На полке  у любого уважающего себя ценителя  фантастической литературы,
рядом  с произведениями  Эдгара  По, стоит нынче трилогия Дэна  Симмонса  --
"Гиперион", "Падение Гипериона", "Эндимион", -- последний  том вьшел в  1996
году,  и, возможно, покуда  эта книга Китса  дойдет до  прилавка,  выйдет  и
четвертый  том -- "Восход Эндимиона". Сюжет книги очень сложен, но главное в
нем то,  что Джон Китс  через много столетий после нашего времени... оживает
Постороннему  взгляду  такой поворот может  показаться несколько бредовым (а
мнение Элиота о письмах Китса  -- не бред?), но в этих книгах есть и планета
Китс, и города в  ней  носят имена героев Китса, а герой  последней -- Рауль
Эндимион -- отнюдь не персонаж Китса,  он всего  лишь  носит фамилию, данную
ему по  названию родного  города. Не такая  уж фантастика -- астероид "Китс"
давно зарегистрирован в нашей родной Солнечной системе.
     Так что на вопрос, заданный  в  эпиграфе к этому  предисловию Печальным
Королем Билли: "Но почему?" -- есть совсем простой ответ.
     Потому, что это правда.












     "ВПЕРЕД, НОСОРОГИ!"

     Носорогов  было  двое  --  дядя и  племянник.  Эдакая  пара  кастаньет,
которые, как известно,  изготавливаются из особо твердых, неподатливых пород
дерева, таких, как палисандр или каштан.  Оба упомянутых носорога  пробовали
воевать с Россией --  один в  1812 году,  другой в 1854 году. Один проиграл,
другой  тоже мало что выиграл. Но ведь так хотелось повоевать! Вот и  звучат
на  протяжении всего  XIX века бессмертные  слова: "Вперед, носороги Великой
Армии!..."
     Именно эти  слова произносит  капитан Кастаньетт в  парижском зоопарке:
увидев  настоящего носорога,  он окрыляется новым способом спасения Франции.
Когда, как и почему так вышло -- читатель  уже знает из прочитанной книги. О
ее возниковении стоит сказать несколько слов.
     Кто такой Катрель?
     Это, конечно, псевдоним. Кто скрывался под ним?
     В  жизни писателя звали Эрнест-Луи-Виктор-Жюль Л'Эпинэ  (1826-1893): на
карточках  каталогов  отнюдь  не  всегда  расшифровано  его  настоящее  имя.
Впрочем,  тем  же  годом  (1862),  что  и   прославивший  его  имя  "Капитан
Кастаньетт", датирована написанная в соавторстве с Альфонсом Доде одноактная
пьеса "Последний  идол".  В  1870 году  вышел  его  небольшой роман "Шевалье
Золотые-Дни", с предисловием Александра Дюма-сына, даже с виньетками того же
Доре -- увы, лишь с виньетками. Более поздние книги выходили одна за другой:
автор был очень плодовит, писал  водевили, книги для юношества, наконец, его
поздние  произведения  иллюстрировал сам  прославленный Альфонс  де  Невилль
(1835-1885), иллюстратор Жюля Верна, но в этих книгах Катрель попытался быть
до  сентиментальности серьезен, -- романтический Невилль его от забвения  не
спас, хотя в свое время именно Невилль создал классические иллюстрации к "80
тысяч километров под водой" и "Из пушки на Луну". Впрочем, Жюля Верна читали
и  без  иллюстраций.  Для  того,  чтобы  книга  обрела  бессмертие,  Катрелю
требовалась  беззаботная атмосфера Франции последнего  десятилетия правления
последнего французского императора, "племянника того самого дяди", Наполеона
III, и... Гюстав Доре.
     Но Доре  быстро и всемирно  прославился.  Он иллюстрировал  Сервантеса,
Данте,  Рабле,  Кольриджа,  Диккенса...  словом,  до Катреля  ли  ему  было.
Читателям  оставалось удовольствоваться имеющимся, и в  ХХ веке "Кастаньетт"
допечатывался уже чуть ли не сотым изданием.
     Катрель был бы  полностью забыт, если бы не его  "История неустрашимого
капитана Кастаньетта" и не  ее герой:  тот, что родился в Париже ровнехонько
для  того, чтобы своим появлением  на свет  отметить первую годовщину со дня
рождения  будущего императора Наполеона I --  бравый капитан  наполеоновской
армии Поль-Матюрен Кастаньетт, тот, который к пятнадцати годам  успел трижды
вывалиться из  окна, дважды упасть в колодец и четыре раза --  в реку. Потом
он терял  глаза,  руки,  ноги... Надо  сказать, что частей тела  он  потерял
столько, что и  Мюнхгаузен  бы  засомневался: можно ли  после такого выжить.
