ечными  ценностями, что  его сверстники  --  по  эту. И совсем не  случайно
старый Петербуржец Владимир Вейдле бурчливо писал: "Елагин, знаю, из  какого
он гнезда -- не очень любимого мной, "чуждого"..."*  -- то есть из хаемого в
эмиграции  "гнезда  советской  поэзии",  гнезда  маяковско-пастернаковского.
Кстати, на  посмертном вечере Елагина в 1989 году,  в ЦДЛ,  прозвучало: "Это
лучший  советский поэт!"  И слова  эти были сказаны не  в обиду Елагину -- в
отличие от Вейдле, который вполне сознательно Елагина хотел обидеть.
     Хочется  того кому-то  или нет, а признать  придется:  Елагин  -- поэт,
порожденный советской культурой и действительностью. Но только и Галич тоже,
и  Слуцкий,  и другие их  ровесники. О более молодых не  говорю: те-то точно
советские (или антисоветские, что одно и то же).
     НЕ-СОВЕТСКИМ  поэтом Елагин стал лишь в семидесятые годы. Тогда он стал
просто самим собой.
     Елагина  все же  больше хвалили, в  глаза  и  за  глаза,  и  не  всегда
по-умному  -- настолько не по-умному, что Георгий  Иванов в статье "Поэзия и
поэты",  опубликованной  в  парижском  "Возрождении"  (1950,  No  10),  счел
необходимым критиков-дифирамбистов одернуть:
     "Число  эмигрантских  поэтов,  кстати,  несмотря  на  ряд   потерь,  за
последние годы  увеличилось:  выбывших  из строя заменило новое "поколение",
главным образом из среды "ди-пи".
     Среди  последних  есть  немало  одаренных  людей.  Двое  из  них --  Д.
Кленовский и И. Елагин  --  быстро и по заслугам завоевали  себе в эмиграции
имя.
     <...>  И.  Елагин  <...>  ярко выраженный человек советской
формации. Елагин,  возможно,  талантливей Кленовского.  Он  находчив,  боек,
размашист,   его  стихи   пересыпаны  блестками  удачных  находок.  Но   все
опубликованное  им до  сих пор  так же талантливо, как  поверхностно,  почти
всегда очень ловко, но и неизменно неглубоко. Каждая строчка Кленовского  --
доказательство его "благородного  происхождения".  Его генеалогическое древо
то же, что у Гумилева, Анненкова (видимо, опечатка, следовало -- Анненского.
--  Е.В.),  Ахматовой и О.  Мандельштама.  И.  Елагин -- в противоположность
Кленовскому -- один из "не  помнящих родства",  для которых традиция русской
поэзии началась с "Пролеткультом"  и  Маяковским. Вероятно,  Елагин читал и,
возможно, по-своему  любил  тех поэтов,  от  которых как "законный  потомок"
ведет  свою  родословную  Кленовский.  Но  на  его  творчестве пока  это  не
отразилось"*.
     Далее, сочувственно отозвавшись  еще о нескольких поэтах, и в частности
о давно покойном Анатолии Штейгере, Г. Иванов вновь вернулся к Елагину:
     "Выше я отметил  несомненный  талант И. Елагина. Штейгера был, конечно,
много менее Елагина одарен. Но "реальная ценность" стихов  Штейгера все-таки
несравненно  выше. Штейгер создал законченные произведения  искусства,  "то,
что  сотворено и не  подлежит  изменению".  Стихи  же Елагина, при  всем  их
внешнем  блеске,  покуда  лишь  вексель,  правда, размашисто  выписанный  на
крупную сумму..."*
     Критик  весьма  тонкий, хотя  и односторонний (он и Мандельштама  позже
1922  года  за  поэта признать отказывался),  Г. Иванов между делом  сообщил
читателю, что Елагин талантливей чуть ли не всех "новых",  но глупо  хвалить
одного  поэта  в ущерб  всем  другим, -- а  такая тенденция  в  эмигрантской
критике  всегда  была,  --  да только ли в эмигрантской?  В  процитированной
статье, кстати, Г. Иванов впервые привлек читательское внимание к творчеству
Николая Моршена, чей  первый сборник  вышел еще  ох как не скоро --  в  1959
году. Между  тем Г.  Иванов,  обозвав елагинские стихи "векселем на  крупную
сумму", в 1955 году  писал о нем в частном письме Роману  Гулю: "...все-таки
очень хорошо. Таланту в нем много"*.
