ка
(например,    Версаля),   в   котором   зеленые   насаждения   прикидываются
архитектурой,   все   подстрижено   и   подметено,   --   и   "английского",
прикидывающегося чуть  ли не  лесом  в первозданном  виде. "Сад  Души" Джона
Китса --  безусловно, английский.  В нем  происходит все,  что происходит  в
стихотворениях и поэмах Китса (кроме немногих, написанных на случай), в  нем
невозможны Монбланы байроновского Манфреда, бури кольриджевского "Морехода",
Стоунхенджи   вордсвортовской   "Вины  и   скорби",  в  нем  царит  формула,
извлеченная, видимо, из "Гимна интеллектуальной красоте"  Эдмунда  Спенсера:
"В прекрасном -- правда,  в  правде -- красота", и  в рамки этой  формулы не
подлежит  вводить   никакой   "штурм  и   натиск":   колоссальные   масштабы
неоконченного  "Гипериона"  свойственны  не  ему,  а  одному  из главных его
"учителей"  --  Джону  Мильтону.  Если поэта-романтика  измерять  непременно
ипохондрией, перемноженной на умение  вести  легкую  светскую  беседу (как в
бессмертном байроновском  "Беппо"),  Джона Китса,  пожалуй, придется  вообще
романтиком не числить. Однако  выясняется, романтизм бывает  очень различен:
его мерилом в некоторых случаях может служить как раз творчество Китса.
     Впрочем, к "большим масштабам"  Китса все же влекло. Едва лишь выпустив
в  свет  свою  первую  юношескую книгу, он уехал из Лондона, через несколько
месяцев вернулся,  но целый  год  отдал он главному, как тогда ему казалось,
делу жизни: поэме "Эндимион".
     "Эндимион" был обречен на невнимание изначально, не понимал этого разве
что  автор. Пережив  провал из-за равнодушия публики к его первому сборнику,
Китс совершил  поступок  совершенно романтический:  уехал из  Лондона, через
несколько  месяцев  вернулся,  и  целый  год  неотрывно  писал  первое  свое
эпическое полотно: увы, оно же и последнее, какое удалось завершить -- поэму
"Эндимион".  8  октября  1817  года  он  рассказывал о новой поэме  в письме
Бенджамину   Бейли:   "Мне   предстоит   извлечь   4000  строк   из   одного
незамысловатого  эпизода и наполнить их до  краев Поэзией". К середине марта
следующего  года  поэма была закончена,  причем  автор  уложился  в  точно в
запланированный  размер.  Месяцем  позже  поэма  вышла отдельной  книгой.  И
подверглась  жесточайшему   разносу  в  солиднейших  изданиях,  таких,   как
"Blackwood's Magazine"  и "Quarterly Review". Книга не просто не продавалась
-- ею и торговать никто не хотел.
     А  летом 1818 года у Китса открылся туберкулез, в  самом скором времени
сведший его в могилу. Из  пяти -- всего лишь пяти  -- лет,  отпущенных Богом
Китсу на творчество, целый год, выходит, ушел на неудачную книгу? А если так
-- значит, "Эндимион" и принес поэту смерть?..
     Героиня  современного фантастического  романа Дэна  Симмонса "Эндимион"
(1996) (ни много, ни  мало -- дочь Китса, живущая в  очень отдаленном от нас
будущем) говорит  по этому случаю -- процитировав отрывки из первой и второй
книг  китсовского  "Эндимиона": "Мой  отец написал эти строки  в  молодости.
Первая, неудачная поэма... Он  хотел  описать -- точнее, хотел, чтобы  узнал
его  герой-пастух, -- сколько всего таится  в поэзии,  природе,  мудрости, в
голосах  друзей,  храбрых  поступках,  очаровании  неведомого  и  притяжении
противоположного пола. Но остановился,  так и не добравшись до сути". Мудрый
Симмонс лукавит: сам-то он озаглавил свой  роман  точно  так  же, и это  его
герой, охотник-пастух Рауль  Эндимион взыскует подобных знаний. Задача Китса
была изначально куда проще, он просто "извлекал Поэзию из ничего". И Симмонс
извлекает из поэмы Китса для своего романа все возможное. Ничего не скажешь,
роман у него удался. Может быть, он даже заставит кого-то уделить внимание и
оригиналу -- самой поэме. Отнюдь не слабой. Отнюдь не неудачной. "Прекрасное
пленяет навсегда" -- первая строка поэмы в переводе Бориса Пастернака -- это
кредо Китса, к  которому упрощающий ум  может  ничего  и  не  добавлять. Это
аксиома, и одновременно эпиграф к полному воскрешению поэзии  Китса.  Тление
"Эндимиону" не грозит.
