етил знаменитый рыцарь сьер Жан де  Мец.  Он начал говорить с
ней ласковым, шутливым тоном, точь-в-точь как говорят с маленькими детьми.
     - Что ты здесь делаешь,  девочка?  Я  слышал,  нашего короля собираются
изгнать из Франции, а нас превратить в англичан?
     Она ответила ему спокойно и серьезно:
     - Я  пришла просить Робера де Бодрикура препроводить меня к королю,  но
он не обращает внимания на мои просьбы.
     - О,  ты удивительно настойчива! В самом деле, прошел уже год, а ты все
еще не  отказалась от своих намерений.  Я  видел тебя,  когда ты приходила в
первый раз.
     Жанна спокойно ответила:
     - Это не  простое намерение,  а  великая цель.  Он все же согласится на
это. А я могу и подождать.
     - Ах, вряд ли благоразумно утешать себя надеждами, дитя мое. Коменданты
- народ упрямый. В случае, если он не исполнит твоей просьбы...
     - Он исполнит ее. Он должен это сделать. Другого выбора нет.
     Шутливое настроение этого господина стало понемногу исчезать,  что было
видно по выражению его лица. Убежденность и настойчивость Жанны произвели на
него впечатление.  Так случалось всегда:  каждый, кто начинал разговор с нею
шутками, кончал тем, что сам проникался ее серьезностью и искренностью. Люди
начали  замечать у  Жанны  качества,  о  которых раньше  и  не  подозревали:
подкупающую искренность, глубину мысли и непоколебимую твердость взглядов, -
все это быстро рассеивало их легкомыслие и  разоружало их в  ее присутствии;
сьер де Мец на мгновение задумался, а затем проговорил уже вполне серьезно:
     - Тебе необходимо срочно видеть короля? То есть, я имею в виду...
     - Перед началом великого поста; во что бы то ни стало!
     Эти слова прозвучали страстно,  свидетельствуя о том,  до какой степени
Жанна была  предана своей идее.  Ответ сьера де  Меца можно было прочесть на
его лице:  его глаза заблестели, и в них светилось участие. Теперь он уже не
думал шутить.
     - Тебе должны дать охрану, - проговорил он, - клянусь богом, должны. Не
знаю только,  что из этого получится. Скажи мне, что ты собираешься сделать?
Каковы твои надежды и цель?
     - Освободить Францию.  Исполнить  это  мне  предначертано свыше.  Никто
другой на  свете,  ни короли,  ни герцоги не смогут спасти Францию -  одна я
могу ей помочь.
     Эти  слова,  произнесенные  скорбно  и  проникновенно,  тронули  сердце
доброго дворянина. Я хорошо все видел. Потом Жанна тихо сказала:
     - Право,  чем браться за такое дело,  я бы охотнее пряла пряжу со своей
бедной матерью.  Война - не мое призвание. Но я должна идти и исполнить это,
ибо такова воля моего повелителя.
     - Кто же твой повелитель?
     - Господь бог.
     Тогда сьер де Мец, согласно старому рыцарскому обычаю, преклонил колено
и, подав Жанне руку в знак уважения, поклялся, что сам доставит ее к королю.
     На  другой день  явился рыцарь Бертран де  Пуланжи,  который также  дал
клятву и  рыцарское слово,  что не  оставит Жанну и  последует за нею всюду,
куда она поведет.
     И в тот же день, к вечеру, по городу разнесся слух, будто сам комендант
намерен посетить молодую девушку в  ее  скромном жилище.  Поэтому на  другой
день уже с самого утра все улицы и переулки были запружены народом, желавшим
посмотреть,  действительно ли  произойдет  это  невероятное событие.  И  оно
произошло.  Комендант выехал в полной форме, в сопровождении своей стражи, и
весть об  этом разнеслась повсюду,  вызывая восторг и  удивление,  заставляя
насмешников прикусить языки и отступить перед славою Жанны.
     У  коменданта сложилось твердое  убеждение:  Жанна  или  колдунья,  или
святая.  Он задался целью выяснить, кто же она. Для этого комендант захватил
с  собой  священника,  -  а  вдруг  в  ней  окажется нечистая сила,  которую
необходимо будет изгнать.  Священник прочел соответствующую молитву,  но  не
обнаружил никакого дьявола.  Он  только понапрасну оскорбил чувства Жанны  и
осквернил ее чистую душу:  ведь она уже раньше исповедывалась у  него,  и он
должен был знать,  что дьяволы не  выносят исповедальни,  а  издают страшные
вопли и проклятия, попав в это святое место.