Впрочем, дядя этого прославленного капитана обзавелся деревянной головой  --
и  не  иначе,  как  по  совету возлюбленного  племянника,  после  чего  стал
блондином,  помолодел  на тридцать  лет, женился  на  юной красавице, да еще
пережил своего племянника. Дядю якобы много раз видали возле парижского Дома
инвалидов, куда  в  1840 году  был перенес прах Наполеона  с острова  Святой
Елены: там он чуть дли не ежедневно ссорился на эспланаде  со своими бывшими
товарищами по оружию.  Примечательный, однако, был дядя. Заметим,  что книга
вышла в 1862 году -- знаменуя десятилетие  французской  Второй  Империи,  во
главе  которой  стоял Наполеон  III,  славный  племянник  славного  дяди  --
Наполеона  I. С  достопамятного для России 1812 года прошло  ровно пятьдесят
лет, и ветераны  наполеоновских войн, хоть и состарились,  но  с  годами все
больше  и  больше  помнили о  своих подвигах  в разных  странах, о том,  как
император пожал им  руку, о том, как им  довелось грудью защитить императора
-- ну, и так далее.
     Однако  же Кастаньетт не  просто приносил части  своего тела  на алтарь
отечества. Ему выбивали глаз  -- он  излечивался от косоглазия. Ему отрывало
ноги -- и он  не  мог  кинуться в  отступление. Он  терял лицо  (уже второе,
восковое)  на  жаре  в  Египте  --  взамен  император  дарил  ему  чеканное,
серебряное. Словом, с ним происходило  то же самое, что со всей армией, и на
мир он смотрел по принципу бессмертного Панглоса -- все к лучшему!
     Казалось бы -- после того печального дня, когда на острове Святой Елены
скончался Наполеон, а в  Париже от тоски по любимому императору  то, что еще
оставалось  от капитана Кастаньетта, дозволило прусской бомбе, которую герой
столько  лет  носил  в спине,  все-таки  взорваться  --  можно  было  только
улыбнуться  да  и забыть незадачливого  героя, вместе с  автором, кстати. Но
читателям капитан Кастаньетт все-таки оказался  близок и  дорог: его спас от
забвения  великий  график Гюстав  Доре.  Причем сделал он эти  иллюстрации в
расцвете таланта, когда  вся  Франция  любовалась  его картинками  с сказкам
Шарля Перро.
     Гюстав  Доре (1832-1883) проиллюстрировал две книги Катреля сразу после
того, как закончил работу над гравюрами к "Барону Мюнхгаузену" (1862). Сразу
после  этого  как  раз  и  вышла  в  свет  "История  неустрашимого  капитана
Кастаньетта" (1862), проникновенная повесть  о  подвигах  верного  "дядиного
солдата": хотя до Распэ Катрель не дотянул, но успех книги был колоссальным:
есть  все основания  предполагать,  что  Катрель писал ее по  сценарию Доре,
сочинял текст к  готовым гравюрам, -- художник был соавтором если не тенкста
книги,  то  ее  сюжета.  Следом   вышла  свет  еще  одна  книга  Катреля   с
иллюстрациями Доре -- "Легенда о  пугале" (1863),  едкая сатира  с рыцарским
сюжетом, притом из времен Карла Великого --  до "Дон-Кихота", впрочем, книга
тоже не дотянула. Обе книги быстро выдержали в  издательстве "Ашетт" не один
десяток допечаток, обе  были  почти  сразу переведены  на английский язык: в
наши дни эти первоиздания оцениваются на аукционах во многие  сотни фунтов и
в тысячи франков, пардон, евро.
     Стоит напомнить, что "Мюнхгаузен",  которого иллюстрировал Доре --  это
самый первый Мюнхгаузен, тот, которого создал Рудольф-Эрих Распэ (1737-1794)
еще при жизни исторического прототипа, -- того,  которого звали Карл Фридрих
Иероним барон фон Мюнхгаузен-ауф-Боденвердер (1720-1797): книгу  бежавший из
Германии, едва ли не проворовавшийся Распэ сочинил в Англии и по-английски в
1781  году;  в  Германии  она стала  известна лишь  несколько  лет спустя  в
переложении  Готфрида Августа  Бюргера (1747-1794),  который написал  к  ней
первое продолжение,  а  за  ним  последовало еще множество -- в том  числе и
рассказ   о  приключениях   Мюнхгаузена  в  СССР  --   повесть  "Возвращение
Мюнхгаузена" создал Сигизмунд  Кржижановский в  1920-е годы. Мюнхгаузен стал
народным  героем  для  всей Европы -- кроме  Франции,  несмотря  на  то, что
французский иллюстратор  Мюнхгаузена, Гюстав Доре, никогда никем  превзойден
не был, да и едва ли будет превзойден.