     Но вернемся в  Германию сороковых  годов,  где  все  еще  неразведенные
бывшие супруги  Матвеевы дожидались визы на въезд  в США. Вновь  предоставим
слово свидетельнице тех лет -- Татьяне Фесенко:
     "В 1949 году, опять-таки в Мюнхене, была напечатана наименее известная,
но,  пожалуй,  по  своему  возникновению  самая  удивительная  из всех  книг
Елагина. Эта недооцененная и критиками, и самим автором веселая и остроумная
комедия-шутка  "Портрет мадмуазель  Таржи" писалась в  страшное время  --  в
период  насильственной репатриации,  которая  грозила всем "ди-пи" -- бывшим
советским гражданам.<...>
     По лагерям  поползли зловещие слухи, люди  с ужасом ожидали прохождения
комиссий, и вот именно тогда зазвучали  задорные и забавные строки  Елагина,
вызывавшие  улыбку  на  хмурых лицах,  а позже  послужившие  доказательством
разностороннего таланта их автора,  давая ключ к  пониманию его характера. В
своеобразном  варианте  "разговора у театрального  подъезда",  изданного  на
правах  рукописи, напечатанного  на отдельном листке,  вложенном,  согласно,
согласно  моему  опыту,  только  в экземпляры  комедии,  подаренные друзьям,
Елагин, обращаясь к заокеанскому "залетному гостю", говорит:
     Вам жути хочется, а мне все время жутко,
     Меня от гибели спасала только шутка.
     И как голодного не понимает сытый,
     Так не понять и вам, что смех нам был защитой".*
     Надо  сказать, что пьесой  всерьез заинтересовались лишь  после  смерти
Елагина, -- однако раньше, чем были опубликованы процитированные выше строки
Татьяны Фесенко. Выходивший в Москве журнал "Современная драматургия" (1990,
No 3)  с разрешения вдовы  поэта  -- Ирины Ивановны Матвеевой -- перепечатал
пьесу целиком;  к публикации была  приложена  моя  довольно большая статья о
драматургии Елагина. Позднее Роман Виктюк снял по пьесе телевизионный фильм,
который цензура  довольно долго не пропускала  на экран; лишь после  кончины
СССР  30  декабря  1991  года состоялась телепремьера,  и  с тех  пор пьесу,
ставшую  фильмом,  видели  миллионы  зрителей.  Внимательный читатель  может
увидеть, насколько целостно связана эта единственная  елагинская пьеса с его
же поэтическим  творчеством. Мир  елагинской  поэзии  сам по  себе предельно
театрализован,  тема сцены  появляется в десятках стихотворений, а маленькая
поэма "Нечто вроде сценария" полностью соответствует своему заглавию:
     Так просто -- декорации все снять,
     И в черных сукнах ночи я опять.
     Быть может,  в русской поэзии ХХ  века вообще  нет второго мастера, чей
мир до такой степени был бы "размещен"  на сцене. В 1978 году Елагин прислал
мне в виде автографа  свои "последние стихи" -- это было нынче ставшее почти
хрестоматийным  стихотворение о Гамлете -- "Вверху  хрусталем  и  хромом..."
Быть может, это вообще одно  из лучших  русских  стихотворений  о  театре. И
Шекспир появился тут не  красного словца ради,  мир по Елагину  -- театр сам
себе.
     Есть тому подтверждения и в оставленных Елагиным интервью, и в письмах.
В ноябре 1977  года  он  писал  мне:  "Вообще мне  близок  человек  на  фоне
современности.  Я,  прочтя  стихи,   должен  чувствовать  эпоху,  когда  они
написаны. Если человек пытается писать "вне времени", то  он для меня и "вне
вечности"". Здесь важна не только  стержневая идея творчества,  выстроенного
Елагиным "во времени, а не в пространстве", -- важны слова "на  фоне". Проще
говоря, по Елагину, прежде, чем сочинять, нужно расставить декорации.
     Что же  за  декорации в "Портрете мадмуазель Таржи"?  Явно -- Париж, он
попросту назван  в тексте. На дворе то  ли  1890 год, то ли 1930-й -- тут уж
читатель  волен  сам домысливать, но обязан помнить:  время тут  возможно не
любое,  а такое, когда  нет  войны,  нет  голода. Притом  вероятней из  двух
предложенных дат вторая,  на нее указывает двухсоттысячный тираж  газеты,  в
которой   появляется  "роковая"  статья  одного  из  героев  газеты  (Жака),
приводящая в финале пьесы к общему ликованию и двум  свадьбам. А вот на дату
написания  (конец  голодных  сороковых  годов)  указывает в  пьесе  скупость
средств,  коими постановка  ее  может быть осуществлена. Всех-то  декораций:
мансарда  для  первых двух  актов,  комната домовладельца  --  для третьего.