     Поэма  выстроена  по строго  продуманной схеме: четыре  книги по тысяче
строк  (кстати,  в  точности повторенная  схема  "Возвращенного  Рая"  Джона
Мильтона, только удвоенная в объеме). В  начало каждой книги  помещен  Гимн:
Гимн  Пану,  Гимн  Любви,  Гимн Луне,  Гимн Музе. Притом в книгах  выдержано
соответствие четырем  фазам Луны:  ибо именно о  любви  лунной  богини Дианы
(точней, Цинтии)  к смертному пастуху Эндимиону  повествует поэма.  Впрочем,
избрав миф, Китс  очень  быстро стал трактовать  его  пор своему,  он больше
говорит  о любви к  Диане самого Эндимиона, чем  о любви богини  к  нему, --
приходится  напомнить,  что  Китс  не  просто   романтик,  он  среди  поэтов
европейского романтизма один из младших, один из его завершителей.
     Китс почти сознательно смешивает мифы.  В его трактовке более или менее
классический  вариант  мифа об Эндимионе сплетен  с  видоизмененным  мифом о
Венере  и  Адонисе: Адонис  погружен  в  сон,  богиня  безответно  влюблена.
Появляется  образ сестры  Эндимиона -- имя ей Пеона, и вымышлена она едва ли
не  самим  Китсом.   Последовательно   сменяющие  друг  друга   ипостаси  --
своеобразные лунные  фазы -- Цинтия,  Селена, Диана, индийская девушка, да и
сам  Эндимион --  аллегории  души,  той  самой Психеи, которой  напишет Китс
первую  из великих  од  1819 года. Как постигающий  выступает  Эндимион, как
постигаемое --  Любовь  во всех ее  обличиях.  В поэме  дважды  говорится  о
"тройном часе", о "трижды рожденном" Эндимионе и его  "тройной душе" (triple
hour, triple soul). Все женские типы здесь -- лунные,  воплощения Души-Любви
--  это  три  фазы  Луны:  Пеона-сестра -- новолуние, Цинтия-Селена  -- луна
растущая  и  полная соответственно, индийская  девушка-Цинтия --  опять-таки
полная луна и  луна  на ущербе. Последнюю фазу, т.е. ущерб луны и миг, когда
она невидима, символизирует сам Эндимион.
     Ипостась  Дианы  сумерек,  когда  Луна на небосклоне отсутствует вовсе,
Гекату, Китс упоминать не рискнул: мрачный  образ увел бы его слишком далеко
в сторону. В поэме движение идет от души, готовящейся к постижению Любви, от
души сестринской -- к душе идеальной и наиболее бесплотно-страстной, затем к
душе плотской, а та, сливаясь с идеальной, как раз только и делает Эндимиона
человеком.  В Англии  бытует  мнение, что Китс изменил  миф  для того, чтобы
выразить широко известную  тему романтиков о тщетности попыток найти в жизни
идеальную  любовь,  --  она  может лишь промелькнуть  в воображении,  полном
страсти и  желания.  Отчасти  так,  но  этим  поэма  не  исчерпывается: если
кристаллически стройного сюжета у поэмы нет, то перед нами не что иное,  как
колоссальный гимн душе.
     Все здесь направлено  в одну точку: что делать  бедному смертному, если
есть у него единственный  достойный путь: от тоски по идеалу -- к готовности
слиться с  ним и  одновременно невозможности слиться  -- а затем к состоянию
почти небожителя, хотя и призванного вершить все те же земные дела, но уже в
состоянии "посвящения". Не исключено, кстати,  что и рассказ Плутарха о том,
что души праведников очищаются на Луне, в то время как  их тела возвращаются
на  Землю, Дух же  уходит на  Солнце, на  Китса тоже повлиял. Надо,  однако,
помнить, что  университетского  образования Китс  не получил,  греческого не
знал, из-за  этого стеснялся даже лучших друзей  -- прежде всего Шелли  -- и
многое в мифологии домыслил.  Но  на то  было  его право художника -- и если
считается, что по окончании поэмы Китс остался ею недоволен, то прежде всего
он, по-видимому, постеснялся того,  в чем и был обвинен: в вольном обращении
с материалом.