     Во  Франции  на  эту  роль мог бы попасть капитан  Кастаньетт: впрочем,
может быть, еще и попадет, учитывая  то, что на острове Корсика только что к
власти пришли  новые и очень серьезные  бонапартисты.  XXI век обещает  быть
очень интересным: если в нем  нашлось  место  для  новых бонапартистов, быть
может, не все еще потеряно и для Поля-Матюрена Кастаньетта?
     Воскресший  Кастаньетт оживает не  просто  так  --  он в легком  шлеме,
вместо султана  на шлеме укреплен очень острый и длинный стальной штык, а на
нем вовеки оставлен извиваться  пронзенный  английский генерал Пирч: носорог
Кастаньетт торжествует победу. Так  навеки жив  для нас  Дон Кихот со шлемом
Мамбрина,  Жак  Паганель с подзорной трубой,  наконец, Мюнхгаузен с пушечным
ядром.
     Словом,  триумф,  господа! Руки и ноги оторваны,  лицо  потеряно,  глаз
выбит, желудок заменен кожаной,  к тому же латаной-перелатаной сумкой --  но
все равно триумф! Vive la France! Да здравствует импера-атор!
     (И с Корсики доносится: "...пира-ат!")













     "А МОЖЕТ БЫТЬ, СОЗВЕЗДЬЯ, ЧТО ВЕДУТ..."*

     --  Кто  же  про  Оскара Уайльда  нынче не слыхал? Покойник  --  первый
человек!
     В.М.Дорошевич. Декадент

     Грустно констатировать, но легенда об Уайльде оказалась более живучей и
менее смертной, чем его творчество. Сам Уайльд  хотел как раз обратного. При
всей любви  к  мифотворчеству, к созданию вокруг  себя  мифа,  он  наверняка
предпочел бы, чтобы его в первую очередь читали. Для легенды о денди годится
и вполне  забытый  Джордж  Бреммель, воспетый тоже забытым (хотя  куда менее
справедливо) Барбэ д'Оревильи. В поисках славы Уайльд обрел славу.
     Только  слова --  "Допустим, как поэт  я  не умру, Зато  как человек  я
умираю" (Георгий Иванов)  применительно к  Уайльду  сбылись  с  точностью до
наоборот:  легенда об Уайльде как  о  человеке поглотила и заслонила большую
часть того,  что  им  написано.  Как  поэт --  за  единственным  исключением
созданной в тюрьме поэмы -- Оскар Уайльд умер для современного читателя. Что
ж, придется воскрешать.
     Продолжая эпиграф  -- относящийся  все-таки к первым годам ХХ  века  --
надо  сказать:  слыхали  про Уайльда все.  Даже, пожалуй, все знают,  что он
стихи писал. В середине 70-х годов издательство  "Художественная литература"
готовила  три  из пяти  "билингвальных" томов --  "Европейская поэзия XIX-ХХ
веков".  И  в  том, посвященный XIX  веку, составитель  английского  раздела
скромно вставил два небольших  стихотворения Уайльда. Состав книги  пошел на
рецензию в  Институт мировой литературы, оттуда же последовал грозный оклик:
"Два стихотворения  Уайльда -- убрать. Вставить -- одно, "Баллада Редингской
тюрьмы", -- без  этого  стихотворения  раздел НЕМЫСЛИМ!"  Надо сказать,  что
"Баллада" лишь на  несколько  строк не  дотягивала  объемом до  тех  семисот
строк,  которые  были  выделены на  весь  английский  раздел.  "Кандидаты  в
доктора" из ИМЛИ очень лихо продемонстрировали свою образованность. Нечего и
говорить  о  том,  куда пошла  их  рекомендация, -- напечатали  все-таки два
очаровательных стихотворения в переводе Ирины Копостинской.  Но писали-то об
Уайльде до  самого  последнего времени у нас именно  "кандидаты  в доктора".
Надо  сказать, что  писал  еще и Корней  Чуковский -- но весьма  давно, да и
почти вовсе не о стихах, которые даже с  комментариями для чтения  непросты,
что по-английски, что по-русски.