Актеров  нужно пять:  на роль героя-любовника Клода; на роль его романтичной
невесты;  далее, по законам жанра,  следует пара комическая: журналист Жак и
его возлюбленная Фантин; ну, и сам г-н Таржи.
     Кстати,  Фантин в первом акте щеголяет в калошах на  босу ногу, ревет с
первой секунды своего появления  до  конца акта, --  а  во  втором акте  она
появляется в пальто, сплошь  изукрашенном  фиалками. Эти фиалки -- настоящая
подпись  мастера   в  уголке  картины.  Перед  нами  римейк,  проще  говоря,
переделка, "вторичный подход к теме"  -- перед нами созданная русским поэтом
в  Германии,  в  лагере "ди-пи"...  "Фиалка Монмартра", версия прославленной
оперетты Имре Кальмана. Ничто не случайно:  когда весной 1948 года президент
Трумэн подписал закон о "ди-пи" и начался широкий въезд "перемешенных лиц" в
США,  а сами  "перемещенные лица" ждали "у моря погоды", т.е. визы,  сочиняя
римейк уже вошедшей  в классику жанра оперетты, Елагин попросту уже вошедшей
в   классику  жанра  оперетты,  Елагин  попросту  заполнял  время  ожидания.
Эскапистской душе поэта,  понятно, хотелось куда-нибудь в довоенный (сколько
раз  в истории это слово меняло значение, сколько раз было символом  чего-то
хорошего, чего-то ушедшего) Париж.
     "Меня от гибели спасала только шутка..."
     Попыток поставить "Портрет мадмуазель  Таржи" ранее,  чем это сделал на
советском телевидении  Роман Виктюк, не было. В Собрание сочинений 1998 года
пьеса оказалась  включена после долгих сомнений, обуревавших не составителя,
но  вдову  Ивана Венедиктовича:  не  повредит ли эта  буффонада  сложившейся
репутации  Елагина как  серьезного  поэта?  Решили: не  повредит -- хотя  бы
потому,  что пьеса  уже  попала  на телеэкран.  К  тому  же "веселый"  жанр,
существовавший  в  творчестве  Елагина  параллельно с серьезным,  в Собрании
сочинений ничем  больше  не  был представлен, и  "Портрет  мадмуазель Таржи"
служил тому некоторой компенсацией. Тем более, что отдельное издание пьесы в
1949  году  было   вообще   одним  из  последних   "дипийских"  изданий.  По
свидетельству отпечатавшего "Портрет мадмуазель Таржи" Ю. Сречинского, книга
нигде  не  продавалась.  Да  и  кто бы  стал  покупать?  Свою  часть  тиража
(половину) Елагин  хранил  оригинально:  подложил вместо четвертой ножки под
собственный  колченогий диван.  В  США с его  багажом  кое-какие  экземпляры
переехали, и один из них осенью  1989 года подарила мне вдова поэта, с чего,
собственно  говоря,  началась  даже не  вторая,  а  первая  жизнь  пьесы: до
публикации в  "Современной  драматургии"  она была  известна  лишь некоторым
коллекционерам и друзьям Елагина.
     К весне 1950 года все необходимые визы были  собраны, вещи упакованы, и
Матвеевы с маленькой дочкой отправились на военном транспорте "Генерал Балу"
в Нью-Йорк  начинать  новую жизнь,  -- на  палубе этого транспорте,  кстати,
познакомилась  с Елагиным  Валентина  Синкевич. Об  этом  путешествии Елагин
обстоятельно  рассказал  в  третьей,  последней  части   своих   поэтических
мемуаров,  поэме  "Нью-Йорк  --  Питсбург",  где  о  многом  повествуется  с
исчерпывающей полнотой, но только не о личной жизни поэта.
     Вскоре после приезда в США Матвеевы развелись. В 1951 году Ольга Анстей
вышла замуж за поэта, прозаика и литературоведа Бориса Филиппова, но и с ним
брак  продлился менее  года. На  книге  1953  года "По дороге оттуда" Елагин
проставил посвящение -- "О.А." -- Ольге Анстей.  Семья не восстановилась, но
дружба  между  Елагиным  и Анстей  сохранилась  до конца, до смерти Ольги  в
Нью-Йорке  30  мая 1985  года. Осенью 1986  года,  незадолго  до собственной
смерти, Елагин дал на радио  "Голос Америки" интервью, где сказал: "Я сейчас
собираю  стихи  покойной  Ольги   Николаевны  Анстей  --  поэта,   по-моему,
значительного, с таким тихим  и приглушенным голосом, поэта редкого у нас, в
ее стихах очень  много  религиозного сознания, религиозного  чувства, такого
"нутра", которое не  свойственно нашему поколению, не  говоря уже о том, что
она просто мастер стиха. И мне хотелось  бы  издать ее сборник,  я  как  раз
занят тем, что  подбираю стихи и готовлю к печати. Не знаю, удастся ли мне".
