:
"Я  думаю, что стихи Г. Иванова  просто  ненужная  книга"*,-- а мнение  свое
аргументировать  критик  "затруднялся".  Но  Гумилев  в "Письмах  о  русской
поэзии"  снова  нашел точные слова  для  характеристики  именно  этой  книги
Иванова: "Он не мыслит образами,  я  очень  боюсь,  что он  вообще  никак не
мыслит.  Но  ему  хочется  говорить  о  том, что  он  видит"*. Гумилев верно
распознал ивановский "инстинкт созерцателя". Молодой  поэт еще только учился
смотреть  и видеть,  пора зрелости  и синтеза для  его поэтической души была
далеко   впереди,  а  его  уже  ругали  (справедливо,  но  непрозорливо)  за
отсутствие глубоких мыслей.  Их и не могло быть у юного стихотворца, подобно
герою "Черной кареты" как раз  больше всего переживавшею,  что вот  никак не
может он начать писать стихи лучше, чем прежде ("У меня со  стихами нелады"*
-- из письма к А. Д. Скалдину от 16.VIII. 1911 г.).
     Но грянула первая  мировая,  и  в бряцании  ура-патриотических кимвалов
родился  "Памятник  славы", весьма  жалкое  и  очень  "лукоморское"  --  см.
"Китайские тени" в нашем издании -- детище. Лишь одно  стихотворение перенес
Г.  Иванов из этой книги позднее во второе издание "Вереска" (как бы "второй
том"  несостоявшегося  "Собрания  стихотворений",  воспроизводимый  в  нашем
издании), еще пять-- в "Лампаду",  от всех прочих отрекся  навсегда. Отзывов
на книгу по военному времени появилось немного,  но были они  знаменательны.
Сергей  Городецкий,  второй  (после  Гумилева)  "синдик"  "Цеха  поэтов"  --
незадолго  до того, впрочем,  распущенного,-- был от  книги  в  исступленном
восторге:  "В  книжке Г.  Иванова  почти  не найти технических  недостатков"
(высшая  акмеистическая  похвала.--  Е. В.),--  и продолжал  в том  же духе,
варьируя более ранние  слова Гумилева: "Изобразительная сторона порой  очень
ему удается"*. Изобразительности у Г. Иванова и вправду было  с избытком, но
думается,  что  "Памятник  славы",  книга  "датских"  стихотворений,  т.  е.
стихотворений  "к датам" (как до недавнего времени называли подобные стихи в
советских газетах на редакционном жаргоне), появился на свет не без солидных
гонораров  "Лукоморья". Книгу  ничуть не  спасала прекрасная  обложка работы
Егора Нарбута. Но интересно, что  именно на это  уродливое  творение Иванова
откликнулся  рецензией  А.  Тиняков  (ниже  о  нем  будет сказано подробно):
"Литературное дарование Г. Иванова представляется нам столь же  несомненным,
как и скромные размеры этого дарования. <...> Г. Иванову не хватает ни
поэтической силы, ни вкуса"*.
     Тиняков,  именно  Тиняков  брался  быть для  "Памятника славы"  "судьей
вкуса"  -- и был  прав:  Г.  Иванов  кричал "ура"  недостаточно  громко  для
истинною "патриота", каковым сам Тиняков становился, если платили.
     Уже  в  самом  конце  1915  года  Г.  Иванов  выпустил  свой  последний
дореволюционный  сборник --  "Вереск"  (на  титульном листе  -- Пг.,  1916).