     Комендант уехал задумчивый и озабоченный, не зная, что ему предпринять.
А  пока  он  размышлял  и  прикидывал,   прошло  несколько  дней  и  настало
четырнадцатое февраля. Жанна опять отправилась в замок и сказала коменданту:
     - Именем бога  говорю тебе,  Робер де  Бодрикур,  ты  слишком медлишь с
отправкой меня в  армию и этим причиняешь большой вред общему делу.  Сегодня
дофин проиграл сражение под Орлеаном {Прим.  стр.88} и  потерпит еще большее
поражение, если ты в ближайшее время не пошлешь меня к нему.
     Комендант, в изумлении от ее слов, сказал:
     - Сегодня,  дитя?  Ты говоришь,  сегодня?  Как ты можешь знать, что там
случилось сегодня?  Ведь известия оттуда приходят к  нам не раньше чем через
неделю.
     - Мои голоса известили меня,  и это истинная правда.  Сегодня проиграно
сражение, и ты поступаешь неправильно, задерживая меня так долго.
     Комендант прошелся несколько раз  взад и  вперед,  рассуждая про себя и
бормоча ругательства. Наконец, он промолвил:
     - Слушай!  Уходи с миром и жди. Если подтвердится то, что ты сказала, я
дам тебе письмо и пошлю к королю, но не иначе.
     Жанна воскликнула с горячностью:
     - Слава богу,  мучительное ожидание заканчивается. Через девять дней ты
вручишь мне письмо.
     Жители Вокулера уже подарили ей  коня,  вооружили и  снарядили ее,  как
воина.  Жанне никогда не  приходилось править лошадью,  и  она еще не знала,
сможет ли ездить верхом.  Ее первейшей обязанностью было оставаться на своем
посту,  подымать  дух  и  надежды  тех,  кто  приходил  побеседовать с  нею,
подготавливать их  к  борьбе за  возрождение родины.  Это  поглощало все  ее
свободное время.  Но речь не об этом.  Не было такого дела,  которому она не
могла бы научиться,  и притом в самое короткое время.  И прежде всего в этом
убедился ее  конь.  А  тем временем мы с  братьями Жанны поочередно брали ее
коня, чтобы самим научиться верховой езде. Точно так же мы обучались владеть
мечом и другим оружием.
     Двадцатого февраля Жанна созвала свое маленькое войско -  двух рыцарей,
двух своих братьев и меня -  на военный совет. Собственно, это не был совет;
так называть наш сбор было бы  неправильно:  Жанна не совещалась с  нами,  а
просто  отдавала  приказания.  Она  так  мастерски начертила маршрут  нашего
похода к  королю,  что  даже человек,  искушенный в  географии,  не  смог бы
сделать это лучше.  Маршрут был составлен с  таким расчетом,  чтобы дать нам
возможность  избежать  наиболее  вероятных  и   опасных  фланговых  движений
неприятеля.  Это  доказывало,  что  она  знала политическую географию так же
хорошо,  как и  физическую.  А  между тем она никогда не посещала школу и не
имела,  конечно, никакого образования. Я был удивлен и полагал, что "голоса"
подсказывают ей,  как  поступать.  Но  после некоторого размышления пришел к
выводу,  что  это не  так.  Она часто ссылалась на  высказывания разных лиц,
посещавших ее,  и  я  убедился,  что  она  путем  расспросов обогатила  себя
огромным количеством ценных  сведений.  Оба  рыцаря  удивлялись ее  здравому
смыслу и сообразительности.
     Жанна приказала нам  приготовиться к  переходам ночью и  отдыху днем  в
укромных местах,  так  как почти весь наш маршрут пролегал через территорию,
захваченную неприятелем.
     Кроме того,  желая быть незамеченной,  она приказала держать в глубокой
тайне день нашего выступления. Иначе нам устроили бы шумные проводы, узнав о
которых, неприятель мог бы устроить засаду и внезапно захватить нас в плен.
     - Теперь остается еще одно,  - закончила она, - объявить вам день и час
нашего выступления,  чтобы вы могли собраться вовремя,  не спеша,  ничего не
откладывая на  последнюю минуту.  Мы  выступаем двадцать третьего февраля  в
одиннадцать часов вечера.
     Затем она отпустила нас.  Оба рыцаря были озадачены и встревожены. Один
из них, сьер Бертран, сказал:
     - Если даже комендант и  снабдит нас письмом,  выделив охрану,  он  все
равно не  успеет сделать это  к  намеченному сроку.  Как может она назначать
такой   срок?   Очень   рискованно  назначать  день   отправки   при   такой
неопределенности.