     Впрочем, даже читая английские  и американские книги посвященные Оскару
Уайльду, его личности и судьбе,  постоянно испытываешь ощущение,  что авторы
дали присягу говорить  "вранье,  одно вранье и ничего, кроме вранья". Если и
не всегда эта мысль приходит, то подозрительно часто. Ибо сводить творчество
и  стиль  Уайльда  к  его  ирландскому  происхождению,  к  его  оксфордскому
образованию,  дендизму,  гомосексуализму, тюремному заключению,  социальным
корням,  влиянию  античной,   французской,  итальянской  культуры,  к
"уклону  в  католичество"  или даже к  "желанию во что  бы  то ни стало быть
признанным"  --  невозможно.  Нельзя назвать Уайльда только  поэтом,  только
прозаиком, только драматургом, только философом. Природа наделила его каждым
из этих литературных талантов... и прибавила к ним некую неусидчивость: быть
чем-то одним,  довести хоть одно  дело  до  логического совершенства Уайльду
казалось мало. Даже  из суммы всех  перечисленных  слагаемых не получится то
чудо, которому при рождении дали имя -- Оскар Фингал О'Флаэрти Уиллс Уайльд.
     И надо  сказать,  что сам Уайльд принял все меры  к тому, чтобы никакой
правды мы о нем не знали. "Тот  хорошо жил, кто хорошо  скрывал". Уайльд (по
преимуществу) плохо  скрывал,  -- даже,  пожалуй и скрывать  почти ничего не
хотел, -- он (по  большей части) плохо жил, -- хотя жить  хотел, конечно же,
хорошо,  --  но  понять в нем  мы  можем  немного.  Хотя бы потому,  что его
наследие  намеренно   не  полно  сохранено  и  во  многом  небрежно  издано,
тенденциозно изучено,  --  да и со стороны апологетов дождался  Уайльд таких
похвал, что лучше б молчали они вовсе. Доходит  до  того, что литературоведы
обвиняют в судебном процессе, приведшем Уайльда в Редингскую тюрьму, впрямую
Альфреда Дугласа,  "Бози",  --  путая сына ("третьего")  с  отцом, "восьмым"
маркизом  Квинсберри,  после  провокации  которого  и   состоялся   "процесс
Уайльда". Впрочем, в грамотности нашего читателя (он же литературовед)  -- в
излишней -- не упрекнешь. Несколько раз мне  доводилось слышать, что "Уайльд
-- это тот, который сочинил "Синюю птицу". "А не Метерлинк?" -- спрашивал я.
"Нет,  про такого  я не знаю,  это из новых,  наверное, а вот Уайльд  -- это
вещь,  да-а, как  сейчас  помню  в Художественном,  сам  Аристарх Платонович
ставил в одна тысяча девятьсот...". Ничего, семьдесят процентов американских
школьников  не смогли ответить  на вопрос -- куда  впадает Миссисипи. У  нас
такое еще впереди, хотя не за горами.
     Ничего,  просветы в темном советском  царстве --  где и заикнуться было
нельзя о том, в каком аспекте  интересовали Уайльда "звездные  мальчики"  --
уже налицо.  В московском издательстве "Аграф" изданы хорошим томом "Письма"
Уайльда,  с не  очень обширным, но толковым  комментарием, а в серии  "Жизнь
замечательных людей" вышла книга Жака де Ланглада "Оскар  Уайльд, или Правда
масок", --  не так  уж важно, что в  переводе с французского  (и  на  деньги
Министерства культуры  Франции), не очень существенно, что в прошедшей через
французский  язык  транскрипции  имена  иных  друзей  и  недругов Уайльда  и
опознать-то в  этой  книге тяжело.  Следом в  издании  "Независимой  газеты"
появилась  книга  Ричарда  Элмана  "Оскар  Уайльд", не  только  переведенная
наспех, но  наспех  и  написанная; Элман по большей части  находит возможные
объяснения причин  поведения Уайльда (в  частности, излагает  историю того,
как Уайльд заразился от продажной женщины  сифилисом,  из-за  этого  лечился
ртутью,  из-за  этого зубы у него потемнели, вот и объяснение того, почему у
Уайльда  развилась привычка  при  разговоре прикрывать рот  рукой -- и  т.д.