Недостатка в  рецензиях  не было:  попривыкнув к  затяжной войне, Российская
империя праздновала свои последние "именины". Городецкий пришел от "Вереска"
в  ярость.  "По-видимому,  этот  поэт  собрал  жатву  стихотворной  работы в
предыдущей  своей  книге  "Памятник  славы",  где он  много сильнее,  чем  в
"Вереске"  В "Памятнике славы" звучит голос юноши, которого  события сделали
взрослым.   В   "Вереске",  наоборот,   есть  что-то   старческое,  желающее
помальчишествовать. <...>  Если  это не  искренно, это противно.  Если
искренно -- и  того  хуже"*. Отозвался на книгу и Гумилев-- в последний раз,
мысль  он  развивал прежнюю, глубоко верную,  как  показало все  последующее
творчество  Иванова: "Почему  поэт  только  видит, а  не  чувствует,  только
описывает, а не говорит о  себе, живом  и настоящем?" --  и добавлял в конце
отзыва: "Мне хотелось бы  закончить  этот краткий очерк вопросом, для  того,
чтобы поэт ответил мне на него своей следующей книгой.  Это не предсказание.
У  меня нет оснований судить, захочет  и  сможет ли Георгий  Иванов серьезно
задуматься  о том, быть  или не  быть  ему  поэтом,  то есть  всегда  идущим
впереди"*.
     Прозрение Гумилева было верным по сути, но весьма робким. Куда острей и
точней оказался отзыв Ходасевича -- о нем еще придется говорить отдельно, --
а  также  убийственный  по  бесспорности  (на  1916  год)  приговор  В.   М.
Жирмунского:   "Нельзя  не   любить   стихов   Георгия  Иванова  за  большое
совершенство  в  исполнении  скромной задачи, добровольно  ограниченной  его
поэтической волей. Нельзя не пожалеть о том, что  ему  не  дано оформиться к
художественному  воплощению  жизненных  ценностей  большей  напряженности  и
глубины  и  более  широкого  захвата,  что  так  мало  дано  его  поэзии  из
бесконечного многообразия и богатства живых жизненных форм"*.
     Гумилев   отозвался    тревожно,   Жирмунский   --   сочувственно,   но
пессимистически,  Ходасевич --  с  сомнением.  А  в  целом  дореволюционному
периоду  творчества окончательный приговор вынес сам же Георгий Иванов много
лет  спустя  в  письме к  Роману Гулю  (от 10.111  1956 г):  "...Вы  в  моей
доэмигрантской поэзии не очень осведомлены. И плюньте на нее, ничего путного
в ней нет, одобряли ее в свое время совершенно зря"*. Георгий  Иванов (сорок
лет спустя) был прав, но лишь отчасти. Прозорливые люди (Гумилев и Ходасевич
прежде всего) видели  поэзию Иванова  в  правильном свете: перед ними был не
столько поэт, сколько  вексель, некая  присяга,  смысл коей сводился к  двум
словам:  "буду поэтом".  И  поэтом  Иванов стал, и оплатил  вексель  -- всей
жизнью.
     Пришла  Февральская  революция, летом 1917 года  скончалось суворинское
"Лукоморье".   Потом  --   Октябрь,  восемнадцатый   год,   девятнадцатый...
Печататься в то время было трудно и небезопасно, тем более что Г. Иванов уже
успел в  эти годы напечатать несколько  острополитических стихотворений*. Но
жить на что-то надо. Вернувшийся из-за границы  Гумилев  твердо решил --  по
свидетельству Иванова, по  крайней  мере,--  что его  прокормят  стихи,-- до
самого  расстрела они его и кормили, хотя знаменитые пайки воблой, селедкой,
крупой  перепадали Гумилеву в основном  за выступления; а у Георгия Иванова,
помимо  "камерности  дарования"  (тогдашней),  был  еще  и  дефект  речи  --
врожденная шепелявость. Поэтому с таким усердием  взялся  он за  поэтический
перевод, в те годы возникают под его пером русские  переложения поэм Байрона
("Мазепа"  и  "Корсар"),  Кольриджа  ("Кристабель"),  стихотворений Бодлера,
Самэна, Готье,  Эредиа, ряда других поэтов. Г.  Иванов  усердно занимается в
переводческой  студии под  руководством  М.Л.Лозинского.  Молодое  советское
государство  не  имело  возможности  публиковать эти переводы -- большинство
материала,   "заготовленного   впрок"    основанной    Горьким    "Всемирной
литературой",  по сей  день лежит в архивах и  ждет  издателя,  хотя  многие
переводы,  отыскавшиеся во прахе разрозненных архивов, свет все же  увидели:
Бодлер  в   переводе  Гумилева,  Адамовича,  Глебовой-Судейкиной,  Байрон  в
переводах Н. Оцупа и Н. Брянского, Китс в переводах Т.Кладо и еще кое-что.