     - Раз она назначила двадцать третье число,  -  возразил я,  - мы вполне
можем  довериться ей.  Я  думаю,  "голоса"  известили  ее.  Самое  лучшее  -
беспрекословно повиноваться.
     И  мы  подчинились.  Родителям Жанны мы  сообщили,  чтобы они пришли до
двадцать третьего февраля, но из осторожности им не было сказано, почему они
должны явиться не позже этой даты.
     Весь  день двадцать третьего февраля Жанна вздрагивала и  оглядывалась,
когда посторонние входили в дом, но ее родители не являлись. И все же она не
падала духом и  продолжала надеяться.  И лишь с наступлением ночи надежды ее
иссякли, и она залилась слезами, хотя и ненадолго.
     - Видно,  так суждено,  -  вытирая слезы, сказала она, - таково веление
свыше, Я должна все это претерпеть.
     Де Мец попробовал утешить ее:
     - Вот и комендант что-то не дает о себе знать.  Вероятно, твои родители
придут завтра и...
     Жанна прервала его:
     - Зачем? Мы выступаем сегодня в одиннадцать.
     Так и  случилось.  В  десять часов прибыл комендант со  своей стражей и
факельщиками и  предоставил Жанне  конную охрану;  он  дал  также  лошадей и
вооружение для меня и для ее братьев и,  кроме того, дал ей письмо к королю.
Потом он снял свой меч и собственными руками опоясал ее, промолвив:
     - Ты сказала правду,  дитя. Сражение действительно было проиграно в тот
день. Я сдержал свое слово. Теперь ступай, дитя мое, и будь что будет!
     Жанна поблагодарила коменданта, и он удалился.
     Сражение,  проигранное под  Орлеаном,  было  тем  известным поражением,
которое вошло в историю под названием "Селедочной битвы".
     Огни в  доме погасли,  а немного спустя,  когда на улицах стало темно и
тихо,  мы незаметно пробрались через западные ворота на дорогу и,  пришпорив
коней, поскакали во весь опор.



Глава III

     Нас было двадцать пять сильных,  хорошо вооруженных всадников. Мы ехали
в  две шеренги:  Жанна с  братьями в  середине,  Жав де Мец впереди,  а сьер
Бертран сзади.  Рыцари заняли такие места,  чтобы предупредить дезертирство,
по  крайней мере,  на  первое время.  Через три-четыре часа  мы  должны были
очутиться на занятой врагом территории, и тогда уже вряд ли кто мог решиться
бежать.  Вскоре в шеренгах послышались стоны, оханья и проклятия. Оказалось,
шестеро из наших воинов -  крестьяне, раньше никогда не ездившие верхом, - с
трудом держались в седлах и уже успели натереть себе ссадины, причинявшие им
жуткую физическую боль.  Они были завербованы комендантом в последнюю минуту
и насильно включены в нашу группу для количественного пополнения.  К каждому
их  них  был  прикреплен опытный ветеран с  полномочиями обучать их,  а  при
попытке к бегству - убивать на месте.
     Эти несчастные сначала вели себя смирно,  но чем дальше,  тем больше их
мучения  усиливались и,  наконец,  стали  невыносимыми.  А  тем  временем мы
очутились в  неприятельской зоне и  помочь им уже ничем не могли;  крестьяне
вынуждены были продолжать путь,  хотя Жанна и предложила им вернуться назад,
если они  не  боятся рисковать жизнью.  Они  предпочли остаться с  нами.  Мы
замедлили  шаг  и  стали  продвигаться вперед  осторожней;  новобранцам было
приказано вести  себя  спокойно и  для  общей безопасности воздерживаться от
громких стонов и воплей.
     На рассвете мы углубились в  густой лес,  и вскоре все,  кроме часовых,
бросились на сырую землю и крепко уснули, невзирая на легкий мороз.
     Мой  сон был так глубок,  что когда я  проснулся в  полдень,  в  первое
мгновение не мог опомниться и понять,  где нахожусь и что происходит вокруг.
Затем в  голове у  меня прояснилось,  и  я  все вспомнил.  Лежа я  обдумывал
странные события,  происшедшие за последний месяц,  и  меня поразила мысль о
том,  что  одно из  пророчеств Жанны не  сбылось:  где же  Ноэль и  Паладин,
которые должны были присоединиться к нам в последний момент?  Как видите,  я
успел привыкнуть к тому, что всякое предсказание Жанны непременно сбывается.