Не удалось: у самого  Елагина  смерть стояла на пороге.  Впрочем,  "Собрание
стихотворений"  Ольги Анстей все-таки  увидело свет в 2000 году, но уже в ее
родном Киеве; книга была издана  "благодаря  участию"  вдовы  Елагина, Ирины
Ивановны, и дочери Ивана Елагина и Ольги Анстей -- Елены Матвеевой.
     Однако  вернемся  в  Нью-Йорк  1950  года,  когда  супруги  только  что
разошлись и Елагин, ни слова не знавший по-английски, остался в чужом городе
и чужой стране один.
     Первое время, как у всякого  рядового  эмигранта, у Елагина не  было  в
Нью-Йорке ни кола, ни двора. Прямиком с таможни он пошел искать работу.
     А там, глядишь -- пройдет еще дней шесть --
     И у меня уже работа есть:
     Я мою пол в каком-то ресторане.
     Жизнь начинаю новую мою.
     По вечерам я в баре виски пью
     И в лавке накупаю всякой дряни.
     Кто  не  жил  в  голодные  годы   в  Союзе  Советских  Социалистических
Республик,  тот  и не  поймет  ничего в  этой строфе из  поэмы "Нью-Йорк  --
Питсбург".  Потому что слова-то какие: "бар",  "виски"!  И  в  лавках можно,
пусть и "всякой дряни",  но "накупить"! По американским меркам, конечно,  не
жизнь,  а  сущая  нищета.  А  по  меркам  довоенного  СССР,  даже по  меркам
послевоенной Западной  Европы -- не просто жизнь,  а жизнь американская,  ни
широкую ногу. Раз уж "Накупаю"! Впрочем, осознание того, что между довоенным
Киевом  и послевоенным Нью-Йорком дистанция поистине космическая,  пришло  к
Елагину лишь в семидесятые годы  -- вместо с настоящей творческой зрелостью.
А  в начале пятидесятых, дорвавшись до вожделенной американской свободы,  он
не знал, что с этой свободой делать. И уж  подавно неясно было  -- как и что
дальше писать: к писанию какой бы то  ни было прозы, особенно журналистской,
Елагин оказался совершенно неспособен.
     За первый мой американский год
     Переменил я множество работ --
     Елагин  все  свои работы,  от склейки  пластмассы и стекол  до  писания
каталожных карточек, в поэме "Нью-Йорк  -- Питсбург" сам  перечисляет, и нет
нужды повторяться. Но  очень  скоро старейшая русская газета "Новое  Русское
Слово", поменявшая со дня своего  основания в 1910 году  решительно все и по
многу раз, --  от формата до политического  направления, не говоря  о  вещах
более мелких, -- обратила на Елагина внимание. Точнее,  не столько на самого
Елагина, сколько на его редкостный импровизационный дар.
     Такой  дар  газете очень  требовался:  рифмованный  фельетон  был в ней
традиционным  "дежурным блюдом".  "Присяжный фельетонист"  "Нового  Русского
Слова"  Аргус  (собственно  Михаил  Айзенштадт,  1900-1970)  с  нагрузкой не
справлялся,  хотя  писал  быстро,  но далеко  не  так  артистично,  как  его
предшественники, парижские виртуозы рифмованного фельетона Дон Аминадо (А.П.
Шполянский) и Lolo (Л.Г. Мунштейн). И на десять лет Иван Елагин стал штатным
сотрудником "Нового  Русского Слова" -- он был не только фельетонистом, но и
корректором,  а  формально  служил  в  отделе объявлений  (что  поделать  --
рифмовал и объявления). В  газете его любили, зарабатывал  он немного, но не
бедствовал.  Издательство  имени  Чехова, прежде чем вылететь в трубу осенью
1956  года, выпустило толстый том стихотворений Елагина  "По  дороге оттуда"
(1953),  вобравший в себя оба  изданных  в Германии сборника с прибавкой еще
трех десятков стихотворений, -- вероятно, более поздних. Весь жизненный путь
поэта,  от  Владивостока до Киева  и послевоенной Германии,  уместился в эту
книгу. Но Америки в ней еще почти нет. Нет в ней и детищ "фельетонной музы":
Елагин  строго   разграничивал   три  поэтические  области:  "для  домашнего
употребления", "для денег", "для  печати всерьез". Фельетонная муза  служила
по второй графе.