     В качестве  аванса переводчикам  полагался  за работу паек:  все  те же
крупа  и  вобла. Даже  нищие  в  Петрограде в  то  время,  по  свидетельству
З.Н.Гиппиус,  просили не "на хлеб", а "на  воблу" -- хлеба попросту не было.
Однако  именно благодаря пайковой вобле "Всемирной литературы"  появилась на
свет основная часть переводов Блока из Гейне, Гумилева из Саути и  Вольтера,
Лозинского  из  Кольриджа  и  многое  другое.   Почти  полная  невозможность
печататься до самого 1920 года пошла  Георгию Иванову в  каком-то  смысле на
пользу: занимаясь переводами,  он  одновременно  стал пересматривать  и свои
старые стихи, и  эстетические каноны. Смотреть и видеть  в эти  годы он  уже
умел,  версификационным  даром владел изначально. Оставалось научиться,  как
сказал  Гумилев,  мыслить.  Но  от  прежних  стихов  отмахнуться  было  тоже
невозможно,  и  тогда Георгий Иванов попытался сложить  все  написанное им в
некое единое целое. Случилось так, что рукопись двадцатичетырехлетнего поэта
("Горница" (стихотворения  1910-- 1918 г.г.) попала  на редакционный стол  к
человеку, чье мнение для Иванова  было,  пожалуй,  "высшей  инстанцией". Его
рецензентом оказался Александр Блок.
     Рукопись  не сохранилась --  по крайней мере, пока не найдена.  Судя по
косвенным  данным, она была составлена из  "ювенилии", позднее  образовавшей
сборник "Лампада",  какой-то части стихотворений, позднее вошедших во второе
издание "Вереска" и, видимо, нескольких  стихотворений,  попавших в  "Сады".
Рецензия Блока  датирована 8 марта 1919 года. "Когда я  принимаюсь за чтение
стихов Г. Иванова, я неизменно встречаюсь с хорошими, почти безукоризненными
по форме стихами,  с умом и вкусом, с большой художественной смекалкой, я бы
сказал, с тактом; никакой пошлости, ничего  вульгарного"*. Многое вызывало у
Блока    нарекания    --   именно    эти   нарекания   со   всей   возможной
недобросовестностью  использовались   советским  литературоведением  в  виде
обстриженных цитат  в те  годы,  когда  Г.Иванов  числился  у нас по разряду
"ничтожных эпигонов". Но рецензия Блока  преследовала еще и узко утилитарную
цель, она  решала судьбу книги: издавать  ее  или  не издавать, и  Блок,  не
приведя никаких  аргументов против издания книги, писал: "В  пользу  издания
могу сказать, что книжка Иванова есть  памятник нашей страшной эпохи, притом
автор  --  один  из  самых талантливых  молодых  стихотворцев". Рецензия эта
широко известна; не одно поколение молодых  советских поэтов,  впервые узнав
из нее имя Г.  Иванова,  отправлялось в библиотеку на поиски хотя  бы ранних
его  сборников. И  находило там  "Лампаду",  "Вереск", "Сады".  Больше всего
читателей  было, наверное,  у  этой последней книги,  на которой  значилось:
"Третья книга стихов", -- хотя простым подсчетом получалось, что книга эта у
поэта  пятая или шестая. Она же являлась апофеозом  ивановского акмеизма*. И
именно  эту  книгу современники, критики  начала  двадцатых годов,  изругали
наиболее единодушно. Отзывров (печатных) на "Сады" сейчас выявлено уже более
десятка.  Приведем  некоторые,  наиболее  веские. София  Парнок  (А.Полянин)
писала: "Георгий Иванов -- не создатель  моды, не закройщик, а манекенщик --