Обеспокоенный и смущенный,  я открыл глаза,  и - о наваждение! - передо мной
стоял Паладин,  прислонясь к  дереву и устремив на меня пылающий взгляд.  Не
так уж часто случается:  думаешь о человеке,  говоришь о нем, знаешь, что он
где-то далеко,  а он здесь,  перед тобой,  и не во сне, а наяву. Получается,
будто его  присутствие и  заставляет тебя вспомнить о  нем,  а  не  какая-то
случайность,  как обычно полагают люди.  Но,  как бы то ни было, передо мной
стоял  Паладин и  пристально смотрел на  меня,  ожидая моего пробуждения.  Я
страшно обрадовался,  вскочил, пожал ему руку и отвел его немного в сторону,
причем не без удивления заметил, что он сильно прихрамывает. Я предложил ему
сесть и затем спросил:
     - Откуда ты взялся?  С неба свалился?  Как это ты попал именно сюда?  И
что означают твои доспехи? Рассказывай.
     - Я ехал с вами всю ночь, - ответил он.
     - Этого  не  может быть!  -  воскликнул я,  а  про  себя  подумал,  что
пророчество Жанны наполовину сбылось.
     - Да, я говорю правду. Я спешил из Домреми, чтобы присоединиться к вам,
и  немного опоздал.  Но  я  так  умолял коменданта,  что  он,  тронутый моей
преданностью великому делу освобождения страны - да, да - великому делу, как
он сказал, в конце концов согласился, разрешив мне примкнуть к отряду.
     Я подумал про себя,  что все это ложь.  Вероятно,  Паладин был одним из
тех,  кого комендант завербовал насильно. Я знал, что это так: ведь согласно
предсказанию Жанны,  он должен был присоединиться к  нам в последний момент,
но не по своей доброй воле.
     - Я  очень рад,  что ты здесь,  -  сказал я вслух.  -  Мы идем в бой за
святое дело, и в такое время нельзя сидеть дома.
     - Сидеть дома!  Разве  можно?  Никто не  удержал бы  меня,  как  нельзя
удержать молнию в грозовой туче, когда загремит гром.
     - Красиво говоришь. Похоже на тебя. Это польстило его самолюбию.
     - Ты  ведь знаешь меня!  Правда,  не все меня так хорошо знают.  Но они
тоже убедятся в моем геройстве еще до того, как я покончу с этой войной.
     - Я и не думаю иначе. Я убежден, что тебе нипочем любая опасность.
     На этот раз мои слова так пришлись ему по вкусу,  что он раздулся,  как
пузырь.
     - Уж я-то знаю себя!  Да!  И  мои подвиги в  этой войне не раз заставят
тебя вспомнить мои слова.
     - Я был бы дураком, если бы сомневался. Это бесспорно.
     - Простым солдатом мне трудно показать себя с лучшей стороны,  и все же
Франция услышит обо мне. Вот если бы я был там, где мне подобает, - на месте
Ла  Гира,  Сентрайля или бастарда Орлеанского -  тогда другое дело...  Я  по
стану много говорить,  я,  слава богу,  не  из  породы болтунов,  как  Ноэль
Ренгессон и  ему подобные.  Но я  поставил перед собой определенную цель,  и
весь мир будет поражен,  когда я достигну ее. Я хочу вознести славу простого
солдата  выше  их  славы  и  окончательно  затмить  ею  громкие  имена  этих
полководцев.
     - Послушай,  дружище,  -  сказал я, - знаешь ли ты, что у тебя возникла
замечательная идея?  Сознаешь ли  ты ее величие?  Действительно,  что значит
быть генералом с громкою славой?  Ерунда! В истории их слишком много. Их так
много,  что не упомнишь даже имен. Но простой солдат, стяжавший себе громкую
славу,  -  явление исключительное и необычное. Он будет яркой планетой среди
миллионов мелких звезд!  Его  имя переживет века!  Друг мой,  кто подал тебе
такую мысль?
     Паладин  готов  был  лопнуть от  радости,  но  старался по  возможности
скрывать  ее.   Небрежно  отмахнувшись  рукой  от   моего  комплимента,   он
самодовольно проговорил:
     - Все это пустяк! Мне приходят в голову мысли получше. А этой я даже не
придаю значения.
     - Ты  меня  удивляешь,  право,  удивляешь.  Неужели такая мысль -  плод
твоего собственного ума?