     Фельетоны, понятно, были делом вынужденным, но не один Елагин в русской
поэзии  от  бедности  продавал  вдохновение  (увы,  отнюдь  не  рукопись,  а
собственно вдохновение). Впрочем, даже его фельетоны были  талантливы -- как
все, за что он брался.  В 1959  году "Политические фельетоны  в стихах" даже
вышли  отдельной  книгой  в издании  "Центрального Объединения  Политических
Эмигрантов"  (ЦОПЭ). От этой  книги Елагин в поздние  годы  отказывался,  но
единой  строки  из нее в свои "Избранные"  не брал, при возможности  норовил
"Политические фельетоны в стихах" даже из библиографии своей изъять.
     В  те годы поэту в США было одиноко. Он выпивал, играл в карты, заводил
романы, от которых сохранились немногие грустные строки:
     Я два слова знаю по-английски,
     Ты по-русски знаешь слова три.
     Я под вечер пью с тобою виски
     И с тоской смотрю на словари.
     "Серьезные" стихи почти не возникали, хотя кое-что  все-таки появлялось
и с охотой бывало публикуемо самым престижным в те годы  (и, кстати, по  сей
день)  литературным  журналом   русской  эмиграции  --  нью-йоркским  "Новым
журналом": первая публикация Елагина была в No 22 (т.е.  в сороковые  годы),
последняя -- в No 161 (в середине восьмидесятых).
     Впрочем,  довольно   быстро  Елагин  выучил  язык  своей  новой  родины
настолько,  что  смог  читать на  нем  и  слушать  лекции. Поэт переживал  в
общем-то естественный для  "середины жизни" творческий  кризис, но во второй
половине пятидесятых, на  пороге  сорокалетия, жизнь Елагина  в  который раз
круто переменилась.
     В 1956  году  он познакомился  с  обаятельнейшей  женщиной, русской  по
матери (из "первой волны" эмиграции), Ириной Даннгейзер:
     Я не думал о вас. Ваше русское имя...
     19 апреля 1958 года они  поженились.  Ирина Ивановна стала с  этого дня
Матвеевой (Елагиной). В домашнем быту ее неизменно называли "Ѓла" или просто
"Ѓлка".  Это прозвище  -- как  "Заяц"  для самого  Елагина --  сохранилось с
детства:  родилась Ирина  Ивановна в  Персии, где  не нашлось  православного
священника,  и при рождении девочка получила "крестильное" имя Иоланта; лишь
позже, в Европе, православное крещение  сделало Иоланту  Ириной, но семейное
прозвище осталось. Она стала верной подругой Ивану Елагину,  в  его семейной
жизни  наступил -- насколько  это вообще  возможно --  покой.  Молодая  жена
подарила поэту (в 1967 году) сына Сергея.
     Обзаведясь новой семьей, Елагин обрел в  поэзии второе дыхание. В конце
пятидесятых -- начале шестидесятых годов стихи у него вновь "хлынули" -- как
в  юности,  но теперь они  стали совсем  другими. В  них вошла ослепительная
Америка, Елагин пытался вписать себя в пейзаж американского города, поселка,
лесного озера, даже пляжа в  Калифорнии. Попытка сродни  набоковской:  стать
американцем, коль скоро живешь в Америке. Но,  в отличие от Набокова, Елагин
всю жизнь писал  только по-русски, по крайней мере -- стихи "для печати и не
для печати", как обмолвился он в стихотворении, посвященном дочери. Нью-Йорк
запечатлелся у него таким, каким был  увиден еще в 1950 году с моря, с борта
военного транспорта -- "извечной городской кардиограммой";  мир воплотился в
"кубы, параллелепипеды, и  углы,  и  бетонные плиты";  ночной бар  в Гринвич
Вилидж разросся  до космических  масштабов, а встреченный  в нем друг словно
увиден из грядущего столетия:  "Привет  тебе,  мой сомогильник,  / Еще ты со
мной на земле. / Привет тебе,  мой современник!" Истинный шедевр елагинского
урбанизма шестидесятых  годов, "Поэмы без  названия",  посвящена  всего лишь
трем  экспозициям  одного  нью-йоркского  сквера,  где воздвигнут  памятник
Данте: город недостроенный -- город  процветающий -- город взорвавшийся. Эти
стихи временами поднимались  до самого высокого уровня, возможного в русской
поэзии.  Его  почитатели  тех  лет  и  теперь не  согласны  со  мной,