     Пересказать поэму  невозможно, да и нет нужды, раз уж  есть ее  русский
перевод. Анализировать с позиций читателя XXI века  -- едва ли не грех, хотя
образ  Эндимиона  идеально   отвечает   теории  бессознательного,  пусть  не
коллективного   (по  Юнгу),   но  индивидуального.  Можно  лишь   любоваться
отдельными   сценами   поэмы  например,  знаменитой  сценой,   где  Эндимион
расколдовывает  морское божество, Главка,  и  старик превращается в юношу, а
тот  в свою очередь расколдовывает спящих возлюбленных, расколдовывает  саму
Любовь. Не столь уж важно, что сюжет этот взят из "Метаморфоз" Овидия, сюжет
о любви  Главка  к Скилле и  о  том,  как Кирка (Цирцея)  превратила  его  в
чудовище (по  Китсу  -- в глубокого старика).  Интуитивный синтез  мифологий
дорог сердцу Китса, близок  его поэтическому дару;  едва ли автор изменил бы
себе здесь, знай он о том, что именно за это на два столетия, до самых наших
дней, поэма будет обвинена в запутанности и аморфности.
     Поэма Китса намного сложнее, чем  дозволяли каноны романтизма. Читатели
отомстили обычным способом:  не дочитав до середины, закрыли книгу  и охаяли
ее. Китс,  подняв голову от  книги, не мог остаться к этому равнодушным,  он
взялся  за  новую  поэму, уже  всецело  выдержанную в  канонах  Мильтона, за
"Гипериона".  Поэма   осталась  неоконченной,  к  тому  же   написана   была
мильтоновским  стихом без  рифм, и потомки согласились считать "Гиперион" --
уж так и быть -- гениальным. Но не "тоже". Без "Эндимиона", где даже красоту
рифменных  рядов,  причудливых  и  почти не имеющих  аналогий  в  английской
поэзии, Китсу  ставили  в вину.  Современный  переводчик  Евгений  Фельдман,
кстати,  попытался  передать  эту  красоту  необычным  приемом,  избрав  для
перевода вместо привычных английскому слуху почти исключительно мужских рифм
--  почти  исключительно  женские.  Оказалась  ли  попытка  плодотворной  --
читателям судить, но уже читателям нового тысячелетия, которое  того и гляди
сорвется в новый романтизм. Да уже и сорвалось, если судить по колоссальному
успеху тетралогии Симмонса.
     Даже и в Вавилонской библиотеке при наличии бесконечного терпения книги
рано или поздно разыскиваются.
     И "Эндимиона" отнюдь не вновь читают, с ним этого прежде не бывало: его
наконец-то читают. А то, что русский читатель часто оказывается отзывчивей и
благодарней своего,  английского или любого иного -- для нас почти привычно,
и  отнюдь не стремится Россия воскресить  иноязычных поэтов.  Ибо воскресает
лишь тот, кто жил. Тот, кто провел столетия  в сумраке  первичных вод -- тот
рождается.
     Надо  заметить, что имя  "Эндимион" каким-то образом стало в английской
литературе чем-то вроде прозвища самого Китса.  Оскар  Уайльд, боготворивший
Китса, написал о нем несколько стихотворений, а сонет, написанный по  поводу
продажи  с  аукциона писем  Китса  к  Фанни  Брон, главной  его  любви, стал
хрестоматийным:

     Вот письма, что писал Эндимион, --
     Слова любви и нежные упреки,
     Взволнованные, выцветшие строки,
     Глумясь, распродает аукцион.

     Кристалл живого сердца раздроблен
     Для торга без малейшей подоплеки.
     Стук молотка, холодный и жестокий,
     Звучит над ним как погребальный звон.

     Увы! Не так ли было и вначале:
     Придя средь ночи в фарисейский град,
     Хитон делили несколько солдат,

     Дрались и жребий яростно метали,
     Не зная ни Того, Кто был распят,
     Ни чуда Божья, ни Его печали.

     (Оригинал сонета Уайльда впервые был опубликован в  1886 году, перевод,
процитированный выше, и  принадлежащий автору этого  предисловия,  -- в 1976
году.)
     Итак, все-таки "Эндимион" -- пусть не высшее достижение Китса в поэзии,
но  его  собственное,  оставленное  векам  поэтическое  имя.  Юпитер даровал
мифологическому Эндимиону вечную юность.  Джон Ките обрел  ее сам по себе --
стихами  и жизнью.  Весной 1818  года на небосклон  европейского  романтизма
взошла  новая планета -- Эндимион.  Современники,  впрочем,  полагали, что у
планеты есть  имя и фамилия  -- Джон Китс. Кому  как нравится, верно и то  и
другое.