почти  на  700  страниц),  --  однако  в  ворохе   полуправды  и  более  чем
сомнительных  утверждений  можно найти  у Элмана и ценные сведения:  скажем,
короткие штаны Уайльд  позаимствовал из  униформы масонской ложи Аполлона, в
которую  был  принят раньше, нежели достиг совершеннолетия. Тут  французский
вариант биографии Уайльда выигрывает -- в нем хоть изредка да идет речь и об
искусстве. Пикантно, к примеру, утверждение Элмана, что в сборнике 1881 года
обилие  коротких  стихов  уравновешено  "тремя  пространнейшими".  Однако  в
сборнике этих самых "пространнейших"  стихотворений,  написанных "уайльдовым
шестистишием" -- на самом деле  поэм  -- не три, но  пять. Все та же "святая
ненаблюдательность",   как  говорил  В.В.Набоков,   к  Уайльду   более  чем
равнодушный. Знаменательно, что завесу тьмы  над личностью Уайльда эти книги
все-таки разрывают. Увы,  куда  меньше  дают  эти книги  собственно читателю
Уайльда.  Наша  книга,  в  которой  собрано  все  его  не  очень  объемистое
поэтическое  наследие, хоть немного, но  восполняет пробел. По крайней мере,
все стихи его на русском языке теперь изданы.
     Из  подлинных документов,  оставшихся от Уайльда --  не из пресловутого
"De profundis", тюремного письма длиной в небольшой роман, а просто из писем
друзьям  и  близким  --  восстает  человек  живой,  капризный,  взбалмошный,
по-кельтски страстный, страстями своими весьма озабоченный, одержимый манией
не только величия, но и совершенства. Притом совершенства  в  таких  формах,
что нам порой может показаться немного смешным.
     Уайльд  боготворил  Китса, умершего совсем молодым -- как некогда  Китс
боготворил   озаренного    юношеской   гениальностью    Томаса   Чаттертона,
покончившего  с собой  в возрасте восемнадцати лет, и все-таки оставившего в
наследие  потомкам немало запечатленного  в  искусстве  совершенства. Уайльд
посетил  в  Риме могилу Китса  и дом, где тот  умер, но вот какие  строки мы
находим в его письме лорду Хоутону от июня 1877 года:
     "Не знаю, посещали ли Вы  могилу Китса после того, как на стене рядом с
надгробием  повесили мраморную мемориальную доску. На  ней выбито  несколько
вполне  приемлемых стихотворных  строк, зато решительное возражение вызывает
барельефное изображение головы Китса  --  точнее,  его портрет  в профиль  в
медальоне  <...> Как  я  хотел  бы,  чтобы его сняли,  а на  его место
поставили  окрашенный бюст Китса,  похожий  на  красивый  цветной бюст раджи
Кулапура во Флоренции. Ведь тонкие черты лица Китса и  богатство его красок,
по-моему, невозможно воспроизвести в обычном белом мраморе".
     Даже  самые  крайние  прерафаэлиты,   к   которым  литературно   Уайльд
безусловно примыкал и живопись которых боготворил, подобного бреда, кажется,
не сочиняли.  Если бы не  собственные стихи  Уайльда  о Китсе  --  впору  бы
заподозрить  автора  этого письма в  издевательстве. Но  нет, все в нем было
гармонично, сонеты и виланеллы, любовь к  Флоренс Болкомб и к Бози, штаны до
колен  и  эстетский подсолнух  в  руке, греческие  классики  в  оригинале  и
аляповатый  "бюст  раджи" на  флорентийском  кладбище. И даже то,  что после
выхода из тюрьмы, кроме поэмы, он уже ничего не написал -- и едва ли всерьез
собирался  писать,  все  это  -- части  единого и  совершенного  целого,  --
выстроившейся  линии  жизни  и творчества Оскара Уайльда,  такой, какой  она
видится нам сквозь сумрак столетия.
     В парижском отеле в тысяча девятисотом году  умирал не дух Уайльда: дух
умер  на три  года раньше тела. В  наступающем веке могла  жить  легенда  об
Уайльде, но не он сам, даже не его произведения -- их придется заново читать
в будущем, ибо одетый в комментарии художественный текст Уайльда, чуть ли не
любой -- говорит читателю совсем не то, что видится в нем на первый взгляд.
     Уайльд не только плохо разбирался  в  живописи  (в  поэме  "Сад  Эроса"
приписал Д.Г.Россетти две картины Берн-Джонса -- даже к друзьям и кумирам не
был он  внимателен),  --  музыка  его  тоже  мало  интересовала,  гениальный
Палестрина  появляется в  его поэме  "Мотив Итиса"  скорее как  литературный
образ, да и  то не сам Палестрина, а папа Марцелл, понтифик,  отравленный на
третьей  неделе понтификата, заупокойную мессу по которому как раз и написал
Палестрина.  Стремление расположить  стихи и  поэмы в сборнике 1881  года  в
согласии   с   некими  музыкальными  принципами   демонстрирует   минимально
образованному читателю как раз полную неинформированность Уайльда  о таковых