     - Точно.  В моей голове богатейший запас всевозможных идей,  - прибавил
он,  хлопнув себя пальцем по  лбу и  заодно сдвинув шишак на левое ухо,  что
придало ему ухарский вид.  -  Я  не привык пользоваться чужими мыслями,  как
Ноэль Ренгессон.
     - Кстати, о Ноэле. Когда ты видел его в последний раз?
     - Полчаса тому назад.  Вон  он,  спит как убитый под деревом.  Всю ночь
вместе с нами ехал.
     Я  обрадовался и  подумал,  что  теперь могу  быть  совершенно спокоен.
Теперь уж я никогда больше не стану сомневаться в пророчествах Жанны.
     - Мне очень приятно это слышать!  -  воскликнул я. - Мы можем гордиться
нашей  деревней!  Вижу,  что  в  это  грозное время не  удержать дома  наших
молодцов с львиными сердцами!
     - Львиное сердце?  У  кого?  У  этого плаксы?  Он  так  просился домой!
Кричал, хныкал, умолял отпустить его к маменьке. Тоже мне львиное сердце! Да
это же сосунок, неженка!
     - Скажи, пожалуйста! А я думал, что он пошел добровольно! Разве не так?
     - Вот еще, добровольно! Он шел, как на виселицу. Когда узнал, что я иду
из  Домреми призываться,  он  попросил меня  взять его  с  собою,  под  свое
покровительство,  хотел посмотреть на войска и на всю эту суету.  Ну, пришли
мы, увидели вереницу горящих факелов у ворот замка и побежали туда. И тогда,
по указанию коменданта,  Ноэль был схвачен,  а с ним еще четыре человека. Он
умолял,  чтобы его отпустили.  Я тоже просил заменить его кем-нибудь другим.
Наконец,  комендант разрешил мне  примкнуть к  отряду,  а  Ноэля  так  и  не
отпустил -  здорово рассердил его этот плакса.  Да,  славно будет он служить
королю:  уплетать за  шестерых,  а  улепетывать за  десятерых.  Мне начинает
внушать отвращение этот пигмей с сердцем кролика и брюхом коровы!
     - Какая неожиданная новость!  Мне обидно и больно слышать об этом. Ведь
я считал Ноэля храбрым малым. Паладин сердито взглянул на меня и сказал:
     - Не  понимаю,  как ты  можешь так говорить?  На  основании чего ты мог
составить себе подобное мнение? Я не питаю ненависти к Ноэлю. Я говорю о нем
без всякого предубеждения.  Вообще я отношусь одинаково ко всем людям. Ноэля
я люблю,  он друг моего детства,  но пусть не обижается на меня за правду. Я
говорю о его недостатках, он может говорить о моих, конечно, если они у меня
есть.  Возможно,  их даже много у  меня,  но,  я полагаю,  они далеко не так
отвратительны...  Храбрый малый!  Ты  бы  послушал,  как он ревел,  визжал и
чертыхался прошлой ночью из-за того, что седло ему что-то натерло. Почему же
оно мне ничего не натерло?  Да я  в нем чувствовал себя так удобно,  будто и
родился в  седле.  А между тем,  я впервые в жизни ехал верхом на коне.  Все
старые солдаты восхищались моей посадкой и утверждали,  что ничего подобного
не видели отроду. Я его все время поддерживал, чтобы он не свалился.
     Из  лесу  доносился аппетитный запах завтрака.  Паладин невольно раздул
ноздри,  с  наслаждением втянул в  себя  воздух,  потом  встал  и  с  трудом
поковылял в сторону, сказав, что должен присмотреть за лошадью.
     В сущности,  он был славным, добродушным и совершенно безвредным малым.
Разве может кому повредить лай собаки,  если она не  кусается,  или человек,
уподобившийся ослу, который кричит, но никого не обижает? Что из того, что у
этого кряжистого,  рослого парня,  полного сил,  тщеславия и  глупости,  был
чересчур болтливый язык?  В  нем не было ни капли злобы,  и,  кроме того,  в
своем недостатке виноват был не  так он  сам,  как Ноэль Ренгессон,  который
взлелеял,  развил и усовершенствовал порочные стороны характера Паладина для
собственной же  потехи.  Будучи сам легкомысленным и  беспечным,  он  всегда
хотел иметь рядом с собой кого-нибудь,  над кем бы можно было подтрунивать и
издеваться.   Характер   Паладина   довольно   легко   поддавался  развитию,
удовлетворявшему