     Не планета скорей, конечно, а звезда, и звезда эта все-таки вписалась в
великое созвездие европейского романтизма. Современный исследователь истоков
"новой  эры"   Кристофер  Бэмфорд  пишет:   "Казалось,  романтизм  возвестил
наступление  новой   эпохи  (...)  Это  время   впору   было  назвать  новым
Ренессансом, и в каком-то смысле романтизм таковым и являлся, только на ином
уровне, одновременно приближенный и к человеческому, и к небесному, в равной
мере  исполненный  идеализма  и реализма, не  столь  абстрактный,  но  более
определенный.  (...)  Необходимо  осознать,  что   имена,  составляющие  это
блистательное  созвездие, называемое романтизмом, --  от  Гердера, Лессинга,
ГЕте,  Шиллера, Новалиса,  Гельдерлина,  Фихте,  братьев  Шлегелей,  Гегеля,
Шеллинга --  до Блейка, Кольриджа, Вордсворта, Шелли  и  Китса, от Эмерсона,
Торо, Олькотта, Шатобриана, Гюго -- до Пушкина и Мицкевича, -- связаны между
собою  священным  языком  истинного  "я".  (...) Хотя романтизм  традиционно
определяется  как  течение,  состоящее из горстки бесплотных  мечтателей, --
романтики, безусловно, были более чем подлинными провидцами".
     Не  напиши  Китс "Эндимиона"  -- он  не создал бы  и остального,  более
позднего, благодаря чему  его упоминание  в списке гениев Европы давно стало
обязательным.
     В  конце  июня  1818  года  Китс  проводил в  Ливерпуль младшего  брата
Джорджа,  который вместе  с женой решил эмигрировать в Америку. Третий брат,
Томас, к этому времени был уже болен семейным недугом Китсов -- чахоткой и 1
декабря того  же года умер. Впрочем, еще  раньше (июнь  -- август) Джон Китс
отправился в пешее путешествие по Шотландии и Ирландии, но 18 августа спешно
вернулся  в  Хемпстед,  ибо  серьезно  простудился  на  острове  Малл;  надо
полагать, эта  простуда разбудила туберкулев  нем самом: таково  было начало
конца, жить Китсу оставалось  всего  ничего,  творить  --  еще меньше  (чуть
больше года), однако на это время приходится все самое важное, что случилось
в жизни поэта: он познакомился с Фанни  Брон, своей  великой  любовью, начал
работу над поэмой "Гиперион", написал поэмы "Канун Святой Агнессы", "Ламию",
драму   "Отгон  Великий",  начал  "Зависть,  или  Дурацкий  колпак",   поэму
спенсеровой строфой в подражание "Королеве фей" самого Спенсера --  и это не
считая лирики. Той  самой лирики, которая  из  его творческого  наследия  --
всего ценней для мировой культуры.
     Не берусь осуждать  В.В.Рогова, утверждавшего  в советском англоязычном
издании Китса (М., 1966), что "творчество Китса всегда  является  выражением
душевного здоровья",  -- ниже  Рогов  пишет  даже:  "Пользуясь  чуждой Китсу
лексикой,  мы   вправе  сказать,  что   по  его  мнению  поэт  --  разведчик
человечества  на путях постижения  мира", -- и  первое утверждение, и второе
адресовались, думается, исключительно  советской цензуре шестидесятых годов,
которую если чем  и можно было  бы прошибить,  так  только прямой ссылкой на
Ленина, который где-нибудь похвалил бы Китса. Увы, не похвалил...
     Факт  печальный:  лишь  "Ода  к  осени", самая  пасторальная  из  шести
"великих  од",  до  семидесятых  годов  охотно  перепечатывалась  советскими
изданиями  (благо  имелись  достойные  переложения  Маршака  и  Пастернака),
остальные оды в печать  все никак  не шли.  Георгий Иванов вспоминал в  1955
году в эмиграции, как Мандельштам однажды хотел напечатать "чьи-то" переводы
од  Китса.  "Перевод  оказался  отчаянным",  --  пишет  Г.Иванов.  О  многих
переводах лирики Китса на русский язык  и по сей день можно сказать почти то
же,  приходится  выбирать лишь  лучшее из наличного,  а  наличного  --  хотя
диссертация Г. Г. Подольской "Джон Китс в России" (Астрахань, 1993) читается
как  детектив --  все  еще  не  так уж  много. Может  быть,  Россия  отметит
достойным образом хотя бы трехсотлетие со дня рождения Китса? Дай Бог...