мастер показывать на себе  платье различного покроя"*.  И.Оксенов  выражался
ясней и доносчивей: "Георгий Иванов умеет только слегка мечтать и -- попутно
--  стилизовать природу в духе любимых им  "старинных мастеров". <...>
Георгию Иванову не дают спать лавры Дмитрия Цензора"*. Заметим, что здесь --
как  раз  в  духе доноса  -- достатолось не  только Иванову,  но  и  "старым
мастерам", многие  из коих в недальнем будущем,  как  ненужные пролетариату,
отбыли  из  СССР  к  западным  коллекционерам.  В  единый улюлюкательный хор
("Эпигон!  Эпигон!")  включился  и Петр  Потемкин (к  моменту  опубликования
рецензии уже очутившийся  в эмиграции и, кстати, сам к тому времени, изрядно
исписавшийся): "Этому поэту сам Бог судил  быть только тенью. <...> Он
тот же человек, безыскуственно любящий свое  искусство, свое вышивание строк
бисером по канве общепринятого и модного образца"*. Хулители Георгия Иванова
были  совершенно   единодушны,   даже  прежний  "наставник"  его,  М.Кузмин,
иронически писал  в своем "Письме в Пекин": "Относительно же  коллекционера,
собирателя  фарфора,  , не знаю,  как быть.  Хотел было послать  ему  "Сады"
Георгия  Иванова, но, пожалуй, более  подходящими  будут  "Марки  фарфора"*.
(Заметим в скобках,  что отношения Г. Иванова с ранними  его наставниками --
прежде  всего  Северянином   и  Кузминым  --  к  этому   времени   полностью
испортились, что нашло  свое краткое  отражение  в  "Петербургских  зимах").
Самое  краткое --  и, пожалуй, единственное непредвзятое -- мнение о "Садах"
высказал рано умерший Лев Лунц: "В общем, стихи Г. Иванова образцовы. И весь
ужас в том, что они  образцовы"*. Всего один, притом неподписанный, отзыв на
"Сады" был положительным*. Не напиши поэт ничего больше, может  быть, мнение
хора хулителей от  1922 года  -- о "Садах", да и в целом о поэзии Г. Иванова
-- оставалось  бы в силе и по сей день.  Но последующие  десятилетия бросили
новый луч света на раннее творчество Георгия Иванова.
     Встав после смерти Гумилева во главе "Цеха поэтов", Г. Иванов неизбежно
попадал как бы в тень Гумилева.
     Ни поэтическим престижем, ни  героической  биографией  с  Гумилевым  он
сравниться тогда не  мог. Разве что сам  сознавал  в  те годы: даже  чарующе
красивые "Сады" -- лишь  прелюдия к ею будущему творчеству. Советской России
он  не был нужен. В эмиграции виделся слабый огонек надежды оплатить некогда
выданный читателям вексель -- "буду  поэтом". Георгий  Иванов покидал Россию
поэтом известным и значительным, но место его было едва-едва во втором ряду,
притом ряду петербургском, не более.
     Прежде  чем  говорить  об  основном   периоде  творчества  Г.  Иванова,
эмигрантском, нужно вспомнить уже упомянутую выше "Лампаду". Сборник вышел в
Петрограде  в  1922  году с  подзаголовком  "Собрание  стихотворений.  Книга
первая". Смысл издания был приблизительно таков: "Вот что я писал  до начала
войны 1914 года,  это моя книга первая".  Советская пресса  отреагировала на
"Лампаду" быстро  и  не без яркости. К  примеру,  Сергей Бобров писал о ней:
"Этот даже не  знает, что что-то случилось, у него  все по-хорошему тихо, не
трахнет"*.