     1 декабря 1818  года  Том Китс, младший брат поэта, умер от  чахотки, и
там  же, где он умер,  в Хемпстеде, остался жить Джон Китс. В Рождество 1818
года произошло объяснение с Фанни Брон, -- год спустя  поэт обручился с ней,
а когда зимой 1820 года у него открылось легочное кровотечение, предложил ей
расторгнуть  помолвку, --  но Фанни  Брон  его жертвы не  приняла. Год жизни
Китса,  проведенный до обручения с Фанни, был для него последним творческим,
самым  драгоценным для мировой поэзии, --  напротив, в  самый  последний год
жизни Китс писал разве что письма. Впрочем, в начале июля 1820  года вышла в
свет  последняя  прижизненная  книга  Китса  --  "Ламия", "Изабелла", "Канун
Святой Агнессы"  и  другие  стихи".  Книга  представляла собою  скорее  плод
творческих  усилий  друзей  Китса,  чем  самого  поэта,  -- завершалась  она
неоконченной,  явно  под влиянием Мильтона созданной поэмой  "Гиперион",  --
менее тысячи строк, а поэт собирался написать вчетверо больше, иначе говоря,
не меньше, чем было в предыдущем "Эндимионе". Издатели (видимо, Джон Тэйлор)
приняли  на себя ответственность за публикацию неоконченной поэмы, но тут же
и  открестились, мотивируя помещение поэмы  чем-то вроде творческой неудачи,
якобы  побудившей автора отказаться  от работы над продолжением поэмы.  Китс
перечеркнул  в  своем  авторском экземпляре  все  строки "Предуведомления" и
надписал: "ВсЕ -- враньЕ, просто  я в это время был болен". Увы, здоров Ките
не был уже никогда.
     Врачи советовали  отправиться  на лечение  в Италию,  и,  не  дожидаясь
промозглой английской осени,  18 сентября 1820  года  Китс  в  сопровождении
друга-художника  Джозефа Северна отплывает из Англии, в середине  ноября они
прибыли в Рим и поселились на Пьяцца  ди Спанья. Болезнь, вопреки ожиданиям,
резко  обострилась  --  Ките  больше  не  пишет  даже  писем, а  10  декабря
начинается  долгая и мучительная агония, завершившаяся 23 февраля 1821 года,
-- через три  дня  тело поэта  было предано земле в  Риме, на протестантском
кладбище.
     Восьмого июля 1822  года  возле  Вьяреджо  утонул  Шелли,  единственный
великий  современник Китса, оценивший его талант по достоинству, уговоривший
Байрона отозвать из печати грубые  строки о Китсе; впрочем, и самому Байрону
оставалось  жить  всего  ничего:  19  апреля 1824  года в  греческом  городе
Миссолонги смерть пришла и к нему. За три года вымерло все младшее поколение
великих  английских романтиков. Старшее поколение, "озерная школа", пережило
их на много  лет: Кольридж умер в 1834 году, Саути -- в 1849 году, Вордсворд
--  в 1850 году, "ирландец"  Томас Мур еще позже  -- в 1852 году. Вышло так,
что истинная эпоха английского романтизма закончилась вместе с "младшими".
     Исчез,  оплаканный свободой,  Оставя миру  свой венец  Шуми, взволнуйся
непогодой: Он был,  о море, твой певец. Так писал в 1824 году (видимо, время
ссылки  из  Одессы  в  Михайловское) Пушкин  о смерти Байрона. Ките  на  его
книжной полке тоже стоял, но нет ни малейшего свидетельства -- прочел ли.
     Китса не прочел не только Пушкин.  По пальцам можно  сосчитать тех, кто
оценил его гениальность в XIX  веке, -- от Шелли  до Уайльда, да и XX век не
расставил акцентов.  Т.С.Элиоту взбрело в голову заявить, что велик был Ките
не в  стихах,  а... в  письмах,  советское  же  литературоведение  возводило
поэтическую  родословную  к БЕрнсу, "поэту-пахарю" (естественная родословная
для поэта, который  сам был  "сыном  конюха"). "...Невиноватых нет -- И  нет
виновных",  --  писал  по другому  поводу  один  из  лучших  поэтов  русской
эмиграции XX века С.К.Маковский. Тем не менее  Джон Китс -- по крайней мере,
в восприятии потомков  -- "выиграл игру".  На  его  стихи  пишут  музыку (от
Бриттена до Хиндемита), его сюжеты служат иллюстраторам (не только графикам,
-- он вдохновлял и  прерафаэлитов на станковые формы), его, наконец, читают.
Более того,  сама легенда о  Джоне  Китсе как о поэте, жизнью  и творчеством
достигшем  абсолютного синтеза,  как  о поэте-абсолюте  становится  кочующим
сюжетом мировой литературы, -- как некогда мифы об Орфее и Арионе.